Месяц спустя.

Прага. Сентябрь 2018 г.

На Прагу опускалась ночь. Ранняя, зябкая, укрытая тонкой кисеей тумана. Одна из тех ночей, которые были не по нраву возницам, обыкновенно развлекавшим туристов на Староместской площади: лошади туман не жаловали, громко фыркали, артачились на перекрестках — чуяли то, что не могли бы почуять люди.

Туманная, беззвездная ночь — раздолье для тех, кто жил на другой стороне и когда-то считал себя истинными хозяевами города. Но век сменялся веком, и от хозяев мало что осталось: порой лишь пепел да кости.

Кто-то называл их потусторонними, кто-то — дивьими народами, но чаще всё сводилось к банальностям: твари, нежить, создания. Герман называл как придется: какая разница, если все они в конечном счете всего лишь заложники — этого города и друг друга.

Впрочем, справедливости ради, им достался не худший из городов. К тому же, в отличие от большинства вампиров, Герман у Верховного Совета был на хорошем счету, и ему разрешалось пользоваться услугами ведьм, так что благодаря их заклинаниям он мог появляться на улице даже в самый жаркий из дней, не опасаясь превратиться в пылающую головешку.

С другой стороны, невелика важность: Герман принципиально выбирал ночь и был предан ей, как любимой женщине, так что на «дневные» разрешения ему было плевать.

Вот и сейчас он стоял у окна, запрокинув голову и расправив плечи так, будто впитывал льющийся сквозь туман и стекло лунный свет. И, предвкушая, кривил губы в легкой усмешке: ночь — время приключений, некоторые из которых не надоедают даже полвека спустя после обращения.

Герман встряхнулся, с удовольствием хрустнул позвонками и, обернувшись к сидевшему на диване другу, отсалютовал стаканом с бурбоном (спасибо знакомой ведьме: короткое заклинание, и можно чувствовать вкус людских напитков и блюд).

— Твое здоровье!

Ник на мгновение поднял голову, кивнул и снова уткнулся в книгу. Одну из сотен книг, которыми была заставлена его квартира, с каждым днем всё больше напоминавшая библиотеку.

Огромный лофт с кирпичными стенами и высоченными потолками располагался в безликом сером здании, которым в центре Праги было, конечно, не место, и выходил окнами прямиком на Национальный музей, купол которого мозолил глаза и давно набил оскомину. Герман район Вацлавской площади не любил: слишком много народа, слишком много машин, так еще и неугомонные туристы в пять утра уже собирались на ступеньках музея в ожидании дальних экскурсий. Но Ник поселился здесь после смерти жены, так что Герману волей-неволей пришлось привыкать.

Сам он жил на холме над рекой: на виду у всего города, но вдали от шума и суеты. И хотя унаследованный от отца старинный особняк Герман не жаловал и пользовался всего парой комнат, ему нравилось видеть его порой запечатленным на картинах и фотографиях. Особняк и правда притягивал взгляд: элегантный, сложенный из светлого камня, обрамленный пышными деревцами, — будто драгоценный камень в красивой оправе.

И никто бы не догадался, что скрывали когда-то его украшенные фресками стены.

Пригубив новую порцию бурбона, Герман позволил кубикам льда коснуться губ и, облокотившись о спинку антикварного кресла, вновь посмотрел на друга: Ник, как всегда, погруженный в себя, не спеша переворачивал страницы очередного старинного фолианта. Хороший мальчик, он как будто так и застрял на пороге своих семнадцати, когда его обратили: не пил, не соблазнял девиц, не шлялся по ночам.

В этом, как и во многом другом, они с Германом, которого обратили в самый разгар лихого тридцатилетия, не совпадали. Лучшие друзья — полные противоположности.

Ник и вампиром-то по-настоящему не был: так, бракованный, полуобращенный. Скорее живой, чем мертвый. Но всё же не совсем живой.

Еще столетие назад такого облили бы смолой и спалили где-нибудь в подворотне. Но Нику повезло: его обратили уже после Второй мировой, когда пражский Верховный Совет вдруг решил, что каждая потусторонняя тварь — ценность и имеет право на жизнь. Даже зверюшки, которым нет названия.

Вроде вампиры, но не способны усвоить свежую кровь, а без заменителей не протянут и недели. Вроде не бессмертные, но стареют так медленно, что почти незаметно человеческому глазу. Не боятся солнечного света, но в полнолуние вместо того, чтобы наполняться силами, изнемогают от слабости и прячутся по домам.

А еще их кровью нельзя обращать. Благодаря этому Совет благоволил таким зверюшкам особенно: тихие, слабые, хрупкие, как мотыльки, — безопасные. Они не нападали на туристов, не пили кровь, не использовали внушение. Так что Совет даже расщедрился и пару десятилетий назад придумал для них название: dimidio. Хотя для жалкой горстки — всего-то дюжина «половинчатых» — мог бы не напрягаться.

Казалось бы, ничего особенного: ошибка, сбой программы. В конечном счете ущербных среди потусторонних народцев и прежде хватало с лихвой: феи, родившиеся без крыльев; ведьмы, не унаследовавшие силу рода; оборотни, не способные перекидываться (последним, впрочем, везло: оборотни — единственные существа, чье право на жизнь Совет ставил под сомнение). Но полуобращенные имели неожиданное преимущество: считалось, что каждому из них предназначен «идеальный донор», единственный, чья кровь ему подойдет. Иными словами, истинная любовь и родственная душа. А такие романтические сказочки были в почете даже среди нежити.

Правда, что хорошего в том, чтобы изо дня в день питаться кровью любимого человека, а потом неизбежно — ибо всякий человеческий век недолог — его оплакивать и хоронить, Герман не понимал. Он видел, как этим путем пришлось пройти Нику, и даже помогал организовывать похороны его жены, так что знал точно: никакой романтики там и в помине нет.

Впрочем, ни любви, ни романтики Герман для себя не искал. Тем более что после обращения человеческая девушка у него всё же была: не на одну ночь, как случалось обычно, а на целых пять лет. И, пожалуй, Герман мог бы поклясться, что любил ее. Но прошло десять лет, и даже для вампира срок этот оказался немалым.

А́йви. Сейчас он уже с трудом помнил ее лицо. Да, мог бы легко описать: холодные синие глаза, россыпь веснушек на щеках и шее; яркие, четко очерченные губы — вечный ребенок, капризный, сосредоточенный на себе. Но, описав, оживить воспоминания не мог.

Айви, конечно, мифическим «идеальным донором» не была, да в нем Герман и не нуждался: в отличие от полуобращенных, он мог пить кровь всякого, кто придется ему по душе. Не только кровь людей, но даже ведьм, фавнов и фей.

С людьми, конечно, было проще всего: главное — загипнотизировать, чтобы у «ужина» не осталось воспоминаний. С потусторонними, чья кровь была слаще, но на утро, случалось, награждала похмельем, приходилось договариваться, а договариваться Герману было обычно лень. К тому же Айви не потерпела бы, узнай, что он пьет чью-то свежую, не проверенную в лаборатории кровь. Так что Герман приноровился питаться из медицинских пластиковых пакетов: меньше наслаждения, но и меньше мороки, а главное — меньше недовольства на симпатичном веснушчатом личике.

Айви была на редкость брезглива и не то, что не позволяла себя кусать, она и ласкать-то себя не позволяла — ничего лишнего. А лишним в постели она считала практически всё. И Герман почему-то смирился. Всё лучше, чем в очередной раз выслушивать, что «технически ты давным-давно мертв, так что твои, хм... желания — всего лишь иллюзия».

И хотя Герман понятия не имел, что «технически» происходило с его телом после обращения, одно он знал точно: его желания иллюзией не были.

И мертвым он себя не считал! Его сердце билось в груди, гоняло по венам кровь, та струилась из ран и порой даже била фонтаном, а пули и лезвия причиняли боль, от которой темнело в глазах. Да, не такую сильную, как могло быть; да, быстро сходившую на нет, и всё же.

Возможно, и здесь не обошлось без Верховного Совета и ведьминых заклинаний: тот, кто чувствует боль и боится смерти, не так безрассуден и опасен для окружающих, как считающий себя бессмертным и неуязвимым. Пусть так: Герман дружил с ведьмами, и повода не доверять их колдовству у него не было.

Если бы еще Айви не изводила дурацкими вопросами про «техническую сторону», которые скорее напоминали упреки. Как будто он выбирал... Как будто у него был выбор. Разве его спрашивали? Просто однажды, возвращаясь из паба, он вдруг провалился в ничто, а очнулся лишь несколько дней спустя: в темном сыром подвале, в разорванной рубашке и с бурыми пятнами на губах и шее. Да с такой сильной жаждой, что собственными руками едва не разорвал себе глотку... Жажда, которой прежде не знал и которая едва его не убила.

Но он выжил и со временем научился себя обуздывать, хотя даже годы спустя это давалось непросто. И всё для того, чтобы день за днем выслушивать, что его жажда — всё равно что зависимость наркомана, которой нельзя потакать, а телесные желания — иллюзия.

Свои желания и капризы, чего бы они ни касались, Айви, конечно, иллюзией не считала.

Порой Герман жалел, что так и не попробовал ее кровь, хотя за пять лет мог бы и дать себе волю. Но он ни разу ее не укусил. Ни разу не использовал внушение. И даже не поднял на нее голос: ходил, как дурак, вокруг нее на цыпочках. И касался с такой нежностью, будто она была фарфоровой. Бледная кожа, под которой четко выделялась сеточка вен; трогательные косточки на запястьях и выпирающие ключицы; скулы, такие острые, что поцелуешь — и рассечешь себе губы. Тонкая-тонкая, прозрачная.

Быть может, она была и не человеком вовсе. Иначе как объяснить его беспомощность перед ней и почти рабскую покорность? И то, как легко она разгадала его секрет — всего-то короткий разговор на порожках театра — и, кажется, даже не удивилась, будто вампиры каждый день приходили смотреть, как в студенческом спектакле она играет Офелию.

Пожалуй, если бы вместо темных волос природа одарила ее светлыми, Айви вполне могла бы сойти за фею. Особенно летом, когда ярко-ярко разгорались ее веснушки. Но с феей Герман точно связываться бы не стал. За каким-то хреном почти все они были присыпаны золотистой пыльцой: волосы, кожа, ресницы и даже губы. Стоило прикоснуться — на ладонях оставалась пыльца и жглась, проклятая, похлеще крапивы.

Впрочем, только если срабатывало заклинание против вампиров. Будто вампирам было хоть какое-то дело до фей. Они и не пересекались-то обычно: феи — дети солнца, вампиры — порождение тьмы.

К тому же феи слишком много о себе мнили, задирали нос и с «мертвецами» не водились. Но, случись беда, прибегали за порцией вампирской крови и даже вспоминали о «пожалуйста» и «спасибо». Вот только вампирская кровь не так уж сильно им помогала: когда дело касалось болезней, феи оказывались даже слабее людей.

И ладно бы вымирали себе тихонечко — сколько дивьих народов сгинуло безвозвратно за последние сотни лет, и ничего — но из-за хворающих фей Совет всё строже следил за вампирами и порой, чтобы не нарушать равновесия, запрещал обращать людей. Будто это вампиры виноваты, что противные феечки, кажется, наконец-то отжили своё.

Что ж, значит так. Когда-то не было «половинчатых» — теперь есть. Когда-то были феечки — скоро не будет.

***

— Где твоя Обезьянка? — Герман прикончил бурбон, поставил пустой стакан на книжную полку и, поморщившись, уселся на подоконник, заставленный сухоцветами в высоких вычурных вазах, — притащить подобное в дом Ник сам бы точно не додумался. Впрочем, он поступил куда хуже — привел в дом девчонку, которой лучше было бы сгинуть.

— Ее зовут Тис.

— Ее зовут Нашел-Себе-Неприятности.

Ник отложил наконец книгу, посмотрел на друга и, оскалившись, по слогам произнес:

— Мы договаривались.

Герман нахмурился, но промолчал: до Ника всё равно было не достучаться.

Тис была еще одной бракованной: год назад ее попытались обратить, найдя умирающей на берегу Влтавы. Не получилось — и сердобольный Ник взял девчонку под свое крыло.

А лучше бы, не мешкая, прикончил и ее, и старика Якуба, который вдруг решил заделаться спасателем.

Узнав о случившемся, Герман долго не находил себе места. Тис была не простой утопленницей: девчонку пытались придушить, а затем скинули с моста — после того, как Белый Орден использовал ее девственную кровь для своих ритуалов. А алхимики, тем более вхожие в Верховный Совет, — не те, кому стоит переходить дорогу. Так что, по мнению Германа, жертвенную овечку следовало вернуть Белому Ордену и поскорее забыть, будто не было.

Но увещевания друга не смогли убедить Ника: тот уперся как никогда прежде и оберегал Тис, будто сокровище.

Герман так и не сумел понять, что связывало этих двоих, кроме их инаковости. И это почему-то бесило.

Накануне неудачного обращения Тис как раз исполнилось двадцать, и хотя она могла бы сойти за старшеклассницу, вечно шестнадцатилетний Ник смотрелся рядом с ней незадачливым младшим братом: юное личико, лохматые светлые волосы, звездочки глиттера на щеках и перепачканные в пастели ладони. Но это не отменяло того, что он годился Обезьянке в отцы. Да и носился с ней, будто с любимой дитяткой.

И всё же ни братом, ни отцом он ей не был. Так что Герман подозревал друга в чувствах далеко не родственных. Но Ник любые намеки игнорировал, а в ответ на прямые вопросы отмалчивался.

И ладно, допустим, влюбился. Но там ведь и смотреть было не на что! Бледная, тощая, с мутными глазами навыкате и длинными седыми волосами. Не чета покойной жене Ника: возможно, Барб классической красавицей не была, но в ней чувствовалась порода. Крупные, яркие черты лица, высокая, статная, с копной белокурых волос. И даже шрам, оставшийся на щеке после автомобильной аварии, не мог бы испортить общего впечатления.

Как после Барб можно было хоть что-то найти в пресной «половинчатой» девице, Герман не понимал.

Пусть человеческие девушки, по сравнению с вампирами, были слабыми и хрупкими, но в них бурлила энергия. «Половинчатые» подобным похвастаться не могли: блёклые сонные мухи. Чуть менее сонные, когда принимали заменители крови, но «чуть» не считается. Даже если сам такой же «половинчатый» и полудохлый.

Впрочем, Ник за сорок лет, прошедших после неудачного обращения, научился справляться со своими особенностями и неплохо держался даже после смерти своей «идеальнодонорской» жены.

Но, даже если бы не справлялся, Герман не сказал бы и слова. Ника обратили с помощью его, Германа, крови, ни у одного из них не спросив согласия (привет отцу и его жестоким экспериментам). Так что Ник стал для Германа сначала братом, а потом и спасителем.

Сорок лет дружбы, а теперь явилась эта девица и грозит всё разрушить. Что, если Белый Орден узнает о ее чудесном, но никому не нужном спасении? Что, если потребует вернуть? Что, если решит спросить с Ника за укрывательство?

И пусть в Белом Ордене служили алхимики — не ведьмы с ведунами, всего лишь люди, хотя и с особыми знаниями и способностями — связываться с ними Герман бы точно не рискнул.

Но всё, что ему оставалось, — присматривать за другом и надеяться, что девчонка однажды сгинет.

— Ты так и будешь пялиться всю ночь в свои дурацкие книги? — Радуясь, что сегодня Обезьянка не маячит перед глазами, Герман легко поднялся на ноги, прошелся по просторной гостиной и остановился в двух шагах от дивана. — Пойдем прогуляемся.

— Я жду Тис. Мы собирались на балет.

— Балет? — Герман прыснул и пополам сложился от смеха. — Ты решил, что если она прикатила из России, ее надо балетом брать? Да она же у тебя деревенская, дикая... Хотя может и прокатит, конечно. Но точно не с «Лебединым озером», которое в «Сметане» дают. Там так скачут, что сцена трясется и слышно, как у танцоров суставы скрипят.

— Очень смешно.

— Поверь, насчет балета я серьезно, — заверил Герман, но, заметив, что Ник нахмурился пуще прежнего, постарался исправиться: — Вообще там красиво: стеклянный купол, витражи, кресла эти бархатные... Можно и сходить.

— Ну спасибо, что дал добро, — ответил Ник резко, и Герман, заподозрив неладное, украдкой посмотрел на часы: девчонка явно опаздывала.

Наблюдать, как Ник ждет ее с видом верной собаки, казалось не сильно заманчивым, так что Герман заговорщицки улыбнулся и предпринял новую попытку:

— Давай лучше в тот рокерский клуб завалимся, где феечки рулят. Говорят, они какого-то нового «половинчатого» подобрали. Узнаем, что да как. К тому же сегодня каверы на «Нирвану» играют — ты же их любишь, вот и тряхнем стариной.

— Не суйся к феям, — предостерег Ник и, оправляя стильный твидовый пиджак, поднялся с дивана. — Они не любят вампиров. В первую очередь — тебя.

— И что же во мне такого особенного?

— Ты их не боишься.

И вновь Герман пополам сложился от смеха:

— Почему я должен их бояться? У половины из них даже крыльев нет — выродились. И колдовать уже мало кто умеет — бегают втихаря к ведьмам, попрошайничают. Стыдоба, да и только.

— Они и без колдовства справятся, если надо.

— Тут ты прав: заразы, каких поискать. Но про «половинчатого» узнать надо. После твоей Обезьянки это, считай, второй за год. Многовато, не думаешь?

Ник только пожал плечами: он давно уже не искал ответов. Когда-то, конечно, пытался, мечтая вернуть прежнюю жизнь, но с тех пор много воды утекло.

— Его же кто-то обратил, Ник. Неужели не интересно?

— Кто-то такой же бракодел, как твой отец или Якуб с Холдером.

Якуб был ведуном, последним в своем роду; Холдер — полудурком-вампиром, скованным заклинаниями, будто цепями: не зная, как иначе справиться с двухметровым громилой, которого кому-то хватило дурости обратить, ведьмы заперли его на пятачке под одним из городских мостов, где Холдер жил до обращения. Ему даже соорудили палатку из старых рекламных баннеров и позволили выходить на солнечный свет, а такого же бездомного Якуба приставили сторожить да кормить вовремя.

И всё бы ничего, но однажды эти двое нашли умирающую Тис, пожалели и попытались обратить.

Пораскинув мозгами, Герман решил: загвоздка, видимо, в том, что вампиры — Герман, благодаря стараниям отца доведенный до полуобморочного состояния, и полудурок Холдер — были всего лишь невольными донорами крови и не принимали активного участия в обращении. Вот и вышел брак.

Однако Ник и Тис были не единственными бракованными, а при каких обстоятельствах получились другие, Совету выяснить пока что не удалось (да и про Тис там не знали). Никто из вампиров не признавал за собой авторства, опасаясь возможных наказаний. А может, руку приложил какой-нибудь орден или ведьминский клан: те любили проводить эксперименты, но не любили за них отвечать. В любом случае Герману подобные загадки не нравились, да и появление новых «половинчатых» тоже.

В попытках разобраться он даже полистал парочку заумных книг, но большая часть из прочитанного и близко не напоминала его собственный опыт. Герман отражался даже в старинных серебряных зеркалах и неплохо получался на фотографиях; не боялся святой воды и распятий и уж точно не впадал в ужас от запаха чеснока. Зато покрывался болючими, похожими на ожог волдырями, стоило только приблизиться к травам, перечень которых получился бы, пожалуй, на пару-тройку страниц, но Герман нашел в книгах лишь жалкие полтора абзаца.

Зато однажды он нагуглил длинную статью про полувампиров — но те оказались всего лишь младенцами, родившимися у женщин, которых обратили во время беременности. Подобного Герман никогда не встречал, но отрицать, что возможно всякое, не стал бы. Тем более в этом городе, где ведьмы, наловчившись, умудрялись воплощать в жизнь даже фишки, вычитанные в фэнтезийных любовных романах или подсмотренные в ТВ-шоу. Так что Герман не сомневался, однажды в Праге появятся вампиры, которые сияют на солнце, будто обсыпанные бриллиантами. Эти точно понравятся феям: будет в чьей компании валяться на лугу ясным солнечным днем и упиваться своей офигенностью.

Герман весело хмыкнул, представив кое-кого из особо зазнающихся феечек под киношным «бриллиантовым» вампиром — тощим и не шибко-то симпатичным — и потянулся за кожаной курткой, наброшенной на спинку дивана.

— Выбирай, Ник. Либо твой лучший друг и парочка забористых шотов, либо одинокое кукование здесь среди книжной пыли...

Договорить Герман не успел: через бетонные перекрытия и толстые каменные стены до его вампирского слуха донеслось приглушенное дребезжание лифта. А вскоре входная дверь распахнулась, и на пороге квартиры появилась Обезьянка собственной персоной.

— Прости, Ник, я опоздала, — покаянно сложив руки, выдохнула она еле слышно.

На Германа Тис даже не взглянула, но это не помешало ему скривиться и театрально закатить глаза. Лишь бы не смотреть на противную девицу, которая, как всегда, появилась не вовремя.

Ее мордашка и так-то раздражала его до крайности: белые до синевы губы, мутно-зеленые глаза, широкие брови вразлет — одна из тех нелепых большеротых лягушек, что особенно ценились в мире высокой моды и частенько красовались на рекламных баннерах и разворотах девчачьих журналов. Герман знал, потому что Морин, его мачеха, когда-то возглавляла модельное агентство и привечала именно таких лягушат.

Быть может, потому что на их фоне она казалась еще красивее — самая красивая женщина из всех, кого он когда-либо видел.

Герман улыбнулся и сделал мысленную зарубку, что надо бы позвонить мачехе. В последнее время они нечасто общались: Морин залегла на дно, опасаясь, что ее вечно моложавое лицо слишком уж примелькалось среди пражского бомонда. И наверняка была права — яркая, сияющая Морин с ее белоснежной кожей и иссиня-черными волосами, где бы ни появлялась, неизменно притягивала взгляды, и завистливыми, пытливыми они бывали не реже, чем восхищенными.

По-хорошему, ей бы не прятаться, а уехать: в Италию, например, которую Морин обожала. Но пражские создания были привязаны к здешней земле и старым камням, напитанным кровью и колдовской силой, и только здесь чувствовали себя в безопасности.

В других городах царили иные порядки, и, пожалуй, нигде больше потусторонние не имели такой власти и таких преимуществ, как в Праге. Разве что в Новом Орлеане, где жила Кейси, сводная сестра Германа. Но сам он так далеко от родины ни разу не забирался.

Благодаря ежегодным жертвоприношениям, кровь для которых сдавали почти все потусторонние твари, в пределах Старого города они могли черпать живительную силу буквально из воздуха. (1) Даже вампиры, если не успевали вовремя утолить голод кровью. Но стоило выйти за очерченные ведьмами границы, магия рассеивалась, и потусторонние оказывались один на один с миром — незнакомым, враждебным.

Поэтому все они селились в черте Старого города и без необходимости границ не пересекали.

Обезьянка по-прежнему пыталась что-то объяснить Нику, но Герман не вслушивался в слова: подошел к бару, плеснул в чистый стакан щедрую порцию бурбона и повернулся к окну. Серп растущей луны поднялся высоко над домами, засиял ярко, засеребрился, будто начищенная монета. Впереди полнолуние — лучшее время для денежных ритуалов. Герман, правда, в них верил не особо — не было нужды: инвестиции в IT-сектор и «зеленые» технологии вкупе с консервативными «голубыми фишками» были куда доходнее, чем магическая влажная уборка и заговоры на деньги.

Впрочем, Герман о деньгах волновался мало: как высокородный вампир он имел почти неограниченный кредит в старейших пражских банках и, хотя понятия не имел, кто же из высокородных его обратил, от полагающихся привилегий не отказывался. Тем более что должен был присматривать за семьей: Морин, Кейси и Ником — какими самостоятельными они бы себя ни считали.

И девчонка еще эта... Мало того, что живет за счет Ника, так еще и своим внешним видом изрядно его позорит: мятые льняные сарафаны и потертый деним, старые кожаные кушаки и прозрачные водолазки-сеточки, порванные у горла. Прямо недобитая хиппи, сбежавшая из шестидесятых. Тонкие запястья украшали разноцветные, плетенные из ниток браслеты; растрёпанные пепельные волосы — атласные ленты и когда свежие, когда искусственные цветы.

Сегодня же к мятому сарафану и надетому поверх вязаному горчично-медовому свитеру прилагались исписанные хной ладони и покачивающиеся в ушах серьги из бисера и птичьих перьев.

Ник, Ник, поклонник Вермеера и его «Девушки с жемчужной сережкой», и на что сдалось тебе это чудо?

Стоило, наверное, промолчать: Герман видел, что опоздание Обезьянки не на шутку задело его друга, но пересилить себя оказалось непросто. Так что он оскалился и, вложив в слова всё недоумение, которое скопилось за долгие месяцы, громко протянул:

— И ты хотел повести эту оборвашку на балет? Со стыда же сгореть можно.

— Зато ты у нас самый крутой — ходячий штамп, — не осталась в долгу Тис и наконец соизволила посмотреть на Германа. — Кожаная куртка, черные джинсы, солнцезащитные очки даже ночью — кто ж устоит, да?

— Ну сейчас-то я без очков, — подмигнул Герман и, не таясь, позволил обычно темно-синим глазам запылать алым. Комната при этом зарябила и, будто при качке, пошла волнами, но Герман не подал вида: незачем девчонке знать, что некоторые вампирские штучки только выглядят эффектно, а на деле то еще дерьмецо.

— Ты забыла про мой мотоцикл, мартышка. Harley-Davidson — лучший из штампов, — с широкой улыбкой произнес Герман, взял со столика початую бутылку бурбона и с удовольствием отхлебнул из горла. — Вообще, погляжу, с памятью у тебя плохо: то про выставку забыла, то на балет опоздала.

— Я села не на ту ветку в метро. Можно подумать, с тобой такого никогда не случалось? К тому же на второе отделение мы с Ником еще успеваем.

Герман продолжал улыбаться, хотя был уверен, теперь-то Ник точно никуда с ним не пойдет, предпочтя общество Обезьянки. Но тот молча мотнул головой, будто в ответ на невысказанные мысли, и неожиданно шагнул к двери:

— Похрен на балет. Мы с Германом в ночной клуб собираемся.

— В клуб? — переспросила Тис, и ее чернильные брови на фоне бледной мордочки удивленно изогнулись. — Ты не ходишь по клубам, Ник.

— С чего ты взяла? — пожал тот плечами и, скинув пиджак на подлокотник кресла, остался в свободной белой футболке.

— Просто... не представляю тебя в клубе.

Ник не ответил: провел растопыренной пятерней по волосам, тщательно их взлохматил и не спеша огляделся в поисках телефона. На Тис Ник не смотрел, и Герман даже не пытался скрыть своего ликования: кажется, сегодняшнее опоздание стало для его терпеливого друга последней каплей. И правильно, а то нашлась тут, писаная торба.

— Хм... ладно, — девчонка явно растерялась, но, взглянув на довольного Германа, быстро взяла себя в руки: — Тогда я с вами. Только переоденусь и обую что-нибудь подходящее.

Герман не успел возразить: Тис тут же скрылась в коридоре, и вскоре в недрах квартиры захлопали дверцы платяного шкафа.

— Нахрена она нам в клубе нужна? — наклонившись к другу, проскрежетал Герман. И поспешил напомнить: — Там одни потусторонние будут: прочухают, что она у тебя бракованная — неучтенная — и настучат Совету. А там и Белый Орден подтянется.

— Не прочухают, — ответил Ник спокойно. Подошел к зеркалу, мазнул по скулам какой-то блестящей фигней, и серебристые звездочки тут же весело засияли в свете электрических ламп. — Я подарил Тис амулет. Что-то вроде заклинания отвода глаз, только наоборот: обычные люди ее видят, а потусторонний взгляд скользнет мимо.

— Я же просил тебя не обращаться к ведьмам напрямую, — проворчал Герман. — Это со мной они ладят, а с тебя сдерут втридорога.

— Мне не нужны ведьмы, — отрезал Ник и кивнул на книжные полки. — У меня тоже есть сила.

Герман недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал. После обращения у Ника действительно обнаружилась одна занятная способность: он сходу понимал написанное на любых, в том числе древних и мертвых, языках. И даже глиняные таблички тысячелетней давности, сложные шифровки времен Второй мировой или тайные послания, оставленные живописцами на картинах, недолго оставались для него загадками.

Кроме того, с помощью коротких заклинаний, которые Ник писал кровью, он мог наводить туман и отводить любопытные взгляды. По крайней мере, это работало, пока была жива Барб: когда твоя жена с каждым годом становится старше, а ты остаешься шестнадцатилетним подростком, амулеты, способные отводить взгляд, казались хорошей идеей.

И всё же, по мнению Германа, это была не сила — всего лишь фокус. Да, возможно, амулеты Ника работали, когда дело касалось людских взглядов, но потусторонние — дело другое.

— Ник, ты хочешь привести ее в клуб, где собирается нечисть, и правда веришь, что какой-то кустарный амулет превратит твою Обезьянку в простую девчонку? Думаешь, никто не почует, что с ней что-то не так?

— Я думаю, ты параноик, Герман, — с раздражением ответил Ник и в упор посмотрел на друга. — Твой отец давно уже мертв, а ты продолжаешь чего-то бояться и видеть вокруг врагов.

— Да причем тут мой отец? — ощерился Герман, но взгляда Ника не выдержал и отвернулся. — Не он придушил мартышку и скинул с моста. И уж точно не он использовал ее для своих ритуалов.

— Хватит трястись из-за Белого Ордена! Им на нас плевать: они ищут лекарство от какой-то новой болезни. Да и зачем им Тис? Они и так получили всё, что хотели. Да и тот ублюдок, что пытался принести ее в жертву, своё получил сполна. — На детском личике Ника появилось незнакомое Герману выражение: затаенная ярость, темное торжество. Но слова звучали мягко и вкрадчиво: — Уже год прошел, Герман, пора двигаться дальше. Тис теперь с нами, и это навсегда.

— Это не я параноик, — ответил Герман, позволяя тихому рокоту вибрировать в горле. — Это ты у нас слишком беспечный.

— Я сумею ее защитить, — припечатал Ник. И хотя они никогда не говорили в открытую о том, что он сделал с бывшим Тис, благодаря которому та оказалась между жизнью и смертью, Герман не сомневался: Ник разделался с ублюдком без колебаний. Смертный вампир с внешностью ангелочка и твердой рукой, разящей наповал.

— Тис — одна из нас. И ей пора привыкать к нашему миру, а не прятаться от него.

Ник говорил так, будто давно всё решил и у Германа не было шанса возразить и оспорить:

— Ты вечно пугаешь ее фавнами да ведьмами, но пока что для нее они всего лишь сказочные герои. Пусть увидит воочию. И поймет, что они не так страшны, как ты их малюешь. К тому же она и сама... с изюминкой.

Что именно под «изюминкой» подразумевал Ник, Герман не знал. На первый взгляд, у Тис была лишь одна особенность, не считая таланта вечно путаться под ногами, — после обращения она стала понимать речь на незнакомых ей прежде языках. Впрочем, этим могли похвастаться многие потусторонние, тем более в Праге, где всегда царила мешанина языков и культур. Сам Герман свободно говорил на пяти языках и не считал это чем-то особенным.

Вот если бы Тис могла общаться с животными, другое дело — таких умельцев среди вампиров, пусть даже и «половинчатых», в последние столетия не наблюдалось.

Животные чуяли неладное, и даже самые спокойные шарахались от вампиров и близко не подпускали. Так что Герман особенно ценил ручную ящерку, что жила у него и, кажется, не замечала в своем хозяине странностей: главное, чтобы кормил вовремя и разрешал греться под настольной лампой, пока зависает в «Тиндере».

Да уж, лучше бы Ник тоже завел себе ящерку — но он завел Обезьянку.

Утешая себя бесплодной надеждой, что, несмотря на присутствие девчонки, сегодня им с Ником удастся развеяться, Герман накинул на плечи куртку и, не дожидаясь друга и его обоже, вышел из квартиры.

Будь что будет, успокаивал он себя, но что-то внутри тихонько скулило от плохого предчувствия.

---

(1) Здесь и далее понятие «Старый город» включает в себя пять центральных исторических районов Праги: Старе Место, Нове Место, Градчаны, Мала Страна и Вышеград, а также прилегающие территории.