После отбоя Юн еще долго не мог заснуть. Он лежал весь в поту на боку, повернувшись к маленькому окошку, закрытому занавеской и решеткой, смотрел наружу, где бушевала метель. Он коснулся указательным пальцем с грубой мозолью своего левого века и погладил вытатуированного паука. У него под подушкой было спрятано украденное шило, запекшееся в крови тысяч убитых свиней. Накануне тигр в голове Юна нашептал ему план: «Когда будешь на бойне, не связывай борова слишком крепко, не вонзай шило слишком глубоко, пусть оно лишь достанет до сердца, и пусть зверь обезумеет от боли и вырвется во внутренний двор, рисуя густой кровью на снегу; закричи о помощи, будто ты ни при чем, – пускай все сбегутся посмотреть на конвульсии черноокого, откормленного до смерти животного; пускай шило упадет в сугроб; пускай сбегутся охранники, и в суматохе ты сделаешь то, что должен, – спрячешь оружие в рукав». Юн сделал то, что сказал ему тигр, и так он выкрал шило для Хродни.

Ночь все никак не кончалась, и Юн внезапно почувствовал, что дрожит, его бьет озноб, а изо рта выходит морозный дух. «Кто-то открыл дверь? – пронеслось у Юна в голове. – Неужели я сплю, и меня вытолкнули наружу, на смертельный холод? Тогда ведь я умру, и все будет напрасно! А если я умру, то они обязательно перетряхнут мою койку, чтобы убрать белье, и тогда у меня под подушкой обязательно найдут шило; я уже начну разлагаться, когда меня запрут в карцере на месяц... мертвец будет заперт и гнить в одиночке, потому что так здесь положено. «А то, что положено по уставу исправительной колонии, то обсуждаться не должно!» – отчеканит пузатый начальник с военной выправкой, и меня еще долго не положат в гроб, и я не обрету покой, пока не получу сполна за нарушение установленной дисциплины...» Юн догадался, что начал бредить. Чтобы привести себя в чувство, начал бить себе по щекам – щеки его горели, но пальцы дрожали от холода, зубы противно стучали, простыня была уже вся мокрая от пота; а пейзаж за окном тонул в снегу – вот уже половина стекла оказалась погруженной в огромный двухметровый сугроб. Оконные рамы, не выдержав больше давления, начали хрипеть, по ним поползли трещины; подоконник внезапно оторвало – он пулей устремился к противоположной стене, разбившись с оглушительным грохотом о грязный бетон, а все вокруг продолжали спать, будто ничего не случилось. Юн попытался закричать, позвать кого-нибудь на помощь – Ника, Лору, кого-нибудь! – но у него не получилось выдавить ни звука. Стекло завизжало и разбилось, метель ворвалась в казарму, мгновенно заполнила все вокруг белым сумраком, разжевала и поглотила гусиные перья из разорванных подушек, вспоров все швы на пододеяльниках. Шквальный ветер подхватил Юна, вырвал его из кровати и вытянул наружу – в стужу; и в этот же миг реальность надорвалась и вывернулась наизнанку.

Юн медленно поднялся с колен. Он стоял посреди верескового поля, покрывшегося пульсирующим, пышущим жаром, растекающимся от зноя, множащимся морозным узором. В небе цвели и увядали цветы; у корней одинокого, расколотого молнией пополам дерева сидела девушка без лица и тихо наигрывала мелодию на гитаре. Горизонт начал рябить, окрашивая облака белым шумом, и наконец перед Юном явился белый тигр, сотканный из мороза и вереска – Анимууш, демон и смертельная болезнь; тигр со злобой черных дыр в глазах и с обломанными зубами.

– Где же твой меч, северный самурай?! – прорычал тигр, и громогласное эхо сотрясло воздух и умчалось вдаль. – Ты остался совсем один, Юн, запертый со мной в этой клетке, как мы того и хотели! Верно, мы оба – ты и я – немало положили на алтарь! Ты мой хозяин, а я – твой. Не печалься, ведь нас с тобой ждет великий путь – славный и короткий путь, положенный воину. Путь, отмеченный кровавой полосой, гремящий звуком и завершенный ритуальным взмахом меча – финальным аккордом сэппуку на самой вершине мира!

Тигр захохотал. Юн сжал кулаки, его губы задрожали.

– Я победил тебя, я победил тебя, – зашептал Юн с закрытыми глазами, и шепот его с каждым сказанным словом становился все громче и уверенней. – Слушайся меня, возвращайся туда, откуда пришел, и жди назначенного часа, не смей мне перечить, я разбил твои клыки и вырву твои когти, если ты сейчас же не замолчишь! Я сам проложу свой путь, а ты будешь бежать за мной на коротком поводке и скулить, когда я этого захочу!

– Неужели голос Анимууша сводит Юна с ума? – заговорил тигр, кружась вокруг, медленно переставляя лапы в морозном вереске. – Ты брызжешь слюной, и гнев тебя ослепляет! Ты до сих пор не понял? Твой голос – это мой голос, а мой голос – это твой голос. Не будь глупцом, Юн, нет никого, кроме тебя самого и меня самого. Ты сотворил меня, ударив однажды по струнам, как и я сотворил тебя, приняв удар. Никто не в ответе за нас, кроме нас самих. Ты приручил меня, а я приручил тебя. Мы оба на цепи – тянем друг друга в разные стороны. И никто не любит нас больше нас самих! Мы – одно целое, неделимое, пустое, побитое до синяков безразличным Космосом; рычащее искрами, гневное, одинокое, отправленное на бойню! Ты сам загнал себя в клетку, сам себя запер, сам положил свои зубы на раковину. Проснись, Юн...

Юн очнулся в госпитале. Госпиталь был похож на казарму, только расстояние между койками было на полметра больше; кое-где стояли ширмы, и еще одеяла, кажется, были чуть белее. Воздух в общей палате был густой, неприятный и непривычно тихий для воздуха колонии. В дальнем углу кто-то хрипло кашлял; из-под медного таза, наполненного до краев грязными бледно-зелеными тряпками, выбежал большой таракан и скрылся в трещине в стене.

Некоторое время Юн пытался прийти в себя, безразлично изучая узор осыпавшейся извести на потолке. Солнце было уже высоко, и во дворе прозвенел колокол, зовущий заключенных на обед. «Сколько же я спал?» – подумал Юн и вдруг вспомнил об украденном шиле. Он попытался подняться, но к нему тут же подскочила толстая медсестра в заляпанном, пахнущем дешевыми лекарствами фартуке и уложила его на место.

– Что случилось? – спросил Юн.

– Какая-то инфекция в крови свиней, – говорила медсестра. – Все уверены, что это из-за привезенных кормов, у нас ведь уже несколько лет ничего не растет, земля умирает. Туши рубили и продавали в город: грудинки, рульки, окорока, корейки, шейки... Колония кормила вас на эти деньги. А теперь неизвестно, что будет с бойней. Ты не вставай только, не волнуйся, тебе два дня еще здесь лежать – карантин объявили.

Юн хмуро опустился на подушку.

– Потом друга своего увидишь, – добавила медсестра перед уходом.

– Какого друга? – спросил Юн, схватив женщину за рукав.

– Ну этого, маленького. Это он увидел с утра, что ты бредишь, и сообщил, как полагается по уставу, – сначала дежурному, а дежурный уже передал по экстренному телефону, потому что по обыкновенному телефону в таких случаях нельзя – он для обыкновенных случаев нужен, а для экстренного случая нужен экстренный телефон, иначе бы не был он красного цвета...

– Да, да, я понял, – раздраженно перебил ее Юн. – Значит, Хродни был первым, кто меня нашел?

– Он у твоей койки стоял, когда носилки принесли.

Юн кивнул и наконец разжал пальцы. Медсестра скрылась за дырявой ширмой. «Должно быть, Хродни отыскал шило у меня под подушкой, – думал Юн. – Сегодня вечером он, наверное, запрется в каком-нибудь амбаре или теплице; скажет, что задержится, потому что хочет еще покопаться в мертвой, жесткой, словно камень, земле, а сам достанет из рукава острие и дрожащей рукой, но все же с улыбкой – вскроет себе вены. Верно, сегодня маленький трус Хродни умрет, и шило найдут у него! Никто не заподозрит меня, все решат, что это он украл шило, достал его из сугроба, когда тот безумный боров вырвался во двор». От этих мыслей Юну стало немного спокойней. Он снова поднял глаза к потолку с узором из осыпавшейся извести и, пытаясь заставить себя погрузиться в дрему, видел в этом узоре разделанную тушу свиньи: грудинку, рульку, окорок, корейку, шейку, сочную вырезку вдоль изогнутого позвоночника...

Время, проведенное в госпитале исправительной колонии для несовершеннолетних, стало для Юна самым невыносимым за всю его жизнь: никогда еще он столько не спал, не ворочался, не считал растянувшиеся секунды. Ему не разрешалось вставать с кровати, не разрешалось слушать музыку или даже читать потертую книгу «Битва на пустоши»(1), оставленную не тумбочке кем-то из больных. Никогда еще Юн не чувствовал себя таким бесполезным, сломанным механизмом, лишенным завода и неспособным на действие, застрявшим в вакууме собственных мыслей. Пустота измерялась бесконечно долгими промежутками между осыпающимися на подушку песчинками извести с потолка, редким звоном железной посуды, кашлем с дальней койки и чьим-то приглушенным криком со двора; беспомощность стягивалась петлей на шее – одна петелька, две, левая за правую – и в кроличью норку...

На второй день заточения Юн получил посмертную посылку от Хродни – вероятно, кто-то из медсестер нарушил устав и выполнил последнюю просьбу карлика, оставив картонную коробку из-под обуви под койкой Юна, пока он спал. В коробке был амулет матери Хродни – «Агисхьяльм»(2), рунический вихрь, крест, похожий на снежинку на серебряной цепочке, и длинная слезливая записка, которую Юн лишь проглядел глазами:

«...Я знаю, ты меня презирал, как и все вокруг, но я никогда не обижался на чужую ненависть. Я уродлив, потому что появился на свет в одном из древнейших родов нашего старого, задыхающегося в инцесте и холоде потерянного племени серой земли. Мы – мертвые корни одинокого дерева; это дерево задыхается на отравленном трупным ядом поле боя, а вокруг только немая пустошь и трупы, закованные в ржавые доспехи, под древними каменными плитами. Наше время – постскриптум после размашистой подписи отгремевшей славы наших отцов; памятник – никому не нужный, покрывающийся инеем. Тысячу лет короли имели своих сестер, чтобы сохранить чистую кровь, чтобы, вероятно, я – их славный потомок – стал венцом творения истории, надгробным камнем, первым предвестником конца света... Мне и самому смешно, самому от себя тошно! Я вовсе не пытаюсь добиться твоей жалости, Юн, просто мне кажется, что этот крест, прошедший не через одну бойню во тьме веков, впитавший мрачный ужас нашего ритуального прошлого, впитавший реки крови наших одержимых жадностью отцов и горечь слез наших запертых в башнях матерей, будет смотреться на твоей шее лучше, чем на моей. И если я могу о чем-то просить тебя после всего, что ты для меня сделал, то только о том, чтобы ты с гордостью нес мой крест сквозь тьму отведенного тебе времени. Стань напоминанием о былом величии моего рода, стань достойным сыном для моей матери, которым она смогла бы гордиться...»

Юн отбросил записку в сторону и повернулся на бок. «Я всего лишь достал для него шило, а он перед смертью признается мне в вечной дружбе, – подумал Юн. – Отчего люди так стремятся привязаться ко мне, да и вообще – стремятся к привязанности? Отчего так мечтают почувствовать себя слабыми, зависимыми, влюбленными в нелепый, несуществующий идеал, называя это судьбой? Что за глупость».

Позже Юн узнает, что Хродни выбрал смерть воина. Во время прогулки во внутреннем дворике карлик достал шило из своей варежки и с яростным криком набросился на одного из надзирателей. Клинок вонзился в горло, и струя теплой крови хлынула на землю, запачкав ослепительно белый снег. В небо устремились облачка пара. Хродни повалил великана и поднялся на ноги. Расправив плечи, встав в свой полный рост, – в два альна(3), – последний из нибелунгов(4) издал победоносный клич и воззвал к своему демону. Охранники сомкнулись вокруг Хродни кольцом, и пуля пробила насквозь его горло, но падая, Хродни все же продолжал хрипеть, и большие глаза его горели безумной радостью перед тем как навсегда потухнуть.

Когда карантин был снят, Юн покинул госпиталь с амулетом карлика на шее. Он нашел себе оправдание: «Зачем же отказываться от красивого украшения, которое в случае чего можно использовать как кастет?» Но на самом деле где-то глубоко в душе Юн прятал, словно этот тяжелый крест под одеждой, свое уважение к поступку Хродни, его последней воле, его запоздалой, но все же проснувшейся в крови чести.

__________

(1)Heiðarvíga saga [исл.] – «Сага о Битве на Пустоши»; одна из наиболее древних исландских саг.

(2)Агисхьяльм (ægishjálmr) – в скандинавской мифологии – «Шлем Ужаса» дракона Фафнира, дающий ему неуязвимость; знак, внушающий ужас врагам. Древние исландцы рисовали этот символ при помощи слюны на лбу или вырезали его на свинце. Упоминается в «Саге о Вельсунгах», где говорится, что «шлем» стал частью сокровищ нибелунгов.

(3)Альн – мера длины, равная приблизительно 60-ти сантиметрам.

(4)Нибелунги или «дети тумана» – в скандинавской мифологии мифический древний род карликов-хранителей сокровищ.