Они бежали по канализационному коллектору: кирпичный свод над головой, а под ногами вода и крысы, что спасаются с тонущего корабля; за спиной из Убежища доносились крики и гулкие звуки ударов, детский плач и стон, хриплый предсмертный крик расстроенного рояля – будто чье-то тело было сброшено с одного из верхних этажей прямо на отломанную крышку; а в воздухе царил смрад – густой, как туман или как мутный студень на празднике у родителей. Когда впереди уже забрезжил свет, внезапно они услышали невнятное эхо рупоров, направленных в тоннель. Юн, Ник и Лора остановились и схватились за уши – они почувствовали себя зажатыми в чаше колокола, в который с двух сторон бьют железной арматурой.

– Вот и все, – горько сказал Ник. Он согнулся, пытаясь отдышаться, и оперся руками о колени. – Не спорю, было весело, но это точно конец. Нас зажарят в этом тоннеле, как кроликов в печи!

Юн уставился на его макушку и подумал, что в эту минуту Ник так похож на хамелеона: его взлохмаченные красные волосы терялись на фоне рыжего кирпича. Юн улыбнулся и достал сигарету.

– Что мы будем делать, Юн? – испуганно спросила Лора; что-то кольнуло у нее в груди, и предчувствие чего-то плохого, непреодолимого уже подступило к горлу тяжелым комом. – Почему ты так спокоен? Прошу тебя, скажи, что ты выведешь нас отсюда!

– Не волнуйся, вы выберетесь отсюда, – сказал Юн, чиркнув зажигалкой. – Думаю, здесь наши пути временно расходятся.

– Что это значит?

– Это значит, что ты была права: я подверг вас слишком большой опасности. Я сам во всем разберусь. Должен разобраться.

Лора схватила Юна за плечи и попыталась заглянуть ему в глаза, но он не отрывал взгляда от хвоста своей тлеющей сигареты.

– Чуть дальше, метрах в пятидесяти, есть небольшое углубление в кирпичной кладке, его можно нащупать рукой; разлом, щель – для двух человек места хватит, – говорил Юн, боясь поднять глаза и посмотреть на Лору. – Я заметил это укромное место, когда ты показывала мне проход, помнишь? Когда мы шли здесь в первый раз, в ночь нашего знакомства... Вы спрячетесь внутри, а я заделаю разлом кирпичами снаружи; там будет темно, но зато вас никто не найдет. А когда вся эта шумиха стихнет, вы выберетесь.

– Почему же нам не укрыться там всем вместе? Скажи же, что ты ведь имел в виду именно это – что мы спрячемся все вместе и переждем? – Лора вцепилась Юну в руку, будто не слышала его слов; из глаз у нее вот-вот готовы были брызнуть слезы. – Мы выпутаемся из этого все вместе, правда же? Не неси чепухи, не бросай меня сейчас, Юн!

Она попыталась улыбнуться.

– В тесноте, да не в обиде, верно? Так ведь говорят? Скажи мне, что так говорят, посмотри мне в глаза! Конечно же, ты хотел сказать – мы спрячемся, мы переждем... – бормотала Лора. – Рано или поздно патрульные уйдут, и мы сможем пересидеть эту разразившуюся бурю у Ника в гараже, несколько дней, отсчитаем пару тысяч поездов; а потом – все вместе – мы что-нибудь придумаем, обязательно придумаем! Это ведь не так страшно, правда? Мы просто хулиганы, глупые подростки, что нам сделают, правда? Скажи мне Юн, что все будет хорошо. Скажи, как сказал это тогда, холодным утром в гараже.

Лора хотела, чтобы Юн поговорил с ней, ответил хотя бы на один ее вопрос. Но Юн молчал.

– Нет, ты не можешь быть таким эгоистом! – закричала Лора. – Посмотри на меня и скажи мне прямо в глаза, что собираешься нас бросить!

– Прости, Лора, – сказал Юн, подняв глаза. – Они будут искать виновного с татуировкой паука под левым веком и не успокоятся, пока не прочешут все здание. Нам не выбраться отсюда всем вместе.

– Прекрати, замолчи сейчас же! – крикнула Лора. – Скажешь это еще раз, и я...

– Я найду вас, обещаю.

Лора отвесила Юну пощечину и опустилась на корточки, закрыла лицо руками. Ее плечи затряслись, жемчужные волосы так странно светились в окружающей грязи; она казалась такой хрупкой, беззащитной и жалкой. Юн стоял рядом и смотрел на то, как медленно догорает его сигарета. Он никак не мог решить, чего бы ему больше хотелось: повалить Лору в грязь, заключить в объятия – или проснуться на кухне под мутным плафоном в родительской квартире. «Как странно, она ни капельки не похожа на ту безликую девушку из моего сна, – подумал Юн. – Как я мог так ошибиться? Все-таки я не люблю ее. Я хотел Лору – как игрушку, как куклу, как балерину из музыкальной шкатулки; как нечто, чем можно обладать, а потом, когда надоест, оставить пылиться в шкафу. И, наверное, я должен ненавидеть себя за эти мысли, так отчего же я ничего не чувствую? Ничего – кроме дрожи, поднимающейся внизу живота».

– Просто ты боишься, Юн, вот в чем все дело! – всхлипнула Лора. – Ты все это устроил, только ты – для себя одного! Все ради славы. Хотел быть рок-звездой, уподобиться тому безумцу, что облил себя бензином? Верно, ты нас использовал, мы тебе не были нужны... я тебе не была нужна! Надеюсь, ты теперь счастлив? Слава, да, приторно-сладкая слава! Вот смысл твоей жизни, Юн! Как думаешь, кого снаружи будет больше – полицейских или журналистов? О, ты ведь знаешь ответ!

Лора подняла на Юна глаза. Юн отвернулся, иначе не смог бы сдержаться – сорвался бы и сделал что-нибудь сумасшедшее; он пытался выбросить из головы то чувство, когда касался пальцами выступающих ребер Лоры. Почему-то именно теперь это воспоминание бросало его в дрожь, так не вовремя засело занозой в мозгу. Юн до крови прикусил губу, чтобы забыть о теле Лоры.

Ник подошел и молча положил девушке руки на плечи, но Лора продолжала плакать – содрогнулась, как в припадке, и заплакала еще громче, навзрыд; она так хотела, чтобы это были руки Юна на ее плечах – это его руки должны были сейчас прижимать ее к груди. От Ника тоже пахло фруктами, и от этого Лоре становилось только больнее.

Со стороны выхода у недостроенной эстакады снова раздался чей-то голос – на этот раз громче; он прогремел пошлыми фразами, вырезанными из американских боевиков – едва уловимый смысл слов пробивался сквозь флажолеты высокочастотных помех. Луч установленного на улице прожектора заскользил по стене тоннеля. Голос требовал укрывающихся выйти на свет с поднятыми руками.

– И правда, – сказал Ник, подойдя к Юну, – мы могли бы сдаться все вместе!

– Не глупи. – Юн затушил сигарету, бросив ее в вонючую жижу под ногами. – Ваших лиц никто не видел, все софиты были направлены на меня одного.

Лора грустно усмехнулась.

– Ты что же, не хочешь делиться славой с друзьями? Столько репетиций коту под хвост! И все ради двух жалких выступлений, да? Одно закончилось кулаками, а другое – пулями, разве это нормально? – спросил Ник. Ему хотелось, чтобы это прозвучало как шутка, но слезы выступили у него на глазах, и он не смог их сдержать. – Вот черт, неужели это все-таки конец? Неужели наша песенка действительно спета?

Ник обнял Юна и зарыдал у него на плече. На этот раз Юн обнял Ника в ответ.

– Знаешь, что? – тихо сказал Юн.

– Что?

– Давно хотел тебе сказать – для гомика ты неплохо играешь на ударных.

Ник попытался изобразить улыбку. Лора поднялась, и раздался неловкий хруст в ее коленях – такой неправильный и неподходящий, выпадающий из тональности момента. Она тихо проговорила, взглянув на Юна:

– Давайте уже покончим с этим, раз ты все решил за нас. Давай же, строй себе путь на вершину из черепов друзей и «сигаретных окурков».

Юн кивнул без тени обиды – и отсутствие этой обиды оскорбило Лору. А потом – время долго осыпалось кроваво-красной крошкой кирпича, когда он возводил стену. Юн знал, что должен был спешить, потому что уже слышал чьи-то шаги вдалеке, но боялся быть чересчур поспешным, чтобы Ник и Лора, прижавшиеся друг к другу в затухающем просвете не возненавидели его еще сильнее. Кирпич за кирпичом – так Юн отгораживался от них, опустив глаза; и это должно было смотреться со стороны так вульгарно и так буквально, как в дешевой драме, когда кто-то отгораживается от кого-то кирпичной стеной; повторяющиеся монотонные движения рук в тяжелом молчании под редкий стук капель воды; а они смотрели ему в глаза. «Хорошо бы забетонировать их в стену, навсегда распрощаться с прошлым, чтобы больше не вспоминать, – почему-то подумал Юн, и это его напугало. – Я болен, мои мысли острее наточенных лезвий».

Лора больше не плакала, гнева в ней не осталось тоже – во взгляде была только пустота, или Юну так только показалось из-за сгущавшегося в разломе мрака. Юн и Лора – они стояли лицом к лицу – так близко, что могли бы почувствовать дыхание друг друга, но старались не дышать, чтобы не чувствовать. Лора подумала: «Может быть, я в последний раз смотрю на черты его лица. Если сейчас он замрет хотя бы на секунду, на мгновение задумается о том, что совершает ошибку, я брошусь ему на шею – и будь что будет! Пусть нас расстреляют, накачают килограммом свинца, словно бешеных плюшевых игрушек, мне будет все равно; и я буду готова ко всему – закопайте нас в одном гробу, сбитом из картонных упаковок, где-нибудь под плакучей ивой на пустыре... Ну же, Юн, нахмурься, подмигни мне, вздохни чуть глубже – дай мне хоть какой-то знак, докажи, что ты меня любишь или хоть немного любил; что между нами было что-то необъяснимое, вырванное со страниц бульварных романов!» Но Юн продолжал выкладывать кирпичи в ряд – спокойно и быстро.

Когда мозаика была почти закончена, и в руке оставался последний камень, чтобы бросить в мутную воду, чтобы отгородиться навсегда, чтобы отрезать всякий путь к отступлению; Юн прижался губами к кладке и прошептал:

– Ну, ладно, пока. Мне – в облака. Спасибо за крышу, постель и гитару, Ник. Позаботься о пауке: корми его дважды в день, лучше всего – тараканами, мухами или личинками мучного червя из того спичечного коробка, что я храню в гараже под матрасом; проследи, чтобы коробок не отсырел. Лора, прости меня. Обещаю, я никогда не забуду ту ночь, когда ты играла на скрипке, а на веревке сушилось твое черное белье; не забуду твоего «космоса» на моем плече, твоей улыбки и твоих белых волос. Нет, я не прощаюсь с вами навсегда, я только выйду на сцену, полечу к свету, к которому меня – почему-то – тянет так упрямо и глупо; посмотрю, что же там – впереди, под мутным плафоном. Я верю, что мы однажды встретимся – сядем на полу в гараже Ника и будем говорить, говорить, и даже шум проходящих мимо поездов не сможет нам помешать. До встречи, Лора. До встречи, Ник. Сидите тихо – может быть, вам придется ждать несколько часов, пока патрульные не прочешут тоннель и не уйдут. Что бы ни случилось – ни звука.

Лора прошептала что-то в ответ из-за стены, но Юн не разобрал ее слов, потому что снова прогудел мегафон, и сырые кирпичные стены наполнились звуком. Пришло время уходить, больше нельзя было медлить. «Я старый каменщик, тромб в вене звука, – почему-то подумал Юн и, положив последний кирпич, побежал к выходу, ориентируясь на свет в конце тоннеля. – Будь что будет, я готов ко всему».

Юн вырвался на предрассветную улицу и в тот же миг зажмурился от света прожектора и вспышек фотоаппаратов; толпа хлынула к нему, и полиция скрутила его руки, повела к бронированной машине сквозь волны обезумевших журналистов, наперебой кричащих что-то ему вслед.

– Повернись, парень! Улыбнись, ну же! Ты будешь на обложке! – сказал мужчина с фотоаппаратом в руках.

Юн улыбнулся в камеру. Увидев его реакцию, на Юна тут же набросились с вопросами:

– Что вы хотели донести своей песней?

– С вами были еще двое – парень и девушка, где они теперь?

– Я убил и съел их с потрохами.

– Что означает татуировка у вас под глазом?

– Давно вы практикуете каннибализм?

– С самого детства.

– Вы не ответили на мой вопрос!

– Это паук. Паук, обозначающий паука.

– Какого это – проснуться знаменитым?

– Я еще не проснулся, кажется, я до сих пор сплю.

Толпа засмеялась. Полиция с трудом проложила путь; Юна бросили на заднее сидение, и двери были закрыты. Напоследок, перед тем, как машина отъехала, Юн поднял руки в наручниках и показал в стекло средний палец. Толпа обезумела от восторга.

«Вдохни запах горькой победы полной грудью, Юн! – прорычал тигр ему в ухо. – Вот оно – твое место! Ты и я – одни – заперты в этой стеклянной клетке! Северный берсерк, родившийся в спальном районе безымянного края, против восточного они, черного мотылька, привезенного из-за моря. Вместе – но друг против друга, как всегда. Кто победит – важно ли? Положи голову в мою пасть, зрители желают хлеба и зрелищ! Помаши им рукой, и не забывай улыбаться в камеру!»