Коннор больше не появляется. Проходят дни, охранники поочередно наблюдают за мной не отрываясь. От голода сводит желудок. Адские спазмы заставляют все тело сжаться от боли. В такие моменты я считаю вспышки перед глазами – это проще, чем считать вдохи и выдохи, воздух просто не проходит в легкие.

Они ждут чего-то. Может, думают, что я умру. Может, хотят, чтобы Зверь разодрал их в клочья, но я-то знаю, что ни то, ни другое не произойдет. Я даже не совсем уверен в том, что должно произойти совсем скоро, но Клон совершенно спокоен. От него мне в разум приходит единственное сообщение: «Жди».

Иначе мы никак не общаемся. Все мои вопросы пропадают в бездне отчаяния, а адресат остается мертвецки молчалив. Само существо Клона не живо и не мертво, оно – все вместе, уникальная субстанция, объединившая в себе начало всего сущего. Или же его конец.

Я не понимаю, чем является та яма, в которой находимся мы оба. Точка отсчета, финал игры или перевалочный пункт? Я пытаюсь выбраться, карабкаюсь по камням, но стены склизкие, мерзкие, противные. Клон тихо смеется надо всеми моими неудачными попытками выбраться. Сам же он не двигается с места.

Мне кажется, в этом есть смысл. Он умнее меня. Выглядит умнее. Ему известно все, чему меня когда-то научили книги и опыты, но так же он знает намного больше. Он изучает людей – в этом главный эксперимент Штамма, он наблюдает за каждым и впитывает в себя его взгляд, эмоции, жесты. Вирус во мне – зеркало всего человечества.

И когда он остается совершенно спокоен, я уподобляюсь ему. Я сажусь напротив него на дне нашего общего подсознания, скрещиваю ноги в позе лотоса. Мы долго смотрим друг на друга, пристально, но не злобно, а после Клон закрывает глаза, и я повторяю за ним.

В этом весь смысл: быть выше мира, оказавшись на самом дне.

Но холод и боль неизменно выводят меня из транса, возвращая в реальность. Я корчусь на полу, где каждый бугор и неровность врезаются мне в кожу. Где все пропитано сыростью и кишит мокрицами, где сводит руки и ноги от невозможности согреться.

Я поднимаю глаза и вижу, что осталось всего двое охранников. Один из них смотрит в экран компьютера, другой – сидит с закрытыми глазами, подложив руки под голову. Я тоже опускаю веки и стараюсь дышать ровно, пытаюсь унять дрожь и вернуть ясность мысли.

«Найди ее, приведи ее ко мне, – беззвучно шепчу одними губами. – Ты ведь можешь, ты ведь все можешь. Приведи ко мне Изабель, и я смогу все изменить, обещаю».

Клон слышит. Он знает все, о чем я думаю, слышит все, что я ему говорю, но никогда не отвечает. Остается лишь ждать. Снова.

***

Почему-то все вокруг поглощено плотным туманом. Он такой тяжелый, давит на плечи, пригибает к земле, но я все равно ползу. Вижу ее ноги перед своим лицом. Темные женские ботинки. Тянусь к ней, но в этом тумане невозможно различить лицо, тело, руки, волосы. Все скрывает белая дымка.

Я не понимаю, почему мне так страшно. Сердце бьется, как озверевшее, все внутри выворачивается наизнанку, голос срывается, когда я кричу. И я продолжаю кричать, потому что все вокруг – адова центрифуга. Все вертится, вертится, вертится, как карусель на Темном Карнавале. Тысячи лиц, сотни масок в его огнях.

И лишь мое отражение в глазах женщины, что смотрит на меня в упор и чей взгляд пригвождает меня к месту. Я распят на могиле Софи. Я умираю на могиле моей любимой.

Взгляд женщины–монстра выжигает у меня на груди стигму, священный знак, и отныне мое предназначение в том, чтобы изменить ход истории.

***

Головная боль в край одолевает меня, едва ли могу пошевелиться. Открываю глаза, и даже тусклый подвальный свет режет их, заставляя вновь зажмуриться под наплывом острой боли.

Слабыми дрожащими руками шарю по полу впереди себя и продвигаюсь вперед на считанные дюймы. Дышу часто-часто, сердцебиение не приходит в норму, как и дыхание. Карусель из сна переносится в реальный мир, и он расплывается перед моими глазами. Когда наконец привыкаю к свету, пытаюсь подняться на ноги, цепляясь пальцами за выступы на стене. Это сложно, потому что ноги совершенно не держат меня и встать удается с третьей попытки.

Кандалы сняты, кольцо разомкнуто и валяется в самом углу.

Желудок скручивает спазмом, и комок тошноты подкатывает к горлу.

«Нет, – говорю я себе, – нет еды. Нечем тошнить, успокойся».

Странно, но мой организм – как будто еще одна личность в этом чокнутом теле. Он меня слышит и взаправду успокаивается. Наступает временное перемирие, я отталкиваюсь от стены и оказываюсь посреди подвала, щурюсь и вожу взглядом от стены к стене.

Пусто.

Нет никого. Никого. Совершенно.

Замираю, хватаю правой рукой левую и впиваюсь ногтями в кожу: больно. Чувствую, значит, жив. Значит, реальность.

На негнущихся ногах бросаюсь к двери: открыто.

Дыхание частое-частое, сбивается. Эйфория свободы перекрывает боль и совершенно лишает рассудка. Еще сильнее впиваюсь ногтями в кожу на руке: чувствую. Красный след ползет по синевато-белой коже. Настоящая. И я настоящий.

Карабкаюсь по лестнице наверх. Стоя в коридоре, замираю и прищуриваюсь: ни единого шороха, ни единого звука. Абсолютная пустота.

Вжимаюсь в стену и тащусь вдоль нее к выходу, когда в самом конце коридора из яркого пучка света выползает тень. Силуэт огромного зверя замирает напротив меня, и мой мир качает из стороны в сторону.

Силуэт притворяется моим отражением и тоже не двигается с места. Мне некуда бежать, мне нечего терять, поэтому я делаю несколько шагов навстречу ему и вижу его лицо.

Коннор больше не человек.

Я вижу его полуобнаженное тело в мельчайших деталях, слышу его хриплое нечеловеческое дыхание и чувствую на себе его больной обезумевший взгляд. По лицу Эгла сползают куски гниющей позеленевшей кожи. Все его тело в язвах и нарывах, глаза – красные, будто у крысы. У него нет ногтей и волос. Он напоминает мне восставшего из мертвых, который пришел за мной, чтобы утащить мою душу в ад.

Он обессилен. Его шатает сильнее, чем меня, его бьет крупная дрожь, он из последних сил опирается о стену и силится не упасть замертво прямо передо мной. Но его глаза горят, как глаза сумасшедшего. Его губы дрожат и расплываются в кривой перекошенной ухмылке. Он вытягивает вперед руку и указывает пальцем на меня.

– Т...не...пб...дил... – хрипит он, и из уголка его рта появляется струйка крови. Коннор кашляет, захлебываясь в ней. – Т...чсть...пла-а-на... – он закатывает глаза и вытирает кровь рукой, но ее становится все больше. – Он...а...не...ошиблс...она...все...знла...

У Коннора больше не остается сил. Его тело сгнило изнутри и разрушается снаружи. Нет шансов, нет вариантов. Я не могу двинуться с места. Смотрю на него, будто завороженный уродством смерти, и в этот момент Клон врывается в сознание. Вместе с ним мое тело становится сильнее. Вместе с ним мышцы наливаются энергией, и в следующую секунду я срываюсь с места и пробегаю мимо Коннора, вываливаясь кубарем на улицу, на промозглый холодный воздух, лицом прямо в снег.

Я бегу, не оборачиваясь. Я не знаю, что станет с Эглом, но он, скорее всего, не проживет и пяти минут. Его тело не приняло мой вирус. Потому что для Клона существую только я и никто больше.

Мы бежим в город. Чем ближе к цивилизации, тем легче мне просочиться назад, в свое место в сознании. Клон уходит, не говоря ни слова, как и всегда. Просто молча хлопает воображаемой дверью, оставляя меня одного.

Я останавливаюсь, удивленно таращась по сторонам. Не знаю, как долго мы бежали. Вокруг все белое, идет снег, и я стою посреди парка с огромными реликтовыми соснами. Они смотрят на меня свысока, будто бы смеясь над моим ничтожеством. У меня нет ничего. Я в легких ботинках и порванной рубашке. От мороза не чувствую рук и ног.

Мне некуда идти и не у кого просить помощи. Но снег все равно валится на мою голову, запутываясь в грязных волосах, и снежинки плавятся на истощенном теле. Добираюсь до ближайшей лавочки и наскоро, неуклюже смахиваю с нее снег. Пытаюсь сесть, но тело само опускается на нее, и вот, я уже лежу, притягивая колени к груди, и обнимаю себя руками. Мне больно, мне холодно, и я не чувствую ничего, кроме отвратительного желания замерзнуть насмерть.

А снег все так же продолжает идти.

***

– Поговори со мной, – шепчу я, прижимаясь к могильному камню. – Ну же, прошу тебя. Ответь мне. Дай мне еще хоть раз услышать твой голос.

Здесь слишком холодно. Холод от земли пробирается внутрь меня, парализуя. Все вокруг теряет значение, только не она. Горячие слезы бегут по моим щекам и застывают на холоде.

Я должен очнуться.

Должен вернуться в реальность.

Должен отпустить этот камень.

Должен, должен!

Я набираю воздуха в легкие и рывком выбираюсь из затянувшегося сна.

***

Когда открываю глаза, чувствую на себе чужой взгляд. Передо мной стоит миниатюрная старушка, укутанная в слои одежды и недоверчиво косится на меня. Опускаю взгляд на руки и вижу, что они посинели и опухли. Совершенно их не чувствую.

– Парниша, ты чего? – говорит она, чуть наклоняя голову.

От этого «парниша» меня пробирает смех, и я даже нахожу в себе силы подняться.

В следующую секунду понимаю, почему. Клон просачивается в сознание, лишает мое тело чувств и боли и начинает говорить совершенно спокойным голосом.

– Я приехал с юга, – робко усмехается он моими губами, – меня должны были встретить, но вот, даже адреса не оставили. Не знаю, куда податься.

– Негоже лежать на лавке в метель. К кому это ты приехал?

– Колин и Мелисса Мэд – мои дальние родственники. Это же... Куитлук, верно?

Старушка задумчиво кивает.

– В седьмом доме на Хоул стрит Мэды живут. Я в пятом. Поднимайся, парниша, покажу тебе дорогу.

И я медленно плетусь за ней, едва перебирая ногами, но чувствуя внутри прилив надежды.

***

Что сказать им, когда дверь распахнется перед моим носом, а сзади будет стоять доверчивая старушка? Что может вообще сказать предатель, добровольно явившийся в дом бывшего врага?

Смогут ли они принять меня, выслушать хоть часть моей истории?

И когда открывается дверь, на пороге стоит Мелисса Мэд. Невысокая женщина, изрядно постаревшая за последний год, укутавшись в теплую шаль, смотрит на меня округлившимися от удивления глазами. Она не может ничего сказать.

И Клон отступает, как последний предатель, оставляя меня одного, да так резко, что я едва ли не падаю перед Мелиссой от наплыва чудовищной боли.

– Пожалуйста, – хриплю я, хватаясь за живот. – Мне нужно вам многое рассказать. Пожалуйста, мне больше некуда идти.

Перед глазами темнеет, и в темноте начинают плясать разноцветные круги. Мелисса втаскивает меня в дом, и я слышу лишь, как на щебетание старушки она отвечает «Спасибо, Молли, все в порядке» и закрывает дверь.

Она берет меня под руку, когда я совсем ничего не вижу из-за головокружения и сажает на диван в гостиной. Я слышу голоса, но в голове гудит, и я не могу ничего разобрать. Наслаждаюсь тем, как тепло приводит мое тело в чувства.

Закрываю глаза и хватаюсь за голову руками. Она болит так, что как будто вот-вот разорвется на куски.

– Долго ты ничего не ел? – громко спрашивает Мелисса, и на секунду я возвращаюсь в реальность.

– Неделя...две...три... – язык заплетается, и слова булькают в горле.

Моргаю много раз, щурюсь и оглядываю комнату. Она просторная и теплая, у противоположной стены горит огонь в камине и рядом с ним стоит Колин, скрестив руки на груди и недоверчиво глядя на меня.

Набираю воздуха в легкие и разгибаюсь, пытаюсь выпрямиться, и дыхание перехватывает от резкой боли.

– Я ничего не сделаю вам, – только и могу выдавить. – Все, о чем я мечтаю теперь, – это умереть.

Колин молчит, и я снова закрываю глаза, сгибаюсь и кладу голову на колени. Ничто не способно унять мою боль. Ничто не способно спасти меня сейчас. И защитить.

Я заслужил все это. Да. Я понимаю, что причинив человеку боль однажды, ты получишь ее в многократном размере, потому что ставки отчаяния запредельно высоки. Никто не вправе играть со смертью в карты.

Я долго сижу в молчании, жду, когда мои конечности отогреются и смогут функционировать, как раньше. Мелисса возвращается в гостиную, и у нее в руках поднос. На нем – небольшая глубокая тарелка с какой-то похлебкой, ложка и стакан с водой. Я хватаю последнее и осушаю его в один глоток. Мелисса молча уходит за вторым.

Смотрю на суп и медитирую над ним, будто над чем-то нереальным и сверхъестественным. Беру ложку и подношу горячую жидкость к губам.

– Осторожнее, – говорит Мелисса, – ешь медленно.

– Я... – пытаюсь сказать, но она перебивает.

– Сначала поешь, потом будешь говорить.

Киваю и медленно ем суп в совершенной тишине. Где-то на середине тарелки понимаю, что в доме больше людей, чем Мелисса и Колин. В гостиную выходит Элис, и я уже понимаю, что не смогу больше съесть ни ложки. Смерть Адама неоново-красной картинкой застывает перед моими глазами.

Придется рассказать мою историю, пока не стало слишком поздно.

***

Все они смотрят на меня с удивительным спокойствием во взгляде. Я представляю себя на месте каждого из них. Чувствую ту злость и ненависть, которую должны все они чувствовать. Понимаю, что я бы не смог, что я бы сорвался. Разорвал бы себя на куски.

Но они ждут того, что я хочу сказать им. И тогда...тогда я...

– Я помню себя с четырех лет, – выдавливаю из себя и отпивая полстакана воды. В горле пересыхает. – Тогда Маргарет впервые напала на меня с ножом.

Перевожу взгляд на Мелиссу. Она морщится и недовольно поворачивает голову: не верит мне, конечно же.

– Я истекал кровью, и она кричала. Кричала, что так быть не должно, что я должен быть сильным. В мои-то четыре года. Ничего не вышло из ее сумасшедших убеждений, меня отвезли в больницу. Дело замяли, ее не лишили родительских прав и все вернулось на круги своя. Маргарет делала это еще раз пять или шесть, прежде чем...

– Делала что? – спрашивает Колин.

– Брала нож и делала небольшие надрезы. Царапины долго заживали, шрамы остались до сих пор, – закатываю рукав и показываю светлые полосы на руках. Думаю о том, что это удивительно, как Штамм оставил их мне на память, сделав мое тело неуязвимым. – Это закончилось, – продолжаю я, – когда я попал в «Бердсай», детский приют. Я думал, что адом была жизнь с моей сумасшедшей мамочкой с ее обострениями. Но я чертовски ошибался. Адом были восемнадцать лет моей жизни, и единственным проблеском оказалось появление Адрианы Скай.

***

Я рассказываю им все в мельчайших подробностях. Сегодня день абсолютной честности, ведь мне больше нет необходимости лгать. Я умру. Но мои тайны должны стать чужими тайнами. Мои страхи должны стать чужими страхами. Я должен хоть что-то оставить после себя.

Я рассказываю обо всем, что сделало меня таким. Брошенным, нелюдимым, изможденным. Я рассказываю о Конноре и том, что творилось в приюте, рассказываю об Адриане и о том, как всю свою юность мечтал оказаться на месте Ская. Я считал, что он не заслужил эту жизнь, не заслужил хороший дом, образование, деньги и родителей. Нормальных, не сумасшедших. Не заслужил внешность и обаяние, не заслужил быть тем, кто он есть до сих пор. Эта слепая зависть правила мной долгие годы, но когда в моем теле появился Штамм, она полностью слилась с ним. Я потерял контроль над своими эмоциями, вирус же стал слепой машиной для убийства.

Он убил Адриану Скай.

Не потому что я желал ее смерти, я любил эту женщину, как родную мать, потому что она стала мне матерью, потому что полюбила меня, слабого, никчемного, беспородного урода. Она научила меня быть человеком, научила любить, но Штамм не знал, что такое любовь. Он умел лишь ненавидеть и убил ее, чтобы заставить Ская страдать.

Я рассказываю им об этом, и мой голос дрожит. Мысли путаются, цепляются друг за друга и бесцеремонно срываются с губ, и я не останавливаюсь. Не могу подавить поток воспоминаний. Я рассказываю о том, как пытался найти Изабель, о том, что вирус хотел и ее тоже убить, но не спешил с этим. Он прорабатывал план, план изощренной мести всем людям, оказавшимся радом с ним. Он работал на Бэра, Хранителей и мятежников одновременно, пытался понять всех их и не находил общей логики. Вирус изучал людей, и я не мог подавить его злобу, мою злобу.

Но однажды я встретил Софи. Это так странно, для существа, надчеловеческого, практически вымышленного, существовавшего в энергии слепой ярости, понять, что такое забота. Что такое тепло любимого человека. Что такое боль, ее слезы, ее злость. Не я любил Софи, мы вместе ее любили. Мы оба не могли без нее жить, и тогда он начал меняться, но ту карусель, что запустил вирус прежде, уже было не остановить.

Мятежники набирали силу. Бэр проводил исследования и бился против мятежников и Хранителей. Последние терпели одно поражение за другим. Как бы я ни пытался верунуть все на круги своя, это было уже невозможно.

А потом случается пожар в Хранилище, и я умираю. Умираю для нее и вирус возвращает мне воспоминания о содеянном. В моей жизни появляются первые друзья, реальные друзья, которых я не хочу предавать. Кэсси и Джей.

Я рассказываю о Кэсси и не могу сдержать улыбку. Дерзкая, непокорная, стервозная, дикая. Она помогла мне подняться и бежать дальше. Шутливый, легкомысленный Джей подал мне руку, о которую можно было опереться. Его убили, из-за меня убили, и я все равно предал их обоих. Не по своей воли и даже не по воле Штамма, это судьба, та самая карусель сыграла со мной злую шутку, и вновь оставила меня одного.

Вновь одного...

Я рассказываю им все это и вижу удивление на их лицах. Вижу, как все они морщат лбы и трут их, как смотрят на меня слишком пристально, не моргая, будто я рассказываю что-то невозможное, нереальное... но это моя жизнь. Та самая, от которой невозможно избавиться.

Я рассказываю о том, как встретил Миллингтона, и Кэсси вновь помогла мне подняться. Рассказываю об Эгле и армии мятежников, о том, как меня вытащил Адам и как мы попали в больницу Хранителей. О том, как умирала Софи на моих руках. О тех днях, когда я чувствовал себя самым счастливым, а позже – самым одиноким человеком во всем мире.

Я рассказываю обо всем этом, и мое лицо краснеет, опухает от слез, и я вижу, что Элис тоже плачет, не отрывая от меня взгляда. И я вижу лицо Мелиссы, которое тоже заметно краснеет. И я чувствую, что вот-вот сорвусь. Я не могу больше сдерживаться.

– Элис, – говорю тихо-тихо и впервые за весь вечер опускаю взгляд. – Адам...

Она не слушает то, что я говорю дальше, мигом вылетает из комнаты, и я слышу, как хлопает входная дверь. Меня трясет. Спазм скручивает желудок, и адская боль растекается по телу.

– Он умер? – шепчет Мелисса.

– Эгл убил его. Как только мы приехали сюда.

И слабеющим, срывающимся голосом я заканчиваю свою историю, замолкаю и, хватаюсь руками за голову, прижимаю ее к коленям, уже не сдерживая крики и рыдания.

Я не знаю, почему происходит то, что происходит дальше, я не понимаю, чем заслуживаю этого, но Мелисса опускается на диван рядом со мной и крепко прижимает меня к себе. В ее объятиях я вспоминаю Дороти и Адриану, вспоминаю Маргарет и даю всей боли выйти наружу. Я иссушаю этот сосуд до последней капли.

– Я не хотел, – взвываю и всхлипываю, будто маленький ребенок, – я не хотел, чтобы так было... лучше бы я умер... лучше бы я не рождался...

– Доминик, – спокойно и мягко говорит Мелисса и ласково поворачивает мою голову к себе. – Если ты жив, значит, это кому-то нужно. Значит, в этом есть смысл и не тебе решать, жить тебе или умереть.

– Но...

– Никаких «но».

– Я могу хоть что-нибудь исправить?

– Можешь. Теперь только ты и можешь исправить все это.