У здания суда собралась толпа зевак, ожидавших приезда Юна. Машину встретили криком и бурными овациями. Когда Юн, похудевший, обритый наголо, чуть сгорбленный после нескольких дней, проведенных в тюрьме, облаченный в бесцветную робу, – но все же с горящими, живыми глазами вышел из машины, в воздух поднялись плакаты, а в сопровождающих его полицейских полетел мусор. Кто-то включил песню «Отправьте меня на бойню!» и поднял хрипящую колонку высоко над головой. Поднимаясь по ступенькам, Юн расправил грудь и начал танцевать. Он был скован наручниками, его вели под конвоем: один – спереди, другой – за спиной; но никто не мог воспрепятствовать его танцу – едва заметным, но резким движениям головы и плеч, уверенным, пружинистым шагам. Получив приглашение на казнь и поднявшись на эшафот, но не теряя улыбки, получая дикое удовольствие от обреченности момента и ощущения пульсирующей в венах жизни. Инъекция пьянящей славы, оргазм пожирающего себя изнутри порочного змея – вечного, одинокого и замкнутого в самого себя; бесконечная рекурсия собственных потрохов и узор сплетения вен, наполненных черной, толченой, разъедающей плоть пыльцой зараженного смертельной болезнью мотылька.

– Я люблю тебя, Юн! – крикнул кто-то из толпы, и Юн одобрительно вскинул голову к небу. Да, в этот момент он определенно был счастлив. «Джанк – это Я. Я – это Джанк».

В недостижимой морозной дали плыли молчаливые облака, в ослепительно голубой купол вонзались иглы инеистых великанов – небоскребов Мегаполиса. Камеры ползли вслед за Юном по мраморным ступеням, журналистки с ярко-красными губами говорили что-то в свои микрофоны с разноцветными логотипами: цифра «один» в кружке; зеленая «двойка», похожая на змею; наложенные друг на друга квадраты – синий и черный; даже узор детского канала – с лучами в виде желтого солнышка. «Кто же придумывает все эти логотипы? – думал Юн. – К чему все эти мелкие, незначительные детали, такие пустяки? Как странно все-таки устроен этот мир».

Юну предъявили обвинение в терроризме. Выходя из зала суда, он уже не танцевал.

Через два месяца ему должно было исполниться восемнадцать, поэтому до этого срока Юна отправили в колонию для несовершеннолетних. В большом сером левиафане – автобусе с железными решетками на окнах – его повезли за город. За окном проплывали заснеженные улицы, вдалеке маячили высотные дома спальных районов, опутанных паутиной автострад; потом пейзаж осел, пополз под землю: на смену многоэтажкам пришли низкие промышленные здания, осунувшиеся от ветра и стужи железные ангары и гаражи, исписанные граффити, плотно прилегающие друг к другу, образующие бесконечную стену, устремленную в окраину. «Наверное, это последняя метель в этом году», – подумал Юн.

Вдоль пустынного шоссе выстроились рекламные щиты. Девушка с плаката смотрела на Юна пустыми глазами, но из-за белого снежного савана Юн не успел прочитать надпись, сложенную из кричащих желтых и красных букв, и плакат остался позади. «Айван попадает в омут с головой! «Моя прекрасная двойная жизнь: Безумная любовь!» – смотрите седьмой сезон любовной саги с понедельника по четверг на телеканале под знаком зеленой двойки, похожей на змею!»

Юн прислонился лбом к холодному стеклу и закрыл глаза, но ему никак не удавалось заснуть, потому что Хродни, один из арестантов, сидевший от Юна через проход на другой стороне автобуса, надрывался всю дорогу.

– Что скажет мама, когда узнает? – причитал он и тряс своей большой головой. – Я ведь не хотел ничего плохого, Хродни никому не желает зла! Мама говорила, что Хродни – самый лучший сын серой земли от дальних молчаливых пустошей и до шумных, кровоточащих вен большого города(1)! Так и было, Хродни был хорошим мальчиком! Это все голоса говорили ему: «Убей, возьми ножницы и выколи ей глаза, посмотри, как они лопнут, словно желтки на раскаленной сковороде, и вытекут наружу!» Хродни ничего такого не хотел, Хродни любил ее, очень любил... Черная пыльца в его венах подняла его руку; синяя цапля, что живет у него в животе, гремучий, дремучий демон, стоящий на одной ноге и шепчущий восточным говором ему в ухо; смертельная болезнь, подхваченная в порту! Зачем Хродни ел ту рыбу? Проклятый корабль! Корабль мертвецов, плывущий на закат солнца! Зачем, зачем? Бедный, бедный маленький Хродни...

– Да заткнись ты уже! – рявкнул кто-то с дальнего ряда. – И без тебя тошно! Дитя растет, а штаны – нет!(2)

Автобус, набитый малолетними преступниками, тут же взорвался смехом.

– Оставьте меня в покое! – заверещал Хродни. – Дюжину лет иноземные демоны живут у меня внутри, они рвутся из меня наружу и не дают спать, визжат мне в уши по ночам!

Ummei no toge ga mune o tsuranuki kokoro hikisaita!(3)

Один из надзирателей не выдержал, быстрым шагом прошел по салону и отвесил ему несколько ударов резиновой битой по лицу. Хродни обиженно захныкал, коснувшись толстыми пальцами разбитого окровавленного носа. Хродни был пятнадцатилетним карликом, бургундом, отбившимся от своего племени(4). Месяц назад он убил свою мать, и ему дали десять лет: три года он должен будет провести в колонии – до совершеннолетия, а потом его наверняка направят в ненавистное им море, матросом на какое-нибудь торговое судно.

– Что скажет мама, когда узнает? – тихо прошептал он и свернулся калачиком на своем сидении. Мельком Юн успел встретиться с ним взглядом – глаза у Хродни были безжизненные и грустные.

«Вот бы сейчас напиться», – подумал Юн и наконец заснул; и ему снились выступающие ребра жемчужноволосой Лоры. Автобус мчался на север, нырнул в низину и утонул в густом тумане. Они проезжали через маленький древний город с асимметричными домами и пустынными улицами; и колеса затряслись, коснувшись неровной каменной кладки центральной площади. Из тумана выступила протянутая между двумя сонными фонарями красная ленточка с полустершейся надписью: «Праздник весны на родине вишневых пирогов! Уже шесть сотен лет исключительного ягодного наслаждения в лавке на Зеленой улице!» Вскоре неподвижный, туманный город остался позади, растворившись в мутном свете задних фар; и они устремились сквозь редеющий хвойный лес навстречу далекой пустоши – к бесконечному полю из бледного, больного вереска на краю острова. Там, на одиноком утесе находилась колония для несовершеннолетних.

Дорога забралась на вершину и уткнулась в самый дальний край, самый печальный уголок мира; а дальше была только тьма и бесконечная, космическая пустота, пожираемая пенящейся слюной невидимого великана с острыми акульими зубами – гребнями волн. Железные ворота со скрипом распахнулись, и бетонные стены в венце из колючей проволоки поглотили бронированный автобус. Юн проснулся, открыл глаза и потянулся, не сразу вспомнив, где находится. Их подняли с мест и вывели на улицу, поставили в шеренгу напротив длинной серой стены – на этой стене был нарисован непонятный портрет бородатого человека на фоне звездного космоса. За его плечами виднелась далекая планета Земля. Надпись гласила: «Мужественный Человек страдает – не жалуясь. Слабый человек жалуется – не страдая! Пауль Буаст». Вдоль рядов ходил начальник колонии – совершенно лысый пузатый человек с жидкими усами; он был затянут в плащ, и пуговицы на его груди должны были вот-вот вырваться из плена трещащих ниток и упасть на землю, быть сожранными белоснежным сугробом. Но этого никак не происходило, и все, казалось, пребывали в атмосфере напряженного ожидания. Начальник с военной выправкой на протяжении получаса читал чувственный текст, заученный вместе с интонацией и пафосом, про «новый дом» и «новую большую семью»; повторяя абзац с самого начала, если вдруг заговорился или сбился с ритма фразы, чем мучил собравшихся и себя; но от его речи сентиментальный Хродни тихо всхлипывал, до крови кусал губу, чтобы не разрыдаться. Стоял дикий мороз, и все же до тех пор, пока начальник не отчеканил весь текст до последнего слова, никого не увели со двора. Юн наблюдал за тем, как ресницы и брови карлика покрываются инеем.

Распорядок дня в колонии был такой: в семь часов утра – подъем; до двух часов – работы в ткацко-прядильном цеху; полтретьего – обед; чаще капуста, или суп из крапивы, а на праздники – каша или перловка со следами тушенки; после обеда и до шести часов вечера – работа в поле или в амбарах. У колонии было свое натуральное хозяйство: мутные стекла теплиц тянулись чередой вдоль бетонной стены, овцы и свиньи были замкнуты в тесные загоны; теплая лампа горела над входом в пекарню, из-за приоткрытой двери тянуло ароматом свежего хлеба.

Юна распределили работать в хлеву – на забое свиней. Заключенные действовали в паре под присмотром охранника. Каждый раз, выходя из хлева и сбрасывая перепачканный плащ, Юну приходилось сдирать руки до крови в мыльной воде, чтобы избавиться от въевшегося в кожу запаха смерти. По ночам ему виделись вспоротые потроха, кишащие паразитами, и тигр шептал ему в ухо: «Схватить свинью за ноги и перевернуть на спину, связать конечности веревкой и вогнать шило в самое сердце, добраться до него сквозь слои жира; а потом облить тушу холодной водой и подвесить на крюк. Ты ведь уже знал об этом, верно? Ты уже делал это во сне – столько раз в детстве».

Вечером – с шести до восьми – было два часа свободного времени, но бродить по территории колонии или даже ложиться на свою койку заключенным не позволялось – можно было провести эти два часа в комнате отдыха, сидя на стуле напротив черно-белого телевизора, обложившись стопкой журналов и выслушивая бормотания зеков, или записаться в какой-нибудь «творческий кружок». Список висел у дверей столовой. После обеда, дождавшись, когда все разойдутся по казармам, Юн подошел к грязному листку, прибитому гвоздем к деревянной доске.

«Творческие кружки – пища для голодной души! Спеши записаться: 1. Кружок поклонников латиноамериканского танца «В ритме фламенко». 2. Кружок макраме «Плетем волшебные узелки!» 3. Кружок совместного чтения «Книга – мой лучший друг!» 4. Кружок любителей музыки «Тихо плачет наш оркестр...» 5. Театральный клуб «Отелло». 6. Фотокружок «Молчаливая красота Родного края».

Пока Юн стоял перед дверью, кто-то подошел к нему сзади и хлопнул по спине. Юн, вздрогнув, обернулся, но не сразу догадался посмотреть вниз. Перед ним стоял Хродни.

– А клуба чечетки там нет? – забормотал карлик. – Да, да, теперь вижу – разумеется, нет клуба чечетки! Какая жалость! Ты бы видел меня десять лет назад, мне и шести не было, а я уже плясал как безумный! Мама мной гордилась, я выигрывал конкурсы один за одним; да, да, можешь не верить, но Хродни был талантлив... до того, как демоны начали жрать его изнутри, и все его нутро не поросло гноем. Хродни продал душу за быстрые ноги, и мама гордилась Хродни! Верно, верно, гордилась, еще как гордилась – когда я выходил на сцену, даже тысяча чертей не смогла бы меня сдержать, было такое время!

Хродни хохотнул и принялся тереть глаз огромной варежкой, сваливающейся с его руки. Юн молчал. Ему было неприятно, что Хродни с ним заговорил – в колонии его все презирали, и Юну не хотелось, чтобы его заметили рядом с Хродни. Юн вспомнил, как однажды подшутили над одним из beigaldi(5). Посреди ночи его выволокли из казармы на улицу в одном нижнем белье – сонного, растерянного, заплаканного, – облили холодной водой и оставили на морозе до утра, заперев входную дверь изнутри. Шутка удалась, и шутники тихо посмеивались, накрывшись одеялами с головой, слушали крики снаружи: сначала эти крики были громкими, потом стали хриплыми, похожими на волчий вой, и наконец превратились в шепчущие мольбы. Юн мог бы подняться со своей койки и отпереть дверь, но этим бы он навлек на себя неодобрение всей казармы. На рассвете патрульный обнаружил замерзший труп прямо под дверью. Вместо завтрака всех заключенных выстроили в ряд, и начальник лично спросил у каждого, глядя прямо в глаза: «Ты знаешь, кто это сделал?» Разумеется, никто ничего не знал. И Юн в то утро тоже сказал холодно и безразлично: «Я не знаю».

Хродни продолжал говорить, не обращая внимания на молчание Юна:

– Не так уж просто бить чечетку, я тебе скажу! Это только кажется, что просто, а на самом деле ты должен весь превратиться в один большой механизм – да, именно так я себе это представляю! Каждое твое движение должно стать похоже на точный, выверенный шаг секундной стрелки в часах – придется стоптать не одну пару железных набоек; но при этом нельзя забывать и о чувстве, ведь какой-нибудь робот не сможет научиться танцевать настоящую чечетку, выучив только лишь технику, понимаешь меня?.. Нет-нет, робот не справится, тут нужен демон – безумное сплетение фанатизма и жертвенной души...

Хродни закашлялся и после паузы поднялся на цыпочках, уставившись в список.

– Так, ладно, что у них тут? «Кружок поклонников латиноамериканского танца!» Боже мой, ну и глупость, верно? Эти матадоры только и умеют, что мучать быков. – Внезапно Хродни заговорил тихим, заговорщическим голосом: – Кстати, я слышал, ты на бойне работаешь?

Юн растерянно кивнул, удивившись внезапному вопросу Хродни.

– А мне вот отказали в распределении на бойню, я ведь убийца... Как странно это звучит: «Я – убийца!» – Хродни засмеялся. – Целыми днями теперь копаюсь на грядке; земля твердая, словно камень, а все инструменты пластмассовые, даже тяпка – и та пластмассовая, представляешь?! Железное не дают, острое – нельзя. Я как ребенок в песочнице. Ты не подумай, я не живодер, и не сдалось мне твое место на бойне, вовсе нет! Тебя отправили на бойню – и я только рад за тебя, честное слово, Юн, я не к этому веду. Мы с тобой почти братья – верно, вот что я к тебе чувствую! У нас с тобой – между нами – есть нечто общее, я сразу так подумал, как тебя увидел. – Хродни подмигнул. – Знаешь, раз уж мы с тобой варимся в одном котле, мне очень хотелось бы попросить тебя об одном одолжении, можно?

– Что за одолжение? – хмуро спросил Юн.

– Можешь выкрасть для меня шило? – Хродни взглянул Юну прямо в глаза. В этом взгляде карлика снова мелькнула какая-то пустота – бесконечно печальная, безжизненная пустота осушенного колодца.

– Зачем тебе шило? – спросил Юн и вдруг почувствовал, что в горле у него пересохло. Он мог бы и догадаться, но слова уже слетели с его губ.

Вместо ответа Хродни с довольной улыбкой стянул с руки свою огромную варежку, вскинул голову и медленно провел указательным пальцем по шее.

– Я давно уже об этом мечтаю, – мечтательно проговорил он. – Ну так что, поможешь мне отправиться к маме? Достанешь для меня шило?

– Я могу попробовать, – сказал Юн, – но ничего обещать не могу.

Ему хотелось поскорее закончить этот разговор, поэтому Юн поспешно взял в руки висевшую на веревке ручку и, не задумываясь, вписал свое имя в список тюремного оркестра. Поставив подпись, Юн зашагал прочь, невольно зажмурившись и понадеявшись на то, что Хродни не крикнет ему что-нибудь вслед. Но Хродни все же закричал:

– Спасибо, Юн! Я в долгу не останусь!

Эхо пролетело над пустынным двориком. Юн знал, что даже у самых глухих бетонных стен есть уши. «Хродни сделал это специально, – подумал Юн. – Теперь все узнают, что я говорил с ним. Теперь, если я не выполню его просьбу и не достану для него это чертово шило, он всем наплетет, что мы с ним друзья... Этот маленький дьявол подвесил меня на ржавый крюк, а для себя приготовил табуретку, чтобы взобраться на нее и пристроиться рядом. Я больше не смогу спать спокойно по ночам».

Репетиции кружка любителей музыки проходили дважды в неделю – по вторникам и четвергам. Струнных инструментов у них не было, и в ящике из-под овощей, куда складировался весь музыкальный реквизит, оставалось только две трубы: одна была ржавая, а другая – погнутая; еще, правда, были треугольник и бубен. Юн соврал, что умеет играть на духовых и взял себе погнутую трубу. «Помни о звуке, – шипел ему в ухо огнедышащий тигр. – Не сдавайся, не забывай о своем звуке, о звуке меча, освобожденного из ножен, и – о запахе крови поверженного врага! Кричи, надрывая глотку, рожденный на забытом севере, проклятый черный пыльцой, Юн!» И на репетициях Юн со всей силы дул в свою трубу, заглушая всех остальных музыкантов, даже для вида не открывал партитуры. Звук был некрасивый, но громкий и живой, рвущийся наружу, сотрясающий воздух. Пусть не песней был этот звук и даже не точной нотой; но все же – это был звук! Доказательство существования, тлеющая искра, крик несломленного духа. И в эти минуты, когда все остальные члены оркестра с ненавистью впивались в Юна глазами, Юн все же ни о чем не жалел, ведь с ним до сих пор оставался отголосок той музыки, ради которой он был рожден и за которую он был проклят.

__________

(1)«Серая земля» – так некоторые из местных (в основном те, что родом из провинций) не без гордости называют свой безымянный остров, не отмеченный на картах.

(2)«Barnið vex en brókin ekki» [исл.] – исландская поговорка.

(3)Условно – «Шип судьбы вспорол мне грудь, вырвал мое сердце» [яп.]; Malice Mizer – Shiroi Hada Ni Kuruu Ai To Kanashimi No Rondo

(4)Бургунды – древнегерманское племя, обитавшее на острове Борнхольм, как говорится в скандинавских сагах.

(5)Beigaldi [исл.] – слабак.