Июнь, 2015 г.

— Луиза, дрань мелкая, быстро иди сюда! — я услышала разъярённый крик мамы за дверью своей комнаты.

Это был самый обыкновенный июньский день моего детства. Во дворе ярко светило солнце, птицы между собой переговаривались, создавая своеобразную мелодию, лаяли соседские псы, которые грозились немедленно сорваться с цепи, соседи ругались из-за тех же псов, грозясь усыпить их, ибо они не дают спокойно отдохнуть после тяжелого рабочего дня, проезжавшие мимо машины и мотоциклы гудели и сигналили, пока не скрывались за углами. А я, вслушиваясь во все те звуки за окном, старалась как можно тише лежать у себя в комнате, как и приказал папа.

— Ты что, оглохла? — повторно крикнула она. Я с ужасом в глазах посмотрела в сторону двери. Причины возникшей злости мамы угадать было невозможно, ведь на меня могли срываться каждый день из-за чего угодно. И нет, я не была непослушным ребёнком, просто так сложилось, что родители считали меня ошибкой их молодости.

Выйдя в небольшой коридор, я услышала шум телевизора, на котором транслировали футбол, где играла любимая команда отца «Шахтер».

— Чё ты разоралась? — гаркнул отец, не отвлекаясь от экрана. Правее, со стороны кухни, послышались быстрые шаги.

— Вот ты где! Пошли, паршивка! — мама больно схватила меня выше локтя и потащила внутрь кухни.

Вид кухни был как у семьи ниже среднестатистического уровня проживания: старая плита, которая внизу и вокруг конфорок покрылась ржавчиной и старым жиром; заржавевший рукомойник; шаткий деревянный стол и несколько скрипучих стульев. Столешница со шкафчиками наверху, ранее белого цвета, стали бежевого цвета. Выгоревшие розовые обои в некоторых местах были разодраны, а кое-где и вовсе отсутствовали, пластиковые панели на потолке от долгого времени покрылись желтыми пятнами, а линолеум, возвратом старше чем я, практически отсутствовал.

— Что это такое? — завопила мама, суя мне под нос полупустую коробку конфет «ROSHEN». Увидев красивую красную коробочку, моё лицо скопировало её цвет. Два дня назад, случайно завидев набор молочных шоколадок, я не удержалась от соблазна съесть пару штук, пока родительница была на работе. Шоколад — очень редкое удовольствие для меня. Сладкое мне позволялось только в школе, когда одноклассники, в честь своего дня рождения, угощали вкусностями весь класс. Мама же покупала конфеты изредка, и не для меня. Они обычно предназначались лишь для того, чтобы закусить, когда они с отцом выпивают.

— Мамочка, прости меня, пожалуйста, — заскулила я, вытирая тыльной стороной ладони накатившийся слёзы.

— Пошла вон с дома! — рыкнула она в ответ, вырывая из моих рук коробку. Не теряя и секунды, я выбежала из кухни, а затем вовсе из квартиры.

Если говорить о моей маме, только одно могу сказать — она мягче отца, но не лучше.

Мой отец – настоящая свинья и тиран, как говорит обычно тётя Анна. Он всегда сидит на своем родном диване, где, наверное, от его задницы осталась вмятина, с дешёвым пивом в правой руке и с пультом от телевизора в левой руке, не отвлекаясь от своего футбола. Зарабатывать деньги и платить за жилье он не в состоянии, так как работы нет. Та и работать он не горит желанием. Живём мы на зарплату матери. Отец, как недавно в порыве очередной злости сказала мама, хотел сына, что не удивило меня. Но после того, как родилась девочка, он считал её ошибкой. То есть меня. Гордиться... Он мной никогда не гордился. До моих успехов в школе ему никогда не было дела. А вот моё непослушание ему очень даже нравилось, так как он всегда брался за свой любимый кожаный ремень со звёздочками времен советского союза. И, не жалея меня, бил жёстко. Звали этого лицемера – Сергей Александрович Мацкевич. Тёмные, в некоторых местах уже седые, всегда жирные волосы доставали до мочек ушей, густые брови делали его суровее, большие, как льдинки, голубые глаза, которые достались мне, и пухлые губы, нос картошкой, обвислые щеки. Он невысокого роста и с большим пивным брюшком.

Моя мать меня и вовсе не замечает. Она замечает только тогда, когда я ей мешаю, и на этом всё. Ей нет дела до того, где я, с кем я и что со мной. Мы жили на её жалкую зарплату посудомойщицы, и взамен того, чтобы платить за квартиру вовремя или купить нормальной еды, они с папой тратили деньги на банки пива и полуфабрикаты. Если отец живет, как царь, то мама живет, как Золушка. Она всегда пытается угодить своему толстому мужу во всем, не жалея себя. Я всегда задумывалась: «как мама его терпит? Неужели она и впрямь его так любит?»

Спустившись по бетонным ступеням во двор, я побежала в единственное место, где я была одна. Небольшое дикое озеро, окруженное густым лесом, находилось недалеко от моего района. Это было моё любимое место. Всё своё свободное время я проводила на едине с природой, кидая диким уткам чёрствый хлеб, который в тайне брала дома. На заросшем берегу стояла ветхая лавочка, почти вплотную к столбу сосны. На той стороне берега виднелась крыша одного из брошенных домов. Их там было около десятка, от некоторых из них осталась лишь кучка прогнивших досок и сухой глины. А за ними уже шел сплошной сосновый лес, которым я могла любоваться с этого берега. Я сильно боялась темноты, поэтому начертила себе воображаемую черту, за которую выходила всего лишь раз. Как-то, набравшись смелости, я пошла в сторону опустелых избушек.

Это был вечер. Я слишком засиделась возле воды и решилась пойти взглянуть, как выглядит всё-таки лес изнутри. Дойдя до первого домика, я позабыла про всю красоту, которую рисовала у себя в фантазиях, и, испугавшись первого шороха, с воплем убежала.

Усевшись на лавочку, я сквозь слезы, улыбнулась уткам, которые при видя меня радостно закрякали. Гладкая поверхность воды покрылась рябью от птиц, пугая местных лягушек. Но в моей тихой гавани сегодня я была не одна.

Услышав шаги за спиной, я испугалась, потому что раньше никого здесь не замечала. Резко обернувшись, я увидела мальчика. Выглядел он немного старше меня. Он остановился, когда я обернулась, но потом подошёл и молча сел рядом. Я отодвинулась, оторопев от чужого присутствия. Молчал он долго. Я боковым зрением посматривала на него. Черные волосы купались в лучах солнца и пребывали в беспорядке. Эти волосы... Они меня чем-то привлекли. Я даже не заметила, как в открытую стала смотреть на его шевелюру. Кроме них, я не видела ничего. Пока не увидела бездонные изумрудные глаза. Он медленно повернул голову и стал улыбаться.

— Почему ты одна? — вдруг спросил он. Я сильно растерялась и стала заламывать свои пальцы. Впервые со мной кто-то заговорил, кроме родителей.

— А с кем ещё? — я хотела рассказать, что у меня нет никого, кроме родителей и родственников, которые жили далеко, но не решилась.

— С друзьями, например, — спокойно ответил тот, пожав плечами. Он снова посмотрел вдаль, и наступила тишина.

— У меня нету друзей! — всё-таки тихо призналась я мальчику и посмотрела на озеро. Солнце стало прятаться за горизонт, то ли от моего позора (потому что я думала, что не иметь друзей в таком малом возрасте должно быть стыдно), то ли оно просто устало смотреть на мою кислую мину. А на самом деле, на дворе наступал вечер и пора бы уже домой.

— Как нету друзей? — спросил меня незнакомец и посмотрел на меня удивленным взглядом. Я готова была сквозь землю провалиться от стыда. Почему он вообще ко мне подошел? Я молчала и ждала, когда он встанет и посмеявшись, уйдет. Но он сидел и тихо смотрел на небо. — Прости! — вдруг прошептал он и протянул руку. — Я Паша!

Очень удивившись такому жесту, я стала искать какой-то подвох и не решалась повторять его движение, а еще не хотелось говорить свое имя. Для местных жителей моё имя было не обычным, потому что дала мне его бабушка из Америки, так как матери было все равно, как зовут то существо, которое она родила.

— А я... — я запнулась, не уверенная, что поступаю правильно. — А я Луиза! — в ответ пожала руку.

— Луиза? Впервые слышу такое имя. Оно очень красивое! — улыбнулся мальчик, заглянув в мои глаза. — Луиза... Лу... О, можно я буду называть тебя просто Лу? — он приподнял свои густые брови, показывая свои белоснежные зубы. Просто Лу. Никто и никогда меня так не называл, но это сокращенное имя мне нравилось.

— Я не против, — ответив с улыбкой на лице, я посмотрела туда, где садилось солнце. — Наверное, мне пора. Мама будет волноваться. — соврала я своему первому другу, если мы вообще теперь друзья, потому что была в нем еще не уверена. А вдруг он расскажет своим друзьям в школе, что я живу в плохой семье, потому что я не сомневаюсь, что он учится там, где и я, а они растрезвонят всей школе, тогда будет только хуже. Я встала и пошла в сторону своего дома.

— Стой! — крикнул Паша и догнал меня. — Хочешь, чтобы я познакомил тебя со своими друзьями? — спросил он.

Что? Познакомиться с его друзьями? А вдруг это ловушка и они выставят меня на посмешище?

— Ну, можно, — неуверенно сказала я, снова отправившись домой.

— Тогда завтра на этом месте! — крикнул вслед мальчишка.

Когда я зашла в свою квартиру, то не сразу была замечена родителями. Мама с папой смотрели какую-то передачу по телевизору с каменными лицами, а я, сняв кроссовки и ветровку, пошла на кухню попить воды, так как домой мне пришлось бежать, чтобы успеть зайти в подъезд до сумерек.

Перед тем, как выйти из кухни и пойти в свою комнату, я заглянула на старые, поломанные часы, которые ночью очень громко тикают, и увидела, что стрелки показывают начало десятого.

Если повезёт, и родители не заметят этого, то папа не возьмется за свой любимый ремень, которым он просто обожает меня бить. Но мои надежды рухнули, когда мама посмотрела на часы, а потом медленно на меня. Показав отцу время, она указала пальцем на меня, а потом безразлично отвернулась к телевизору, сделав вид, что ничего не было.

— Сколько время? — я вздрогнула, когда услышала грубый голос отца. Он медленно встал со своего места с таким выражением лица, как будто бить меня его заставляют, и он очень сильно устал от этого, и пошёл к старому шкафу.

— Начало десятого, — пискнула я, заламывая пальцы, и посмотрела на старый, как и всё в нашей квартире, ковер. Мои коленки подгибались, и было такое чувство, что мои ноги приросли к деревянному полу, но когда я заметила позолоченные звездочки на ремне, которые обычно остаются у меня на ляжках, мои ноги зашевелились, отступив назад.

— Стоять! — рыкнули на меня, и я замерла как статуя, моля Бога, чтобы это произошло быстро.

Не только физическая боль была самая страшная в таких ситуациях, но и моральная. Отец бил меня молча, без криков и скандалов. Родители никогда не пытались объяснить, что я делаю что-то неправильно, они сразу прибегали к рукоприкладствую. Бьют без эмоций, безразлично, безжалостно, без каких-либо выражений на лице. Они делают это как привычное дело, ничем не отличая от домашней работы. Даже отвращение или триумф на их лице не увидеть, потому что этого просто нет. Одна безразличность. Один холод. Никакой родительской любви, сострадание или жалости. Тупая физическая боль и только.