Море начинает с пальцев ног, облизывает голени, шлёпает по бёдрам, рассыпаясь пеной и жемчужными каплями. Волна подхватывает доску. Соён гребёт руками по очереди, пропуская прозрачную воду сквозь пальцы. Впереди растущая волна, полная удовольствия от очередной покорённой вершины. У Чон горят глаза. Море для неё, как скалы для альпинистов, как земля для нефтяников — нужно больше, нужно выше, нужно глубже.

— Давай же, красотка, — шепчет девушка, два раза хлопая по доске — жест, притягивающий удачу.

Плечи начинают гореть от быстрых движений. Она уверенно встаёт на ярко-жёлтую доску, что скользит по волне, которая поднимается словно огромный язык морского божества, выплевывает пену. У Чон даже получается провести пальцами по прозрачной стене, что заводит её в туннель, словно под прозрачную башню, сквозь которую проходят солнечные лучи, которая через мгновение рушится за её спиной, затягивая край доски с собой к песку. Девушка не может удержать равновесие, перенося тяжесть тела на ногу, стоящую на ребре доски, и падает, заранее задержав дыхание, во власть волны, что рушит свой бесцветный замок, словно из стекла.

Соён научилась надолго задерживать дыхание, когда сбегала из дома к озеру и старалась просидеть, касаясь дна, как можно дольше, пока не начинало темнеть в глазах. Тогда уши заполняла вода, а не родительские крики, тогда обнимала вода и аккуратно выносила на берег, а не материнские руки.

Девушка проверяет закреп доски на лодыжке и, касаясь руками песка, отталкивается от дна. Соён в воде легко, несоизмеримо спокойно. Океан — её колыбель. Она словно родилась с жабрами и перепонками, что высыхают и отпадают от солнечного света. Она касается кораллов, водорослей, те цепляются за её руки и несколько метров следуют за ней, пока плавно не спустятся на камень.

Соён выходит из воды, как потерянный предок Нептуна, что предпочёл человеческие миры подводному. Вода стекает с волос водопадом, течёт по рельефному телу и проникает в песок. Девушка садится на доску, осматривая ожоги и царапины на ногах от неудачных маневров с доской, ведь это единственная часть, которую не защищает купальный костюм. Она дожидается заката, перебирая ракушки, и только после этого возвращается в дом.

Чон всё ещё мокрая, водопады стекают на отполированный пол, но по её желанию всё застынет, замёрзнет, превратится в глыбы льда без китов и дельфинов.

— Соён-а, соль разъест покрытие, и ты испортишь мне все половицы! — ворчит тётушка, у которой девушка решила остаться на летние каникулы. Она лишь улыбается и продолжает вальяжно идти, оставляя ракушки на обеденном столе, пока в спину не прилетает разъярённо брошенное полотенце, и тогда Чон смеётся в голос и бежит на второй этаж пропуская ступени. Доска бьётся о толстые деревянные перила и те дрожат, шумят, словно забыли, что больше не деревья. — Спускайся к ужину через десять минут.

Как только закрывается дверь в комнату, Соён начинает снимать купальник, оставляя доску у двери. Расстегивая молнию на груди и стаскивая прилипшую мокрую ткань с плеч, она умудряется не поскользнуться и не упасть, как это обычно бывает, чтобы тётушка цокнула на весь дом и закатила глаза, а Чон снова громко рассмеялась.

Девушка принимает душ, вымывает соль из светлых волос, песок из-под ногтей. Выходит, словно абсолютно новая, с блестящей кожей, укутавшись в полотенце, и ищет одежду в сумках, стоящих у кровати, ведь по приезде успела из них вытащить только купальник и сразу побежала на пляж. Там же жизнь, там свобода и все прекрасные чувства, что не способна передать суша.

Первым под руку попадает красное платье в зелёных листьях, что смотрится мило, подчеркивает ледяной цвет мокрых волос, зачёсанных назад, и светлого лица.

Соён спускается в столовую под два переплетающихся мужских голоса и тётушкин смех.

— Ох, господа, моя племянница по линии мужа, Соён, — произносит женщина, заметив блондинку у лестницы, та неловко здоровается, кивая, и садится рядом с одним из мужчин, напротив пустого места, чтобы лишний раз не встречаться ни с кем взглядом.

— Так вы, Соён, приехали погостить? — произносит один из непредставленных Чон мужчин, промакивая салфеткой свои редкие усики.

— Я выбрала это место для учебной практики. Изучаю океан, — слегка кивает.

— Ставите опыты?

— Нет, скорее, просто наблюдаю за морскими жителями.

— Редко встретишь юную девушку с такой любовью к океанологии. Сколько вам, Соён? — спрашивает второй. На вид мужчина лет тридцати, с кольцом на безымянном пальце.

— Двадцать.

— Она вся в мать! Эта нездоровая тяга к воде... — повышает голос женщина, поднимая руки в воздух, чтобы продолжить фразу, жестикулируя.

— Не начинай... — Соён сжимает в руке палочки, не желая говорить о семье, которая когда-то у неё была. Подавление агрессии — классика детства, от которой она не отвыкла.

— А я считаю это очень интересно! — восклицает мужчина рядом с Соён, чтобы разрядить обстановку. — Осьминоги, моллюски, рыбы — я это всё очень люблю! — он продолжает, перекладывая в свою тарелку второй кусок маринованной тряски, и смотрит на девушку радостно, пережевывая мясо, словно оказал ей поддержку, встал на её сторону.

— Рада, что вам нравится... — Чон морщится от его слов, заправляя овощной салат соевым соусом.

— Добрый вечер. Простите за опоздание, заработался. Приятного всем аппетита, — молодой парень входит в комнату. У него тёмно-коричневые широкие брюки, шёлковая бежевая рубашка с закатанными рукавами, заправленная за толстый чёрный ремень. Стройный и тонкий как трость. Светлые песочные волосы уложены на левую сторону. Хозяйка дома тут же расцветает, выпрямляет спину и улыбается, словно это способно его по-мужски привлечь.
Он садится напротив Соён, берёт тарелку, перекладывая себе немного еды, и молча ест, изредка кивая на изречения остальных, требующих его мнения.

Всё замаскировано: пресная еда, скучные разговоры, которые иногда отвлекают от размышлений. Всё, кроме него. Он светящийся, он не вписывается в обстановку. Чон чувствует запах масляных красок, словно юноша слеплен из них, вырван из иллюстраций да Винчи о красивейших мужчинах Возрождения, принесён сюда, посажен напротив неё такой марципановый. Элегантный, словно все дни до её приезда гладил свои шёлковые рубашки с рюшами и воздушными рукавами и учился их носить так, чтобы ни одна не помялась.
Она осматривает его всего от корней волос до кончиков пальцев. Нос и губы словно нарисованы карандашом средней мягкости. Ресницы у него растут вниз. Красиво. Две расстёгнутые пуговицы рубашки, вырез и выпирающие ключицы. Абсолютно ровные, симметричные.

Так вот ради кого Соён была выброшена на берег, из-за кого океан не может её забрать. Он — жаркий бог земли, бог песка и пустынь, бог барханов и песчаных бурь, что испаряют всю влагу, засыпают океаны, превращая их в лужи. А Соён одна из морских дочерей. Ледяная и одновременно мягкая, живущая, способная подружить два противоположных мира. Вода же питает землю.

Замечает у него рану на пальце, уродливое бордовое пятно, тянущееся от кутикулы до кончика ногтя. Она вскакивает, срывает с колен салфетку, протягивает ему. У её бога идеальная кожа, если поранится — умрёт, морская вода из глаз Соён не залечит.

— У вас кровь! Тётушка, нужно обработать!

Он не спеша удивлённо поднимает на неё взгляд, видит, куда она смотрит и с невозмутимым лицом мотает головой, произнося: «краска», и продолжает трапезу, пока остальные удивлённо смотрят на блондинку, которая продолжает стоять с салфеткой в вытянутой, нервно дрожащей руке.

— Благодарю за ужин, миссис Чон. Было очень вкусно, — через минуту юноша всё-таки принимает салфетку из девичьих рук, промачивает пухлые губы и, оставляя её на столе вместе с грязной посудой, уходит, поднимаясь в свою комнату.

Соён заучивает его режим сразу же — приходит позже, уходит раньше и совершенно не обращает на неё внимания.

— А кто этот постоялец? — складывая вымытые тарелки в шкаф, спрашивает Чон у родственницы.

— Который? — она осматривает кухню и видит племянницу у места, где сидит особенный гость. — А, этот... Пак Чимин. Приезжает каждое лето... Художник... Из комнаты почти не выходит... — перечисляет известную информацию женщина, словно перелистывает справочник.

На следующий день из его комнаты по всей лестнице доносится запах масляных красок, скипидара и дорогих чернильных ручек. Соён видит распахнутую дверь с первого этажа, и эта загадочность оглушает. Ни одной здравой мысли, только воронка вместо дверного проёма, что заманивает внутрь. Она ступает босиком по ступеням, громко журча и переливаясь. Комната тёмная: сплошные узоры на всех поверхностях и минимум света. Два больших шкафа у входной двери и маленькая кровать. Это похоже на подвал, а не место творческого человека, куда он спешит вернуться каждый год, преодолевая миры и материи. Чон пробегает кончиками пальцев по блестящим тюбикам масляных красок, по кистям разных размеров. Волоски разделяются и веером расходятся под ладонью. Взгляд хаотично отскакивает от поверхностей, Соён не может насмотреться, начувствоваться, словно надышаться. Нужно больше, нужно полной грудью все потоки воздуха, все запахи, все текстуры и узоры.

У художника на стенах девушки, на полу — девушки, в комоде — девушки, на мольберте — девушки. И в руках у него тоже бывают девушки, раз он так реалистично рисует изгибы их тел.
Обычные минутные зарисовки карандашом, рисунки маслом на палитре, реальные и сюрреалистичные картины обнажённых девушек и женщин с пышными длинными волосами и красными щеками, как яблоки Фуджи. Все прекрасные, все до боли особенные и романтичные, словно он в каждую был влюблён.

Соён проводит пальцем по незасохшей краске, растирает красно-малиновое пятно между подушечками пальцев. Краска нежная как шёлк. Ею можно ласкать и любить дни и ночи напролёт марципанового мужчину, сошедшего с картин Ренессанса.

— Заинтересована? — словно по беззвучному зову он появляется прямо за спиной. У него летний, жаркий голос, полный мёда с сочными кусочками апельсинов, расплывается по ней как воск. Она им покрывается, застывает под тонкой хрупкой корочкой. И она трескается, надламывается. Соён, заикаясь, пытается придумать отговорку: случайно перепутала комнату, никуда не смотрела и ничего не видела, вообще была слепа и бездушна все эти минуты. — Если хочешь заработать, приходи.

— Что ты имеешь в виду?

— Стань одной из моих картин, — он садится за письменный стол к ней спиной в белой рубашке, заправленной в узкие чёрные бархатные брюки, босиком и больше не говорит и не смотрит на неё.

Девушка уходит в молчании.

Следующие несколько дней он не покидает её голову, и она повторяет его слова с разной интонацией, громкостью у себя в голове и вслух, словно читает книгу.

Стань.

Она видит его каждый день во время завтрака и ужина в белой приталенной рубашке с закатанными рукавами под тонкие, выпирающие как сучья, локти, и в бархатных штанах; совершенный и изящный как шестнадцатый век. А Соён слишком свободная, принимает разные формы, чтобы заинтересовать, вскипятить его воск.

Одной.

А он абсолютно нереальный, вывалившийся из другой параллели мирских судеб и грёз; из тех, где любят только его; не человек даже — существо, созданное из воска как крылья Икара, вскормленное дождевыми водами и илом, обожжённое пламенем, отшлифованное бризом.

Из.

Соён сначала подумала, что с ним ужасно ходить в музеи, смотреть на скульптуры древнегреческих философов и богов, он там с ними сливается, принимает исходную форму необработанного мрамора, касается лука, стрел и дичи, которую запечатлён нести на сильном плече, закрываясь рукой от солнечного света. С ним, наверное, хорошо ненавидеть людей. Ненавидеть людей и боготворить нелюдимых созданий, что редко выходят из комнаты.

Моих.

В полдень солнце лениво льёт вязкие, как мёд, нити на пляжный песок и сидящую на нем Соён. Сладкие капли прожигают дыры в её груди, оставляя приторный вкус сомнения и одиночества на языке. Чувствуя жжение, Чон поднимается, обхватывая колени руками; песок липнет к спине, образовывая панцирь, чтобы ни одна тянущаяся из космоса нить не смогла проникнуть глубже, впитаться в несозревшие раздумья и робкие согласия.

Картин.

Что он делает сейчас? Прикрепляет лист к мольберту или, может, снова смешивает краски пальцами, втирая их в шершавый лист, придумывает новую пышноволосую девушку, которую бы хотел ласкать в своей постели, и изобретает новый, ранее не существующий цвет для её щёк и слизистых.

Девушка оборачивается к его окну на втором этаже и сталкивается с хитрым густым взглядом, что наблюдает сквозь мутную плёнку стекла, а позади него темнота, медленно пожирающая статный силуэт, не дающая ни одной растворяющей нити проникнуть к молодому песочному богу.

Заметив её взгляд, Чимин не прячется, как сделал бы любой подглядывающий за полуобнажённой девушкой парень, он подмигивает и ухмыляется, возмущая девушку до покраснения щёк и плавления внутреннего льда. Соён вскакивает и твёрдым шагом направляется к дому, оставляя следы пятками на песке.

— Чё ты пялишься, слабоумный? — раздражённо, возмущённо и совершенно неуважительно по отношению к идеализированному существу.

— Ты пришла ко мне в таком виде, чтобы согласиться на предложение и не тратить время на раздевание? — чертовски наглый лис с самодовольной ухмылкой сканирует взглядом тонкую фигурку с ног до головы.

И Соён вспоминает, что находится в одном купальнике, состоящим из узкого топа и трусов, и считает уместным повернуться, прижимая руки к небольшой груди, к нему спиной, чтобы, в первую очередь, не было видно покрасневшего лица.

— А ещё песок с твоей задницы сыпется на мой ковёр...

Девушка уходит из его комнаты, так и не выразив кипящего в ней возмущения, пока Пак снова ухмыляется, потирая вздёрнутую бровь.

На следующее утро Соён находит под дверью своей комнаты вырванный из блокнота листок, где она уверенно стоит на доске, укрощая волну. Художник словно расплавил графит и разлил по бумаге серебряными перьями, изображая водные потоки, а ради девичьей фигуры, на которой в напряжении прорисованы все выпирающие мышцы, он раскрошил несколько десятков скал, чтобы получить цвет туманной дымки над утренними волнами и тяжёлых свинцовых туч, угрожающе надвигающихся на сушу — муссон. Как название воздушного французского пирожного.

Он превратил её в камень, состоящий из песка — его нутра, и драгоценных кристаллов, поменял ей облик, принял в свой народ столь бережно и трепетно. Так выглядит тот мир, который он в себе носит? Невероятно высокие горы, спускающие тонны серебра и стали, словно снежные лавины. Они бегут, заполняя собой каждого, кто рискнёт оказаться на пути и не затвердеть прежде, чем глаза цвета чёрного опала заглянут прямо в душу. Чон Соён рискнёт. Рискнёт облить металлические скалы своими холодными слезами, топя в своих глубинах, обтачивая послушным мягким илом, обращая бесформенную драгоценность в удобную вещицу, в которую не жалко влюбиться.

Превосходен тот план, что не имеет второго дна, а Соён стоило бы лучше подготовиться к укрощению горячего песочного бога, ведь набросок был бы с лёгкостью принят за извинение за грубость, если бы на обратной стороне листа не была бы такая же девичья фигура только без серебряных лавин, металлических скал и купальника, зато с надписью в по-художественному кривых скобках «Волна и две доски» с автографом автора в уголке.

— Кретин... Значит, доска... — худые пальцы сминают лист, а острые ноготки рвут бумагу, как когти хищника. В голове звенят капли, точащие многолетние камни из других измерений и «Fight!», как в компьютерной игре перед началом боя, тогда Чон придумывает свои правила — режет джинсы и майки в непозволительно короткие шорты и топы и начинает так ходить по дому во время завтрака и ужина, демонстрируя женственные юные изгибы, которыми наградила природа.

Тётушка Чон краснеет до цвета спелой вишни, специально громко стучит по тарелке во время трапезы, все мужчины неловко прячут взгляды в мисках с едой, теряя нить разговоров и путаясь в собственных мыслях, кроме художника, что, как обычно, плавно кладёт кусочки мяса в рот, делает два глотка газированной воды, промачивает пухлые губы салфеткой, благодарит хозяйку и покидает шокированных своей невозмутимостью постояльцев, скрепя половицами. Гордый, неприступный и недоступный, как космос, как взаимность.

На следующее утро неловкое молчание продолжается дольше обычного.

— Молодой человек спустится к завтраку? — резко начинает один из постояльцев, делая ударение на каждом слове, чтобы разрядить слишком ощутимое напряжение.

— Задерживается, — еле слышно проговаривает миссис Чон, опирая голову на ладонь.

— Я потороплю, — вскакивает Соён, а на вопросительные взгляды отвечает: «Не хорошо, если гость останется без завтрака и обеда», и, кивнув, самой себе направляется вверх по лестнице.

Они сталкиваются, цепляются друг за друга, как за идеалы, на восьмой ступени, с которой упали бы, не схватив друг друга за одежды и плечи. Чон чувствует тепло его тела, и не игра ведь это, не поход в музей, они живые и настоящие.

— Не мёрзнешь? — спрашивает он, убрав руки, пока девушка не может отвести взгляд от его бесконечных чёрных зрачков, что, казалось, видят насквозь лучше, чем рентгеновские лучи. Получив смущённое покачивание головой, он продолжает спускаться по лестнице. — Лучше ходи голой, а ещё лучше сиди обнажённой в красивой позе перед моим мольбертом, — говорит он с улыбкой.

— Это всё, что ты можешь сказать?

— О, ты неудовлетворена? Я скажу то, что ты хочешь услышать. Что ты хочешь, дитя?

— Ты сначала пялился на меня, а потом доской назвал... Мне бы хотелось каких-то извинений.

— Так вот, в чем дело... — он усмехается, поднимаясь на ступень выше. — Я нарисовал столько обнажённых девушек, а ты думаешь, что у меня встанет на твои шортики? — улыбается так чисто, так невинно, преодолевая ещё одну ступень. — Я бы на твоём месте переоделся, а то те мужчины потеют от возбуждения за столом при виде тебя, весь аппетит пропадает...

Он встает на последнюю ступень и между ними лишь сантиметры.

— А насчёт извинений... У меня своеобразные шутки, прости, но разве моё предложение не комплимент? Стал бы я предлагать неприглядной девушке стать моей картиной? — шепчет ей на ухо, заправляя светлую прядь.

Она загипнотизировано качает головой.

— Тогда я всё ещё жду тебя, — произносит сокровенное желание и проводит пальцем по её подбородку, разворачивается и спускается по лестнице, легко перепрыгивая последнюю ступень.

Соён приходит к нему через два дня, когда после первого стука в дверь своей комнаты, пахнущей смолой, быстро распахивает, думая, что за ней Чимин, но видит одного из постояльцев с обручальным кольцом на пальце, который мямлит что-то вроде: «Хочешь переночевать в моей комнате сегодня? Я подарю тебе ракушку...». Она захлопывает дверь, неаккуратно бросив: «Нет, спасибо, я найду лучше».

Она неуверенно входит в тёмное царство художника, ступая на носках, под самодовольный взгляд.

Чимин ставит мольберт цвета слоновой кости, выдвигает из-под письменного стола табуретку такого же цвета с крутящимся сидением, расставляет по бокам различные подставки для наборов красок, кистей разных размеров и палитр.

— Ты всё ещё одета? — он слегка наклоняет голову, чтобы из-за большого холста увидеть девушку, неловко обнимающую себя за плечи.

И вся уверенность Чон мигом выветривается в тот момент, когда Пак щёлкает пальцами и выкрикивает: «Ну, конечно же!».

Он выдвигает старый комод на середину комнаты, убрав с него различные антикварные статуэтки и вазы с засохшими цветами.

— Позировать будешь на нём. Одежду оставь на стуле.

Он принимается протирать влажной тряпкой кисти, пока Соён дрожащими пальцами снимает вещи и, аккуратно их расправляя, чтобы потянуть время, вешает их на стул.

— Раздеваться полностью? — щёки девушки заливаются румянцем, когда рука касается лямки бюстгальтера, отказываясь стянуть её.

— Да, — она слышит невозмутимый ответ.

Девушка избавляется от последней ткани на своём теле и стоит спиной к мольберту, часто поправляя волосы от волнения, не зная, как вжиться в роль той невероятной натурщицы, чьим телом будут любоваться на одной из выставок, и красиво сесть на этот чёртов комод.

Вздохнув, Пак поднимается со своего места и ставит рядом с Соён стул.

— Сядь ровно, отведи руки за спину, скрестив ноги, и смотри в окно за моей спиной.

Повинуясь всем приказам художника, девушка сидит, как струна, которой время от времени касаются пальцы, отчего она дрожит, слушая его дыхание.

— Смотри в окно, я же сказал... — грубее повторяет Пак.

Взгляд Соён постоянно ложился лёгким пером на лицо и фигуру художника. Она рассматривала его, как экспонат в музее, весь Лувр за тридцать семь минут и столько же секунд. Рассматривала его нахмуренные брови, губы, что иногда немного вытягивались от сосредоточенной работы, ткань его рубашки, что мялась, когда грифель чертил новые линии. Когда она его рассматривала, стыд совсем пропадал, а когда она встречалась с его взглядом, снова замирала, желая сорваться с места и, закрывая своё тело тканью, скрыться за всеми возможными дверьми этого дома.

— Расслабься.

— Легко сказать... — бормочет девушка в ответ и опускает взгляд.

— Знаешь методику, — Чимин поднимается из-за мольберта, — когда представляешь окружающих раздетыми, чтобы почувствовать себя увереннее, — она слышит, как бляшка ремня стукается о штанину и ткань скатывается по телу. — Тебе и представлять не надо.

Он работал в брюках цвета чёрного сладкого чая, покрытых редкими беспорядочными мазками красок, которые он даже не использовал в своих картинах, и рубашке цвета ванильного мороженого, пышные рукава которой были всегда закатаны до выпирающих локтей, а сейчас он так красиво их снимал. Ему будто повиновалось всё на этой планете, даже ткань, охваченная нежным вихрями, которые поднимают в воздух пески и целые города, так ласково скользила вниз по его телу.

— Я не буду на тебя пялится, пока не будешь ты. Опустишь взгляд — опущу и я.

У Соён краснеют щёки и взгляд тут же перемещается к окну. Румянец на щеках пышноволосых девушек — не стиль художника, они просто краснеют и смущаются от методов его работы, а он запечатлевает их такими, какие они есть — чистыми, смущёнными и до безумия влюблёнными.

Минуты тянулись невыносимо долго, из-за чего веки Соён, окрашенной в оттенки оранжевого заката, начали тяжелеть, а спина непроизвольно сутулиться. Она и не заметила, как художник оказался рядом и пробегал кончиками пальцев правой руки по умиротворённому девичьему лицу, что было наклонено в сторону, а левой — снова собирал пышные рукава рубашки у локтей.

— На сегодня я закончил. Отдыхай, ребёнок.

Девушка устало стекает с комода, разминая плечи и шею, и, хмурясь, начинает надевать нижнее белье.

— Я же не настолько младше тебя...

— С чего ты взяла? — Чимин аккуратно снимает холст с мольберта и ставит его за шкаф, словно то стеснение, которое испытывала юная нагая девушка, стало главной тайной, которую стоит запереть на чердаке, чтобы старела только она.

— Мне двадцать. Чтобы я была для тебя ребёнком, ты должен быть старше минимум в два раза.

— Я молодо выгляжу, — он усмехается, открывая окно, чтобы лучи закатного солнца могли беспрепятственно валяться в его тёмной комнате, окрашивая картины в пунцовый, а морской прибой пробудил свою ледяную королеву, напитал прежней силой, чтобы она могла ломать эти метафоры целиком, как молнии, дал защиту от этих режущих песков, летящих из чёрных глаз. — Знаешь, все эти манипуляции с девственницами, их кровью и другими жидкостями их тел... — он бросает на Чон взгляд, чтобы увидеть реакцию, — творят чудеса.

— Сколько же девственниц нужно использовать, чтобы сорокалетний мужчина выглядел на двадцать четыре?

— Где ты узнала о возрасте? — он хмурится, услышав свой возраст, который умело скрывал, невозмутимость и игривость сползают с его красивого лица прямо к обнажённым ступням, пока два человека, находящиеся в этой комнате, стоят друг к другу спиной.

— А я тоже необычная, знаешь. Читаю мысли, — Соён оборачивается, застёгивая шорты.

— И что же сейчас ты можешь прочесть? — он облокачивается копчиком на подоконник прямо на фоне оранжевого неба, складывая руки на груди, и Чон виснет на секунду, словно на выставке, рассматривая одну из знаменитейших картин, которую каждый хочет выкупить, но всем она не по зубам.

— Что ты заинтересован и хочешь, чтобы я пришла ещё раз.

Чимин молча следует за ней к двери, когда она замирает, коснувшись ручки.

— Так, можно? — спрашивает тихо, почти умоляюще, ведь здесь интереснее, чем на пляже или в своей комнате.

— Приходи, если потом сможешь остановиться, — Пак кладёт свою ладонь поверх девичьей на ручку, прокручивая её и выпуская Чон в душный коридор.

— Меня, кстати, зовут Соён, — она встаёт напротив него, вытягивая вперед руку, наивно полагая, что её одарят дружеским рукопожатием.

— Мне всё равно, знаешь, — мужчина тихо закрывает дверь прямо перед её носом, словно занавес, мол, «жди, когда антракт и его нелюдимость закончатся, тогда и приходи», а Соён продолжает стоят так ещё несколько секунд, ведь во всём доме пахнет иначе, не так, как в той тёмной мастерской, где каждая себя чувствует особенным гостем.

Следующим вечером, когда Соён снова приходит, воздух в комнате уже пропах красками, а Чимин держит в зубах кисть, втирая краску пальцами в холст.

— Садись также, как вчера.

Девушка кивает, стягивая с волос резинку и рассыпая их по плечам, и начинает снимать одежду, вешая её на стул.

— Нужно ли мне тоже раздеться? — он спрашивает задумчиво, не отрывая взгляд от картины.

— Нет, — она отвечает сразу же и также краснеет, касаясь резинки трусов, — я помню, куда смотреть.

На двадцатой минуте недвижимости шея снова начинает ныть, и Чимин встаёт из-за мольберта, давая девушке размяться и немного отдохнуть.
Он становится у подоконника, взгляд застывает на море, и он задумчиво потирает костяшки, которые уже успел испачкать краской.

— Ты уже ходил на пляж?

— Нет, — отвечает медленно, растянуто, — мне нравится наблюдать из окна.

— Но, может, море вдохновит тебя, если ты окажешься вблизи?

— Не думаю...

— Ты не можешь говорить, пока не попробуешь, — и начинает закипать смелость в венах, и хочется спрыгнуть прямо из окна на белый мягкий песок, и показать этому художнику, насколько ласкова бывает вода. — Я знаю место, отлично подходящее для пикника на пляже...

Чимин молчит слишком долго, будто борется с чем-то внутри себя, не двигается, лишь плечи поднимаются от дыхания, костяшки краснеют от касаний ногтями.

— Ладно, пошли, — резко и оглушающе настолько, что уши заполняются сердечными ударами, словно к ним приложили ракушку.

— Сейчас? В ночь?

— Да, — отвечает быстро, будто нет преград в этом мире для него. Всё по первому зову, по щелчку пальцев — он так привык.

— Я-я тогда возьму что-нибудь с кухни...

Соён идёт, как в тумане, новый мир кажется сшитым из дымчатой материи, а по организму проносятся вихри неуловимые, горячие, обжигающие, пахнущие, нет, не мужчиной, а идеальным существом, с которым она кое-как, забывая дышать, проводила два дня. Миры переливаются оранжевым, жёлтым, голубым, переплетаются друг с другом. Неопытный ум это пьянит, ослепляет и стирает все грани, углы реальности и ступени, тянущиеся, как нити, отчего девушка пропускает их и, поджимая под себя ноги, падает коленями на пол. Тихо скулит от боли, чтобы никто вдруг не вышел на шум. Лодыжки, ненормально изогнутые, ноют так, что электрический ток проходит по всему телу, оно немеет, и слёзы брызгают из глаз.

Её почти сразу же умело садят на колени, отчего она закусывает губу, и прикладывают к лодыжкам замороженные крабовые палочки в пачке, и молчат, так долго молчат, что губа до крови прокусывается.

— Если будешь так сильно кусать губы, у тебя их не станет, а мне очень сложно будет продать картину с девушкой без губ, так что перестань, — Чимин слегка касается её подбородка.

— Извини...

— За что?

— Я испортила пикник.

— Как ты испортила то, что ещё не началось? — правый уголок губ ползёт вверх.

— Но ведь... Ноги... Я встать не могу. Как я пойду?

— Например, вот так, — он берет её на руки, и Соён снова теряется в пространстве, голова кружится.

— А еда?

— Я взял вино. Не лучшая еда, но, наверное, этого хватит.

Чимин несёт её, перешагивая камни. Он сильный и опытный, от него пахнет красками, хвоей и свежестью, и губы его пухлые и бледные так близко, что Соён забывает своё имя, историю города, в котором родилась, и все свои влюблённости, которые были до этой настоящей, стремительной и поглощающей.

Он опускает её на песок. Тот песок, что днём горел золотом от солнца, теперь белый под луной, словно жемчуг, она проводит по нему рукой. Чимин садится рядом.

Солёный запах напоминает ему юность, когда он учился в школе искусств в большом-большом городе на берегу моря, только тёплого. Рядом с домом, где он также снимал комнату, находилось китайское кафе. С утра до вечера там готовили кислые, сладкие, острые соусы, парили и жарили овощи на открытом огне. Там, казалось, кипела жизнь, а тут так спокойно, что даже не верится, что такое бывает за пределами комнаты.

— Давно занимаешься сёрфингом?

Он проявляет интерес, от этого ледники внутри тают, и Соён хочется закричать: «спроси ещё о чём-нибудь, вот так, пожалуйста, снова и снова».

— Научилась перед поступлением в университет.

Он одобрительно кивает, делает глоток напитка, что сделал сам и хранил долгие годы на полках сознания где-то между муляжами и черновиками, из бутылки и передаёт его Соён. Она смотрит на влажное горлышко несколько секунд и касается губами там, где касался он. Косвенный поцелуй уносит юный ум по всем волнам и океанам. Одна слюна — это же почти одно днк, его нутро проникает внутрь и там царствует, засыпая песками её моря.

— Я слышал, что сёрфенгистов есть слэнговая фраза...

— М? — она отрывается от своих мыслей.

— Говоря «может, посёрфим?», вы, сёрферы, имеете в виду «может, переспим?».

Лицо белое, фарфоровое, словно идеально обточенный мрамор обтянут полупрозрачной кожей. Глаза у него игривые, одурманенные вином и абсолютно чёрные, без дна и жизни, словно заброшенные озёра, где сирены ждут моряков, которых никогда не будет. Тонкие брови, пухлые губы — совмещение чёрного и розового.

До Соён медленно, порывами доходит смысл сказанного и она, смутившись, отводит взгляд.

— Не слышала о таком...

— Значит, тебе не предлагали? — вопрос виснет в воздухе.

— Я ничем «таким» не занимаюсь... — произносит тихо.

— Это же не плохо, Соён, тебя никто не накажет за мысли и фантазии об особенном человеке. Потерять себя в человеке — не грех. Почему ты закрываешься? — он приближается к её замершему лицу. — Я отлично целуюсь, когда пьян.

Он не договаривает: он отлично целуется, когда пьян чужими невинными чувствами, которые так не терпится сорвать.

Соён тут же отдаляется. Вода касается ступней и будто отрезвляет, будто смывает чары.

— Не любишь целоваться?

— Люблю.

— Но?

— Быстро возбуждаюсь...

И он впервые смеётся при ней. Самым звонким смехом, тёплой улыбкой и взглядом. Будто отражается в ней, как в стекле, двоится бледное черноглазое существо с пшеничными волосами. Боже, какой он другой, не тот, кто нужен, но тот, в ком нуждаешься безнадёжно и бессмысленно. Существо, что крадёт у каждой девушки «себя» и запирает в картины, заманивая новых жертв, закупоривает в бутылки, их опьяняя.

— А ещё я не вручаю своё сердце первым встречным. Это же относится к моим губам.

— А что насчёт меня? Дашь мне свои сердце и губы?

— Если ты обещаешь, что мне понравится...

— Это единственное, в чём ты можешь быть уверенна, — в его мыслях нет зла — это понятно сразу, но и также добра нисколько. Он знает, как действовать, знает, куда нажать, чтобы получить желаемое быстрее. И каждая ему поддаётся.

Чимин горячий, лихорадочный температурный. Он целуется гибко и медленно. Его светлые волосы размазываются по её щеке, когда он нежно вырисовывает узоры языком на её шее.

Манящий тёмный взгляд, обжигающие касания рук, неторопливые действия и нетерпеливые мысли и вздохи, потому что слова, что он бросает с такой неосторожностью, обжигают Соён горло и утяжеляют воздух. Она отдала губы и сердце, все его соки, поршни и клапаны, а он сделал всё, чтобы игра ей понравилась, чтобы она сгорела и сдалась, ведь он решил побеждать.

Весь его мир, что он носил под рёбрами, захлестнул её и сбил с ног, обнажаясь перед ним и раскладываясь по полочкам. Та девочка, что хотела быть «одной из» стала очередным пятном под ним. Он для неё особенный, она для него — обычная, которую Чимин не запомнит, ведь он помнит только тех, кого не смог заполучить, и никакая любовь ему не знакома.

И песок под ними превратился в стеклянный пол, словно их тела переплетались на аквариуме, в котором золотые и пурпурные рыбы безжалостно едят друг друга, оставляя скелеты. Соён не верит, словно оказалась в другом мире, испачкалась его нутром, оно жжётся, потому что она совершенно другая, чужая, ледяная, и отупляет, меняет действительность, в чиминовых руках она как расплавленный воск — поддаётся всем его желаниям, прячет от него свои острые камни и смертельную силу воды, что кипит в венах и испаряется, готовая заполниться песком или пеплом. У неег разболелась шея от поцелуя, спину начало ломить от жары и его объятий, грудь от переживаний, что он уйдёт так скоро, смоется новыми волнами, что стали больше и злее под звёздным небом, что накрывало собою два обнажённых тела, а она так и останется испачканная его запахом и отпечатками, которые останутся, когда Чон вернётся в свой обычный мир.

К сожалению, их отношения закончились раньше, чем июль, в котором они познакомились.

На следующий день она просыпается в своей комнате уставшая, словно на сон было пять минут, и в его мятой рубашке. Тело ноет, ноги дрожат, волосы запутаны и к чему не прикоснись, всё пахнет песочным богом, будто он здесь всё завоевал, заколдовал. Смывать этот запах нельзя, вдруг, это последнее, что Пак ей оставил. Соён так и идёт к нему в комнату — сонная, в нижнем белье и его рубашке, стучит в дверь цвета кофе без молока и, услышав тихое «входи, Соён», ступает по влажным половицам в пустое пространство, как в другое измерение.

— Я тебя ждал, — она поднимает взгляд и видит Чимина у распахнутого окна с сумасшедшим огнём в глазах, что даже пугает. Чёрное море за его спиной злится, рычит, заступается за свою повелительницу, бурлит, взрывается, бьётся о скалы, и капли летят в его спину, как в мишень, потому что не видело ещё таких неправильных чувств, которые растворяются в палитре художника, ведь у таких сжигающих ощущений нет продолжения. — Раздевайся.

Всё-таки море здесь не доброе, не для любви.

— А где холст? — произносит, стягивая рубашку, та скользит по коже на пол.

— Он не понадобится. Сегодня холстом будешь ты.

Пак усаживает её на комод, касаясь бёдер, и её колени на секунду сжимают кожаный ремень на его брюках. Он проводит по изгибам её тела влажной и солёной ладонью, она смотрит на него, не моргая и не шевелясь, лишь покрываясь мурашками от морского ветра, и ей действительно становится страшно.

Он рисует на ней кроваво-красным, как рубин и отданное сердце, алым, малиновым и вишневым, словно оттенки человеческих губ и девичьих смущённых щёк. Только у Чимина не кисть, а бритва, и Соён отчего-то очень больно и тревожно.

— Не дыши так загнанно, Соён. Линии кривые, — он заворожённо шепчет, выводя полукруги на её груди, пытаясь сделать её своей картиной, запереть в однообразном пространстве, как в аквариуме с наклейками подводного мира, что совершенно чужд для аквариумных рыбок.

Он ведёт её к зеркалу, спрятанному на дверце одного из шкафов, и Чон видит себя другую, видит себя его глазами в мазках всех оттенков красного. Пак объясняет ей композицию:

— Это кит, — касается ладонью её живота чуть ниже пупка, — ныряющий в тебя, — перемещается к рёбрам, ступает средним и указательным пальцами по каждой кости. — Медузы. Самые ядовитые.

— Морские осы, — добавляет девушка, заворожённо рассматривая детали.

— Да, наверное, — продолжает исследовать её тело, проводит пальцами по грудине, слегка надавливая, касается ключиц. Там скаты и махровые рыбы с длинными хвостами, как в полотне, которых он видит насквозь. Когда он ласково гладит её по волосам, прижимая затылок к своей груди, Соён замечает, что всё — иллюзия, что мазки краски, ровные линии — не морские существа, а только их скелеты, вывернутые наружу в кровавых пятнах. Он их всех убил в своем мире, в своих чёрных бездонных глазах. Убил всё, что она оторвала от себя морское и любимое и впустила в его мир. Ледяная дева так легко сдалась, не смогла сберечь поданных, не смогла сберечь себя.

— Что... теперь? — голос вдруг дрожит, а по телу ходят мурашки, когда она скидывает с себя его руки.

— С картиной? Я...

— Нет. Что теперь со мной? Я совсем не пробуждаю в тебе ничего?

Она думала, он вздрогнет, покраснеет, переубедит её, но он спокоен и разумен, замирает, словно не слышит, пока она трясётся от недосказанности. Чимин подходит к письменному столу, открывает ящик, достает пачку салфеток и отдаёт Чон, затем устало вздыхает и садится на табуретку напротив девушки, складывая руки в замок.

— Я не думал о тебе в таком ключе, — он наблюдает, как она резко и хаотично пытается стереть краску с тела, натирая кожу.

— Не думал... — горько усмехается. — Ты даже об этом не думал... А я вложила так много в этот летний роман и слово «мы», — краска не стирается, отчего Соён психует ещё больше. И Чимин медленно встаёт, словно боится спровоцировать грозное животное резкими движениями, и скрывается за дверью ванной комнаты; появляется с влажной губкой и маленьким ведром с водой, аккуратно берёт ладонь Чон в свою и начинает неторопливо смывать красные пятна, изредка полоская губку в воде.

— Это увлечение и безрассудная страсть. Я тебя дважды предупреждал: всё, что я могу тебе дать — это секс, — нежно проводит губкой по шее, груди и плечам, смотрит с любовью в глазах, но не к Соён — к искусству.

Вот суть тайных связей, скрытых встреч и вожделеющих взглядов — они выдают самую чистую правду и умирают также быстро, как и родились. Девушка тешит его эго своим печальным видом, а краска тает на её теле как мороженое. Соён ошиблась. У него под рёбрами был не новый мир, а безразличие. Теперь она это ощущает.

Остальное время процедуры они провели молча; она не поднимала глаз, он не касался её кожи пальцами.

Четыре дня Чон прожила в своей комнате, никому не открывала дверь, ни с кем не говорила, только спускалась рано утром, когда никого ещё не было на первом этаже, чтобы взять немного еды. Лицо опухшее, словно она всё это время с кем-то дралась или выпила целое море, но, на деле, она его выплакала. Она не первая и не последняя, так поступали со всеми, кто посмел касаться и желать марципанового бога. Исход был ясен сразу.

Одним утром дверной звонок разрывается, как будильник, пробуждая Соён от скорби по потерянному сердцу.

Чон открывает дверь и видит перед собой высокую девушку в рубашке с короткими рукавами цвета слоновой кости и длинной розовой юбке, воздушной, как зефир. Она отбрасывает длинные шоколадные волосы назад и улыбается.

— О, здравствуй! — чуть наклоняется вперёд, осматривая дом изнутри. — Я же не ошиблась адресом? — она достаёт из нагрудного кармашка бумажку, на которой неаккуратно написан адрес, словно расписывали ручку, и зачитывает его вслух.

— Всё верно, — кивает Чон.

— Замечательно! — такая милая, такая дружелюбная, такие точно всем нравятся. — А вы не покажите мне комнату, где живёт Пак Чимин?

Ревность и отчаяние бьют Соён ржавыми иглами.

— А вы...

— Я Мина, его невеста, — произносит с улыбкой.

А Чон хочется постучаться лбом о все твёрдые поверхности, лучше, если о бетон, ещё лучше, если с какой-нибудь высотки, может, тогда удастся подумать, может, тогда удастся уже найти себя.

Мина была принята радушно всеми постояльцами, потому что всё ела, была в длинной юбке и хвалила любые темы для разговоров, занимая место Соён напротив художника, и весь ужин, нетерпеливо сжимая его ладонь, рассказывала о их знакомстве.

Это действует на нервы. Соён закрывает глаза и сжимает зубы. Что-то не так, как в мыслях, что-то рвётся, хрустит и ломается. Верно, она заблудилась в переводе с художественно-божественного на ледяной ядовитый морской и продолжает делать ошибки, падая в угольные пятна. А этот совершенный язык играет с ней, как хочет, швыряя её по нечеловеческим чувствам, которые песочный бог, выбравшийся из мраморной статуи, словно из скорлупы, не понимает.

Она видит их вместе шесть дней: они как сиамские близнецы, оторваться друг от друга не могут. Вместе на пляже читают глянцевые журналы про моду и искусство, вместе принимают ванну, вместе едят, кажется, даже изо рта друг друга, как птица и птенец. Это не кажется даже немного забавным, потому что во время одного из ужинов Чимин становится особо разговорчив, опьянённый присутствием своей любви. И все узнают, что Мина старше его на несколько лет, и насколько он к ней привязан, ведь она — его первая женщина, сделавшая из мальчишки мужчину, многому его научила.

В седьмую ночь Чон приходит в его комнату и застаёт его кровать холодной и пустой. Сердце бьётся, как вспышка, редко и резко. Она ложится, сжимая тонкое одеяло между ног и пальцев, желая найти то, из-за чего так слаба. Соён — безоружная, Соён — тонущая и, чтобы её потопить хватит его глубины глаз.

Чимин словно чувствует присутствие чужака на своей территории, приходит тихо, ложится рядом, шелестя постелью, словно мифическое существо, обнимает её за живот, переплетает пальцы. Чон мерзко, у Чон слёзы на глазах, потому что он пахнет по-другому, пахнет другой. Та его обнимала и целовала, пока Соён здесь по-детски по нему скучала. Она понимает, что Чимина сложно впечатлить короткой юбкой или тем, что под ней, а в Мине есть что-то, чего нет у Соён, и она завидует, ведь рядом с ней, в её постели Пак выглядит так прекрасно.

У Соён под юбкой тоже есть то, чего нет у Мины. Например, знание, воспоминания, когда Чимин забывал о своей невесте и спал с другой. Если Мина об этом узнает, не захочет быть с изменщиков, а Соён Чимина утешит и приласкает своими тёплыми водами.

В этих мыслях тела сплетаются на простынях и ночь тонет в их ладонях.

Утром Соён, спускающая с доской для сёрфинга, застает Мину в столовой, в одиночестве пьющую кофе.

— Ты на пляж? Чимин упоминал, что тебе нравится сёрфинг, — запах кофе доносится до ноздрей Чон и застревает в глотке вместе с его именем.

— Да, — она хочет пройти мимо, оставить разговор на потом, сначала к воде, к своему миру, к одиночеству, но имя само вырывается из покрасневшего от нелюбимого запаха горла, — Мина...

— Что-то хочешь сказать, Соён? — брюнетка смотрит внимательно, словно дантист, пытаясь найти больной зуб или кариес от лжи и недоговорённости, Чон ведь раскусывает правду, словно затвердевшую карамель вместо завтрака, обеда и ужина.

Я, кажется, влюбилась... в твоего жениха. А ещё я была в его кровати, в его руках и в его краске. Он когда-нибудь рисовал тебя в «своём» стиле? С пышными волосами и щеками цвета яблок Фуджи. Он водил по твоему обнажённому телу кистью, а потом целовал там, где мурашки? Скажи мне, что он не был с тобой так ласков, как со мной...

Чон бы выпалила это на одном дыхании, если бы не увидела существо, спускающееся по лестнице в бежевой рубашке и бархатных чёрных брюках.

— Чем занимаетесь? — Чимин подходит к столу, целует Мину в затылок.

— Болтали с Соён, — она улыбается, запрокидывая голову, чтобы видеть его лицо, пока он гладит её по спине.

— Что ты пьёшь? — он принюхивается. — Кофе? С корицей?

— Да, очень вкусно. Попробуй, — Мина делает глоток из чашки и отодвигает её, держа жидкость во рту. Чимин наклоняется к её рту и касается губ, опираясь руками о стол и стул. Соён видит, как их языки переплетаются и окрашиваются в цвет тёплый тауп. Нежный и элегантный, как учил Пак. По щеке Мины из уголка губ течёт тонкая струйка напитка, смешавшаяся со слюной, Чимин вытирает её, проводя большим пальцем, не разрывая поцелуй.

— Действительно очень вкусно, — он говорит, смотря Мине в глаза.

У Соён песок на зубах. Он сводит челюсть, скрипит и обтачивает зубы, превращая в клыки оттого, что нет ничего ненавистнее, чем их переплетающийся смех, когда они бесконечно чмокают друг друга в губы.

— Я пойду в свою комнату, отдохну, пока солнце не сядет, — Мина встаёт со стула, касаясь плеч жениха, и уходит в сторону лестницы. Чон вспоминает график её работы, когда она извинялась у постояльцев за неудобства: спит днём, работает ночью. Если секс с Чимином можно назвать работой, конечно.

— Шоу закончилось, Соён, — произносит Пак, когда они, люди разных стихий и материй, остаются наедине. Он крутит в руках чашку с кофе, чтобы её помыть.

Чон бы громоздила льды, вытягивала острова из вод, ткала дожди, но нужных слов изобрести не может. Знать бы что чувствует вода, когда кипит, волна, когда пенится, чтобы эти ощущения в себе понять, описать и выдать их словами, чтобы он то же самое почувствовал.

— Я надеюсь, ты никогда не будешь хотеть чего-то так сильно, как я хотела тебя, — она встаёт вплотную и чмокает его в губы, ощущая липкий вкус кофе с корицей и уходит. Идёт по тем же ступеням, по которым шла его любовь, след в след, чтобы это всё наконец закончить.

Дверь её комнаты из белого дерева со временем почернела от влажности, покрылась трещинами, словно морщинами от сцен, случайным свидетелем которых была. И вот ещё одна. Очередная. Самая глубокая рана. Такие бы только и ковырять тонким ножичком, а потом макать туда кисть и рисовать смерть на девушке, пылающей жизнью. Соён в неё стучит и входит после короткого «открыто».

Мина крутится у зеркала, спрятанного в шкафу, прикладывая к телу платья на вешалках: длинное голубое в ромашках и чуть выше колен из легчайшей ткани, юбка которого взлетает вверх, если на неё подуть. Под такие юбки удобно засовывать горячие ладони и пальцы, чтобы не тратить время на раздевание.

— Что-то не успела сказать, Соён? — произносит, смотря на вошедшую девушку через панораму зеркала. В голосе непривычная жёсткость и натянутая струна, как лезвие.

— Я хотела бы... Поговорить... О Чимине...

— Давай не будем, у вас всё равно не вышло бы...

— Что? — Чон замирает, словно от укуса чёрной ядовитой змеи, яд которой подействовал мгновенно.

— Набралась мужества, чтобы сказать, что он был с тобой? Я знаю. Знаю о каждом разе, когда он был с другой. Выходя замуж за человека, как Чимин, я знала, на что иду и что не смогу ничего в нём изменить.

Её стеклянный замок бьётся, рассыпается на вещи и воспоминания, каждое в жемчужном песке, которые теперь собирать по миру, восстанавливать пазл.
Ребёнок на пляже ищет красивые ракушки, Соён ищет острые слова для нападения и защиты, но находит лишь наконечники стрел, летящие ей в голову.

— Но ты же... Боже... Почему ты не оставишь его?

— И кто с ним будет? Ты? Или очередная девушка, которую он рисует? Знаешь, Соён, мы с ним так долго вместе. Он всегда возвращается ко мне. С кем бы он ни был, он вернётся ко мне и будет тереться носом о мою шею, как провинившийся щенок. И он станет идеальным, Соён, самым лучшим мужчиной, и я его прощу, а потом ему надоест и всё повторится. Я чувствую, что он отдаляется, что я становлюсь ненужной, как старая вещь. Он постоянно говорит, что я его любимая, но я вижу, как он смотрит на девушек...

— Он спал со мной после тебя... Как же ты это допустила? — Чон смотрит с жалостью, храня в себе сотни речей, которые она почти смогла сказать.

— А он сказал мне сегодня утром: «Я спал с ней, но мне снилась ты». Поэтому просто уезжай, Соён, ты молода и неопытна, он не запомнит тебя и не будет жалеть. Ты для него очередная.

Чон опирается о дверной косяк, потому что на секунду отданное сердце дало о себе знать, заныло и затосковало.

— Я не хочу его терять.

— Нельзя потерять то, что не твоё. Он сложный, ты не сможешь заменить меня.

Чон Соён просто исчезает из этой жизни на берегу, не оставляя даже запаха своих морских слёз, хотя хотелось бежать быстрее и быстрее, чтобы рвало лёгкие. Быстрее планет и миров, где есть такие же Соён, Чимины и Мины, и где они счастливы. Счастливы от того, что не встретили друг друга. Но урок будет выучен: художники целуются по-особенному, но любить что-то, кроме красок и своих картин, к сожалению, не умеют.

***

Три года спустя на его кровати сидит новая девушка, он поправляет ей простынь, чтобы на картине красиво смотрелось. Она рассматривает его зарисовки, девушек, что были до неё, заворожённо проводит костяшками по розовой краске, обволакивающей девичьи щёки, словно касается кожи. В её руках так много историй с плохим концом, словно у вершителя судеб. Необыкновенная власть. Она такая же юная, такая же влюблённая и уже потеряла себя в художнике, только ещё не знает, что после экстаза наступает отвращение и отчаяние.

Она спрашивает, Чимин машинально кивает и просит не двигаться.

— Эта выделяется среди других... Какая-то особая красота, — она разворачивает к нему рисунок с девушкой, неловко позирующей на комоде, что больше её в несколько раз.

— Да, она позировала мне какое-то время назад.

— Ты просто её рисовал или было что-то ещё? — спрашивает с хитрым прищуром.

— Рисуют дети, а картины я пишу, — он ухмыляется и цедит сквозь зубы.

— Так было?

Эта девушка тоже «очередная», чей опыт весом с перо. Задает вопросы, обречённые на ложь и недоговорённость, веря в свою исключительность и его влюблённость, девушки ведь любят играть в любовь, но нельзя делать такие великие ставки на игру, в которой обречён на проигрыш.

— Теперь это неважно. Положи голову на подушку.

Ему важно запечатлеть, увековечить; Мине, ждущей его в пушистой постели в соседнем городе с первенцем на руках — быть приятной оболочкой, отпугивать всех дев, липнущих к художнику, своим видом. Он поэтому её в другом городе и держит, как на привязи. Только он не любит её лет семь уже, но возвращается каждый раз, томимый виноватой страстью старшеклассника.

Чимин так хорошо умеет лгать, что не понимает, что лжёт себе, путаясь в девушках и в любовных напитках, словно в оттенках своего любимого кроваво-красного.