Комната Чикаго представляла собой его личный уголок недолговременного спокойствия.

На фоне дома, пестрящего броскими оттенками фуксии и шерла, спальня представала сдержанным оазисом, воссозданным полностью Чиком с момента его переезда в стены «Пылающего Заката». Нильсен-Майерс позаботился о том, чтобы выбросить весь ненужный хлам в виде безвкусной мебели и элементов декора, захламляющих пространство. За компанию он бы с радостью избавился еще от парочки вампиров, проживавших с ним в особняке, и оставил бы лишь одного Милларда, при условии, что тот и дальше не будет действовать ему на нервы.

Темные стены Чикаго не тронул, а розовые – перекрасил и облицевал декоративными кирпичами с щедрым многообразием темно-коричневого, насыщенно мрачного кобальта и янтаря. Двуспальная кровать, застеленная пышными дымчатыми простынями и мягкими подушками, располагалась по левую часть комнаты.

Возле нее пригвоздился компактный прикроватный столик из тепло-коричневой ореховой древесины с парочкой ароматизированных авторских свечей. Любимая свеча из коллекции Чикаго имела приглушенные нотки табака и бурбона. В самые темные ночи ее успокаивающий аромат оказывал согревающий эффект. Тепло напоминало об объятиях чудесной женщины, которую Чик любил всем своим нутром, о его матери. Он не был большим фанатом тактильности, но объятиям мамы отвел отдельное место в своем сердце.

Над кроватью висел светильник в виде традиционного китайского фонарика с иероглифами, в переводе гласившими: «Бог простит, а я запомню». Напротив изножья стоял письменный стол, за которым Чикаго проводил много времени за работой, выстраивая логические цепочки действий с клиентами. Чуть выше бросающаяся в глаза надпись со стрелкой, указывающей на выход. Текст просил нежданных гостей (таковыми приходились все) не в самой милой форме покинуть его комнату.

Большую часть места на столе занимал ноутбук, в углу расположилась неоново-фиолетовая лава лампа, и тут же крепился держатель со стопкой книг, в основном касающихся психологии и ораторского искусства, поскольку работа Чикаго как адвоката напрямую связана с психологическим воздействием над людьми.

В те времена, когда Чик еще жил в родительском доме, его сводный старший брат – Лиам, нередко подкалывал его насчет не особо выдавшихся навыков ораторского мастерства.

К слову, их отец в издевках ему не уступал.

Причиной стал тот факт, что большую часть своей жизни Чикаго проводил в собственном мире, предпочитая молчать и наблюдать за всеми со стороны. C детства он учился подмечать завуалированные детали, таившиеся в поведении и словах окружавших людей. Отсюда у парня отличное чутье на вранье, что здорово помогает в работе.

В тех редких случаях, когда Чик открывал рот, на него обваливалась тонна чужого негодования. Быть может, дело крылось в его остром языке, а может в том, что зачастую люди не привыкли слышать и принимать правду о себе.

Правую часть комнаты загораживали гигантский гардеробный шкаф из той же ореховой древесины и большое зеркало в пол, украшенное гирляндой. К спальне пристроилась ванная комната, к которой доступ был только у Чикаго, и вдобавок он имел собственный выход на балкон. Отсюда открывался не сказать что сказочный вид на скорее вымершее болото, нежели «город вампиров» каким его прозвали остальные.

До переезда Нильсен-Майерса к вампирам комната пустовала, так как никто не желал брать ее из-за прямого попадания солнечного света. Устранять проблему, видно, было слишком энергозатратным занятием, и потому остальные просто заняли свободные комнаты.

На первом этаже особняка была размещена еще одна cпальня, но та ютилась по соседству с комнатой Остерман. Чикаго предпочел страдать от компании солнца, чем от общества Афины.

За этот день Чик побил все мыслимые и немыслимые рекорды по прикосновениям за прошедшие года, что прожил в теле вампира.

Первым воспоминанием после того, как он очнулся на кафельной плитке, точно вернулся с того света, стал оглушительный хруст. Что-то сломалось. Позже он вспомнил, что это был хруст его шеи, которую Афина заботливо свернула.

После обращения первые дни с попаданием вируса в кровь Чикаго не находил себе места и сходил с ума, не понимая, что за бешеные изменения происходят с ним и с его телом. Даже впоследствии выхода из комы, состоявшегося за несколько месяцев до превращения в вампира, Чик не чувствовал себя так отвратительно. Изначально он списал все на последствия черепно-мозговой травмы, затем на то, что Афина накачала его тяжелыми наркотиками, и сейчас сказывалась ломка.

Юноша стал раздражителен больше обычного и совершенно не терпим к солнечным лучам. Озноб колотил и содрогал плоть изнутри. Каждая мышца пылала огнем, жутко ломило кости и зубы. Организм отказывался принимать пищу. Жестко пронизывающее ощущение, что скелет ломается и заново срастается преследовало в течение пяти дней, что Нильсен-Майерс не вылезал из своей комнаты, расположенной в пентхаусе его семьи.

Упавшее зрение – одно из исходов трехнедельной комы, стало зорким, слух – острым и чутким, а обоняние – резким. Чикаго мог видеть мир в деталях недоступному человеческому взору, слышать то, что не способны другие, улавливая малейшие колебания с шорохами, и чувствовать запахи иначе. Кому-то из знакомых достаточно было подойти к дому, чтобы он по аромату определил, кто пришел.

Еще необузданные способности приносили лишь муки. Сверхчувствительность ко всему, что его окружало, и мучительная боль медленно истязали подростка.

К прочему букету добавилась неконтролируемая и необъяснимая чудовищная агрессия, исходящая откуда-то из глубины, что прежде он никогда не испытывал. Лютая темная ярость не переставала проситься наружу и нашептывала Чикаго страшные, ужаснейшие вещи, от которых кожа незамедлительно покрывалась мурашками, а волосы на голове вставали дыбом.

Подобное не приходит в голову здоровым людям, только законченным психопатам. Хищный шепот подавлял, заставлял его вздрагивать и цепенеть. Хуже всего было то, что нашептывающий голос принадлежал ему и не умолкал ни на секунду. Чтобы его заглушить, Чик надевал наушники и врубал музыку на такую высокую громкость, что думал, его барабанные перепонки лопнут.

Чикаго не мог смотреть на тех, кого любил больше всего на свете, без всепоглощающего желания вцепиться им в глотки и разодрать в клочья. Это приводило юношу в необычайный ужас. Все мысли невыносимо сводились и крутились вокруг противно теплой и одновременно искушающей, протекающей субстанции в их жилах, состоящей из плазмы, лейкоцитов, эритроцитов и тромбоцитов.

Одни лишь клеточные определения вызывали у него тошноту и при этом манили. В моменты терзаний он был готов поклясться, что наблюдал, как под кожей пульсируют запретные алые кровеносные сосуды. Дыхание спирало, в пересохшем рту набиралась горячая слюна, клыки изнывали от нарастающей нужды вонзиться в плоть, прямо как сейчас, когда Чикаго нависал над охотницей, прижатой к его матрасу.

За миг до этого.

Чтобы увильнуть поскорее от Афины, Чикаго пришлось вновь обвить талию Марии и ускориться. Глазеть на ее недовольное выражение физиономии доставляло Чику одно удовольствие. Если бы на бесконечно закатывающиеся глаза девушки установили счетчик, он бы уже давно пробил за сотню.

Заперев шумозащитную дверь, он скинул Марию на простыни и склонился над ней сверху, забавляясь бурей ярости на ее лице. Пусть не думает, ничего личного, он всего-то оказывает ей услугу. Пора Суарес взбодрить после выдавшейся истерики и напомнить, где она находится.

На мгновение, когда Чикаго нашел Мари, рыдающей взахлеб, он пожалел о том, что рискнул оставить девушку одну после ее признания в страхе темноты и полезть за долбаной пулей. Он не предполагал, что у его гостьи с этим все настолько плохо, чтобы не выдержать и пары минут.

Чикаго мог лишь догадываться о том, что пришлось пережить Марии. C ее хобби она наверняка насмотрелась достаточного. Вероятнее всего, сказались последствия посттравматического расстройства, заработанного приключениями охотницы.

Слух Чика уловил ее подскочивший пульс, и та, предприняв не хилую попытку вырваться, рассвирепела:

– Всегда знала, что вампирам нельзя ни на секунду верить, – гневно почти выплюнула Мария ему в лицо.

«Надо отдать ей должное, она не так уж безнадежна».

– Так не доверяй, – Чикаго наклонился ниже, отгибая ворот плотно облегающей кофты и открывая себе вид на тонкую шею. – Ты всегда была права. Вампирам нельзя доверять, точно также, как и людям. Никому нельзя верить. В том числе и себе.

Чик заметил, как Мария вздрогнула, почувствовав на коже его дыхание, но быстро совладала с собой.

Он коснулся проходящей артерии под синяками и, словно мазохист, провел по ней подушечкой большого пальца, ощущая каждым нервным окончанием соблазнительно отвратительную пульсацию крови в ней. Не угасавшая жажда и слабость, вызванная голодом, беспощадно перекрывали ему кислород. Контролировать жажду было очень не просто, особенно когда ты давно не удовлетворял ее. Тогда она обращалась в зверский голод, что Чикаго неумолимо старался подчинить себе который год.

Вдруг на ум пришла мысль, вогнавшая Чика в ступор.

Суарес незамедлительно воспользовалась его смятением. Применив боевой прием, Мари достаточно просто удалось перевернуть его и взять ситуацию под свой контроль. Вжав спину Чикаго в простыни, она уселась сверху и наставила конец канцелярского ножа ему в сердце.

Чик наивно полагал, что покупал нож для себя.

Подложив руки под голову вместо подушки, Нильсен-Майерс вскинул бровь:

– Ты же понимаешь, что я поддался? Я всего лишь пытался взбодрить тебя.

С каменным выражением лица Мария доходчиво надавила острием на грудь, нарываяcь порвать ему еще одну рубашку. Очевидно, на сей деталь ей было откровенно плевать.

– Еще раз попытаешься, и тебе придется долго восстанавливаться, – суровым тоном пригрозила она.

– Конечно-конечно, – Чик ослепительно улыбнулся, любуясь, как в голубо-зеленых радужках зарождается ураган. – Тебе же совсем не нужны привилегии, которыми я тебя обеспечиваю: ни моя защита, ни мое расположение в доме, набитом вампирами.

Чикаго опустил красноречивый, угрожающий взгляд на конец стали, все еще натягивающий его велюровую рубашку.

– Вспомни-ка, что я тебе говорил о том, что с тобой будет, если ты испортишь мне вещь.

Чик собирался сбросить Марию, однако охотница вспорхнула с него прежде, чем он смахнул бы ее, как пылинку. Нож по-прежнему оставался плотно зажат в ее кулаке.

Мари смерила адвоката взглядом, пробежавшись по каждому миллиметру его тела. Любой бы ощутил себя под ее гнетом куском дерьма. Чикаго мог бы с ней посоревноваться в тяжести взора, что он и сделал.

– Можешь не возвращать, – Чик небрежно кивнул точеным подбородком в направлении стали. – Тебе нужнее. Не надеюсь, но хочу верить, что ты распорядишься им верно.

– Я польщена.

Суарес вновь стала походить на настороженную дикую кошку.

– Расслабься, – Чикаго подтянулся на полусогнутых локтях. – Может, это прозвучит не очень убедительно, но оказывая тебе услугу (на этих словах Чику показалось, что Мари все-таки швырнет в него ножом), коснувшись пульса на твоей шее, я кое-что прикинул. Когда Афина потянулась к тебе, стерва хотела проверить, оставленные мной укусы.

– Зачем? – не поняла Мария. – Ей известно о твоей брезгливости или что?

– Думаю, она посчитала странной мою возникшую из ниоткуда инициативность. Знаешь ли, я редко с кем общаюсь, кроме как с клиентами. Общества вампиров я подавно сторонюсь. И вот я ни с того ни с сего забираю к себе жить человека. Естественно, жест вызвал подозрения, – решив, что у Мари закрутились тревожные шестеренки, Чикаго поспешно махнул рукой. – Хрен с этим, Афина всеми силами вставляет мне палки в колеса и будет вставлять дальше.

Я никогда не охотился с вампирами, и она преподнесла мне человека в руки, прекрасно зная, как я отнесусь к подобному роду подарка. Cучка хотела меня позлить, я испортил ей удовольствие. Если ей хватит мозгов, то она расценит мою выходку как вредность. Ну и славненько.

– Однако все равно будет выглядеть подозрительным, если на мне не будет следов при том, что я остаюсь здесь с условием твоей диеты... – побледнев, додумала Мария.

– Верно, – согласился Чикаго. – Поздравляю! Вы разблокировали первую разумную мысль за сегодня. Пока что я еще не придумал, что нам делать с этими самыми укусами.

– Что-то не похоже на тебя, где потерялась твоя выдающаяся гениальность? – ирония так и лилась из уст Марии. – Не мог бы ты в следующий раз делать это на расстоянии от меня?

– Что делать?

– Прикидывать! – вскипела она. – Мог бы просто поговорить со мной обычным языком, а не заваливать меня. Зовешь себя «человеком», на деле же уподобляешься черт пойми кому.

– Разве некоторые люди не делают также?

– Разве можно их в таком случае считать людьми?

Мария забавно наклонила голову, и Чикаго спросил:

– Но мне ведь удалось тебя отвлечь?

– Тебе удалось вывести меня из себя.

– Потрясающе, – хмыкнул он себе под нос.

– Я так не думаю.

– По правде говоря, мне плевать.

И снова на него устремился этот обжигающий взгляд, наполненный презрением.

– Мария, можешь не скрывать своего отвращения.

– Я не скрываю.

Cкинув с себя грубую обувь, Чикаго cел, скрестив ноги по-турецки.

– Мои золотые руки касались тебя только из лучших побуждений. Ты должна быть мне благодарна, ведь я не любитель трогать всех и каждого, – он взглянул на нее сквозь тонкие длинные пальцы прирожденного пианиста и грациозно помахал ими.

– А так и не скажешь.

Охотницу не впечатлило его заявление, и тогда Чик выдал:

– Спать будешь на полу вместе с Финко. Точнее, Финко будет со мной, а ты на полу. Как тебе уже известно, у меня еще есть ванная, можешь устроиться там.

– Мне все равно где... – вздохнула Мария и с неприязнью указала на спальное место рядом с Чикаго. – Лишь бы не с тобой.

– Как скажешь, тогда будешь спать со мной.

Чикаго нравилось играть у Мари на нервах, но когда на ее вымученном миниатюрном личике отразилась вся усталость прожитого дня, он почти пожалел об этом.

– Опять издеваешься?

– Кто тебе такое сказал?

– Я буду спать с ножом. – Мария обреченно сложила руки на груди.

Чикаго подавил улыбку, пытаясь как можно дольше сохранять бесстрастие, и придвинулся к краю кровати. Его ступни утонули в плюшевом серебристом ковре.

– К твоему сведению, я ненавижу делить свою постель с кем бы то ни было и никогда этого не делаю.

– Здорово, – тоном лишенного всякого интереса пробормотала Мари. – Хочешь, чтобы я тебе похлопала?

«У нее еще остаются силы дерзить?»

– А ты разве будешь?

– Нет.

Мария мельком посмотрела в сторону стеклянных дверей, ведущих на балкон и завешанных шторой, частично защищавшей от попадания солнца в дневное время.

Назло хлопнув ей, Чикаго заключил:

– Замечательно. Если бы ты начала хлопать, я бы не смог после отделаться от картины хлопающей в тарелки мартышки. Мартышка Мария! По-моему, созвучно.

– Заткнись...я просто пойду спать в ванную.

– Я хотел еще предложить подогнать тебе раскладушку, но раз ты уже все решила, желание дамы – закон.

– Что-то тебя не сильно заботили мои желания до этого.

– Спасибо, что напомнила!

Сунув ноги в свои ботинки, Чикаго побрел на выход.

– Ну что, мартышка идет воевать за свою ветку? – поддразнил ее он, приоткрыв дверь.

Не произнося ни слова, Мари проследовала мимо возвышавшегося Чика в коридор. Перед тем, как переступить порог, она придержала самодовольного Чикаго напряженной пятерней, оттолкнув от себя плотнее к двери.

Чикаго сопровождал охотницу по коридору второго этажа. Его стены усыпали картины эпохи Барокко. Изображения повествовали зрителям замысловатые драматичные сюжеты.

Взор Чика скользнул по деревянному холсту, на котором художник запечатлел жулика-лекаря, демонстрирующего свои снадобья горожанам на окраине небольшого городка Нидерландской провинции – Лейден. Помнится, кто-то упомянул, что это выкраденный Афиной оригинал. Чик ума не прилагал, зачем вампирша сперла картину из музея и почему до сих пор не продала, ведь та стоила космических денег.

«Надо как-нибудь этим заняться».

Должен же он получить хоть какую-то плату за моральный ущерб от проживания здесь.

Мария бесконечно оглядывалась по сторонам, как Чикаго понял, выглядывает вампиров.

– Я знаю, за чем мы идем, но куда? ­– прикрыв рот ладонью, она зевнула.

– На чердак. Мы уже пришли.

Они дошли до конца коридора и уткнулись в тупик, а затем развернули туловища вправо.

Коридор уходил в небольшое углубление и там же заканчивался. К стеновой деревянной панели крепилась лестница, ведущая на третий этаж. Она подсвечивалась светильником, выполненным в виде светящейся пчелы, что Чикаго видел в первый раз. Без сомнений, его приделал главный обитатель мансарды – Миллард Кац.

– Здесь живет Миллард, – сообщил Чикаго, обхватив лестничную перекладину для подъема. – Я полезу вперед, ты – за мной. По сравнению с остальными Миллард довольно славный парень, поэтому тебе лучше держать рот на замке и не открывать.

Cначала Суарес прищурила глаза на его слова, но к огромному удивлению Нильсен-Майерса, молча кивнула, все еще стараясь не заснуть на ходу. Честно сказать, Чикаго ждал, что, услышав про вампира, Мария скажет, что все-таки поспит в ванной и уйдет, но до сих пор она оставалась на месте.

Практически уперевшись светловолосой головой в квадратный люк, Чик сделал четкий и одиночный стук. Люк отворился, и сверху показался силуэт среднерослого мальца.

Он был насторожен не меньше охотницы и поглядывал то на Чикаго, то на девушку за его спиной. Взглянув в большие пугливые глаза, Чик спокойно произнес:

– Не о чем переживать на ее счет. Мы быстро кое-что возьмем и уйдем.

Моргнув в знак согласия, Кац покорно отошел, чтобы пропустить гостей, устроивших внезапный визит.

Чикаго взобрался по лестнице, и его тут же встретила Финко, принявшаяся выплясывать у ног хозяина и кричать от радости. Лиса перевернулась на спинку прямо у прохода, подставляя ему светлую шерстку. Чик подхватил шесть килограммов счастья на руки и проследовал дальше, освобождая место для Марии.

– Это какое-то издевательство, – пробормотал мальчик выразительным тоном, имея в виду присутствие Мари. – Ее запах стал ярче. Я так долго, как ты, не смогу себя контролировать.

Когда-то бледно-зеленые глаза сейчас наливались насыщенным оттенком, становясь изумрудными.

В приступы жажды и угасания разума радужки вампиров приобретали более сочный оттенок и свечение, яркость которого тоже зависела от силы жажды.

– Я в тебя верю, – отмахнулся Чик, пробуя вспомнить, в какой именно из комодов и шкафов он пару тройку лет назад засунул свою раскладушку, на которой спал до того, как купил новую кровать. – Если хочешь, можешь выйти или ты можешь остаться и потренировать выдержку.

Вдруг по чердаку раздался пронзительный грохот, резко захлопнувшейся крышки. Финко прижала уши. Нильсен-Майерс отпустил ее на дощатый пол, и та сиганула к Милларду под кровать.

– Наш самый тихий человек на свете решил вновь продемонстрировать свои таланты, – не оглядываясь саркастично бросил Чикаго, чувствуя затылком проклятия Мари.

За годы общения с Чиком Миллард, к его огромному сожалению, так и не научился понимать сарказм. C нескромным любопытством он поглядывал в сторону кудрявой девушки, растерянной оттого, что она закрыла люк явно громче, чем планировалось.

– Не беспокойся, – негромко прощебетал Миллард, боясь лишний раз вдохнуть. – Эта крышка постоянно то скрипит, то хлопает.

Малец враждебно покосился на деревянный люк, встроенный в углу его берлоги.

Чуть позже Миллард отскочил в конец мансарды, чтобы удерживать большее расстояние с человеком, и вцепился в вырезанный из камня бюст.

– Это ты не беспокойся, – с притворным горестным вздохом выступил Чикаго, бегло осматривая старый шкаф. – Мария у нас та еще любительница гама и суеты.

Он не стал припоминать вслух, как та неслась за ним через дорогу на красный сигнал светофора. Бессомненно, Суарес сама уже этим занялась.

Пропахшая пыльными книжными страницами и воском, мансарда Милларда была вторым более-менее уютным местом для Чикаго в этом доме. Она полностью cоприкасалась с внутренним миром своего маленького хозяина.

Сдержанные книжные шкафы, наставленные тут и там, хранили книги, коими обменивались Кац, Нильсен-Майерс и Кессо из дома «Багряной Зари» иногда собираясь здесь по вечерам.

Это стало для них чем-то на подобии традиции. Дочитывая очередную историю, ребята встречались на чердаке и устраивали оживленные дискуссии по прочитанному содержанию. Они создали свой маленький книжный клуб, в который не посвящали других вампиров.

Те бы все только испортили.

Тут же годами лежал старый ненужный хлам, что Миллард под оглушительный смех Валля провозгласил своей сокровищницей и сообразительно распределил по противоположной части чердака. Повсюду были напичканы восковые свечи. По центру разместился круглый столик, покрытый белой простыней. Поверх хлопка покоился старинный патефон, а рядом с ним стояли в ряд потрепанные альбомы с виниловыми пластинками. Как-то Миллард сказал: «Когда они звучат, это место по-настоящему оживает».

Они многое для него значили. Пластинки были такими же древними, как и сам патефон. Многие из них Кац достал в свое время, в 1948 году, когда виниловые диски только представили публике, и преданно ими гордился.

Чик полез в дальний комод и принялся его перебирать.

– Чикаго? – окликнул друг.

– Я, – отозвался Чик, выгребая всякие безделушки из второго ящика.

– Как тебе мой новый светильник у лестницы? – Миллард уставился в пол и загнал мелкие крошки мусора на полу под шифоньер, пытаясь занять себя и больше не коситься на Марию, которая, оживившись, во всю следила за ходом беседы.

– В твоем стиле, – Чикаго принялся за следующий ящик. – Cвоими руками смастерил? – он остановился и взглянул на подростка через плечо с полуухмылкой.

– Как ты понял? – Кац смущенно потоптался на месте. – Признавайcя, так плохо выглядит?

Чикаго залез в последний глубокий отсек и, наконец, нашел упаковку со сложенной внутри раскладушкой.

– Тебя не должно волновать мнение кого-то еще, если тебе самому нравится этот светильник, – приободрил его Чик. – Отвечая на твой вопрос: я просто запомнил, как ты однажды обмолвился, что хотел бы сделать кое-что своими руками. Не так давно я видел у тебя похожие металлические детали, из которых сделаны крылья пчелы. Очевидно, это свершилось.

На юном лице, еще сохранявшем детские черты, проскочило удовлетворение, и Миллард простодушно улыбнулся.

Вампиры не были по-настоящему бессмертны, однако их можно было посчитать таковыми в сравнении с максимальной продолжительностью жизни человека. Ведь вампиры могут прожить целую тысячу лет и приблизиться к старости лишь через еще столько же веков.

В их организме протекают все те же процессы, что и в человеческом, но под действием вируса жизнедеятельность замедляется настолько, что, кажется, развитие остановилось вовсе.

Сердце вампира отличается в строении от человеческого. Оно сильнее и способно вынести нагрузку, неподвластную людскому. Cердце бьется практически беззвучно и в пять раз медленнее ровного сердцебиения человека, поэтому нащупав артерию, обычное человеческое существо не почувствует пульс вампира. Для обеспечения жизни органов кислород требуется в меньшей степени.

Кроме того, еле работающий вампирический организм не способен согревать циркулирующую кровь. По этой причине температура тела критически низкая и вызывает чувство неприятного онемения, к которому Чикаго не может привыкнуть. Бывают исключения, когда температура способна подниматься до 30*C в моменты ускоренной физической нагрузки, совершаемой вампиром, а также скачок может спровоцировать сильная эмоция или алкоголь.

Пролетело почти восемьдесят лет с обращения Каца, а душа мудрого ребенка оставалась в нем неизменна.

Финко выползла из своего укрытия и недоверчиво подкралась к Марии, принявшись обнюхивать ее.

– Без резких движений, – кинул предостережение Чик, когда Мари вытянула к ней руку.

Лиса ткнулась мокрым носом ей в ладонь, вызывая у Марии слабую улыбку. Глаза девушки наполнились теплом.

– Мы уходим, – бросил Чикаго Милларду. После он вручил Марии раскладушку, а сам забрал Финко. – Спасибо, что посидел с ней.

Парень покачал головой, дескать, не стоит благодарности, и сообщил, что лиса большую половину вечера провела с ним на улице. Нильсен-Майерс уже собрался спускаться, как Кац его остановил.

– Обсудим когда-нибудь твою выходку? – напоследок расплывчато поинтересовался он.

– Которую из? – Чик сверкнул клыками. – Ты уже знаешь мой ответ. Не мешай мне развлекаться, Лард.

Чикаго со скрипом уронил крышку люка.

***

Чик снабдил Марию комплектом постельного белья и своей второй подушкой, кинув ту в гостью. Раскладушку он раскинул по центру комнаты, но позже Мари сдвинула ее подальше от него, ближе к гардеробному шкафу.

Покончив с ванными процедурами, Суарес прощеголяла до своего спального места. Чикаго дождался, пока она уляжется, и скрылся за дверью в ванной.

Из-за преследующего неистового чувства голода у него весь день темнело в глазах. Держать себя под контролем cреди тысячи людей и так безумно тяжело, а когда ты на грани бешеной жажды – почти нереально, однако Чикаго и с этим справился.

Если бы он переборол свое отвержение и пил кровь чаще, чем раз в три дня, не мучился бы так.

Он снял часы и покрутил на запястьях поочередно серебряные «кандалы», под которыми прятались, полученные от них ожоги. Изо дня в день, пока серебро разъедало плоть изнутри, парень боролся с желанием избавиться от браслетов, напоминая себе, ради чего их носит. Если те и дальше будут помогать ему сдерживать внутреннюю бурю, он готов терпеть.

Чикаго присел на корточки и распахнул дверцы мраморной тумбы под черной раковиной. Там он хранил крупный сейф с электронным замком. Чик ввел комбинацию цифр: зашифрованная дата его выхода из банды, торговавшей наркотиками. Сейф разблокировался. Юноша извлек из него маленький переносной холодильник, в котором лежал последний донорский пакет с кровью.

Сцепив зубы, Чик раскрыл пакетик с темно-красной жидкостью и, задержав дыхание, поднес к губам. Через силу он протолкнул внутрь cебя первый глоток и сморщился.

Пересохшая гортань cгорала в агонии и сопротивлялась, отторгая кровь, поэтому Чикаго зажал рот ладонью, удерживая тошноту. Такими успехами он целиком осушил пакет и, содрогаясь, припал затылком к двери.

Тошнота отступала, теперь ее место занимала тяга. Омерзительная нужда в следующей порции. Стоит капли крови коснуться языка, и тебя уже не остановить. Тело будет просить еще и еще, снова и снова, пока не изведет. Чем больше пьешь, тем труднее потом насытиться. Ты становишься одержимым, теряешь человечность, и понятие морали перестает существовать. Кровь размывает все рамки дозволенного. Все, что когда-то имело ценность для тебя, в миг становится ничем.

Заставив себя разжать окаменевшие пальцы, Чик выронил пустой пакет. Тяжело дыша, он хватался за браслеты, чтобы серебро остудило его пыл, и считал до ста.

Приняв освежающий душ, он вернулся в спальню, потеснил Финко и, опустошенный, лег в постель. Охотница лежала к нему спиной, но Чикаго знал, что она не спит.

– Пожалуйста не выключай свет.

Чикаго и так не собирался этого делать.

– Я подумаю.

Бесконечный день подошел к концу. Этой ночью никто из них так и не сомкнул глаз.

В отрывке ведется повествование о картине известного художника XVI века Герарда Доу под названием «Лекарь-Шарлатан».