когда я вырву себе клыки и надену ошейник.

════════◎════════

— Опять с тобой байду какую-то посмотрели, — сказал отец и улыбнулся.

Он постучал костяшками по столу, щелкнул языком и засмеялся. Зелено-карих глаз не было видно за сильным прищуром, который мгновенно приклеивался к векам от малейшего смешка.

— Да че байду, — ответил Тим, — классный мультфильм... Мне закос под комиксы понравился, крутой же.

Он водил ножом по сахарной пудре вперемешку с вишневым сиропом, размазанным по желтой тарелке. Киношное похмелье, нападавшее ровно на полчаса после просмотренного фильма, понемногу выветривалось, и мир серел. Голос отца оставлял сбоку патиновые разводы, полный фудкорт подергивался смежными оттенками. За стеклянными стенами по дорогам катились автобусы и машины, а под ногами, тремя этажами ниже, гудели трамваи.

— К сессии-то как, готовишься?

— Ну...

Тим на секунду запнулся, напомнил себе о том, что отцу-то все можно сказать как есть, батя — не мама. Он помолчит-подумает малость, процитирует покойного дядю: «Тебе жить», а потом выкинет что-нибудь в духе: «А вот если бы мы с твоей мамой не встретились...»

— Честно, ниче не учил. Прям... Ниче. Может, списать получится, не знаю...

— Че ж ты так, билеты почитай обязательно. Не, ну, в армию тоже неплохо, сходишь — дисциплина появится. Я вот в армию не ходил, врачи не ходят, так обидно было, столько историй интересных ребята служившие рассказывали.

Отец прервался и посербал остатки куриного супа. С мыслями о безликих бритоголовых парнях в камуфляжной форме и берцах, обед Тима так и норовил найти место под солнцем.

— Пап, давай не будем про армию. Сдам как-нибудь, наверное. На троечку-то натяну.

— А че на троечку, для меня оценки ниже пятерки в университете вообще не было.

— Ну, а зачем мне эти пятерки?

— А Марк с Василисой вот у тебя как учатся?

— У Марка автоматы в основном, остальное пытается на четыре-пять закрыть. Вася из универа отчислилась, ща не учится нигде, работает.

— Вон, как Марк надо, ты бы его попросил тебе помочь подготовиться. Практики-то у вас нет пока никакой? На производстве там контракты или еще чего.

— Марк и так помогает... Да я по специальности все равно работать не хочу.

— А че хочешь? Ты ж дизайном вроде хотел заниматься.

Нет, это «хотеть» до жалкого мало напоминало настоящее желание, страсть, это была унылая ничтожная потуга чего-то в теории приятного. Если сравнивать с чем угодно другим, где даже этого не было, то дизайном Тим, несомненно, хотел заниматься. «Я преобразился в нуле форм», — схватил он из памяти фразу, которая прозвучала в одной лекции по теме, продолжение забыл, да и без него было достаточно. Вспомнил еще, что цитата это Малевича, и выжженное поле внутри на миг взошло новыми ростками, а реальность подула на это чудо и смела все.

— Да не знаю, пап, че хочу я, — наконец сказал Тим и вывел ножом крестик в вишневой жиже. — Подумаю.

— Че такой пассивный, — вздохнул отец, а Тим едва сдержал смех и прыснул в ворот расстегнутой парки. — Мы с мамой тебя никогда ни к чему не принуждали, че хочешь, то делай. Вон, я в школе решил, на врача пойду. Пошел, учился, стипендия была выше, чем у матери зарплата.

— Ща такую стипендию пойди поищи. У нас девять косарей максимум, ради чего стараться там...

— Ну, все равно, деньги же.

— Да какие деньги, пап... Фигня. Ваще, я на дизайн хотел, мне баллов чуток не хватило, я ща учусь, просто чтобы корку получить. Если бы в художку ходил, мог бы в Строгановку или еще куда пойти. А маме, ну, это рисование ваще не упало, это для нее я, типа, балуюсь, знаешь. Я ей цветы на холсте забахал на день рождения, ты думаешь, я знаю, куда она этот холст заныкала? Я ваще не удивлюсь, если я ее спрошу ща про этот подарок, а она и не вспомнит ниче. У нее в башке работа одна или концерты в честь неубранных носков.

Отец настукивал костяшками синкопу и покачивал головой в такт, а когда моргал, то порой жмурился, будто сбрасывая с ресниц забившиеся пылинки. На отца Тим не засматривался, спотыкался о глубокие морщины, сплошную седину и возвращался к грязной тарелке перед собой. Простучав несколько тактов, отец сказал:

— Плохо. Мама много времени мне уделяла. Мы много общались, она поддерживала меня во всем.

Тим слушал отца и вспоминал единственное, что осталось в памяти от покойной бабушки — ее мизинец, за который Тимоша держался всей ладошкой.

— Ты же не жил со мной. А мама работала много. У меня не было такого.

— Плохо. Ну, такова жизнь.

Папа громко щелкнул языком, подытоживая мысль, достал из внутреннего кармана куртки оранжевую купюру и шлепнул ее на стол.

— Держи денежку, купишь себе чего-нибудь.

— Спасибо, пап.

Тим подумал о том, как дойдет до ближайшего банкомата и положит все это наличное безобразие на карту, а с карты пропустит деньги через пару систем и потратит их с таким толком, какой и не снился с прошлой осени.

Стоп.

Разговоры об отсутствующих планах на жизнь продолжились по пути на выход из торгового центра, диалог превратился в монолог отца. На лице его растянулись глаза-ниточки, он попрощался, сел на трамвай и уехал. Тим с облегчением выдохнул, достал сигарету и закурил. Страшные мысли о чем-то далеком, посыпанным пеплом смыло морозным воздухом. В трех кварталах отсюда будет ждать Стас через час, торопиться некуда.

Позвонила Василиса, и внутри сразу стало теплее. С самого момента, когда пришлось отпустить ее с Марком, Тим договорился с собой вырубить тумблер «мыслей о том, что Марк может сделать с Василисой», и пока успешно с этим справлялся. Так, на фоне что-то подбешивало невидимое, но это всегда так. Все, Васенька улетает, мягкой посадки. Тим надел наушники и включил случайное воспроизведение, с которым бродить в сумраке исторического центра еще куда ни шло. Правда, прогулка с музыкой в наушниках грозила заглушить приветы от проходящих мимо бывших одноклассников, но Тим и не собирался ни с кем из них видеться. «Сессию-то реально как-то сдавать надо», — на секунду задержалось в голове, а дальше заиграл припев, и где-то в печени затесалось прекрасное решение подумать обо всем завтра. Благо, на сегодня и так происшествий будет предостаточно. Повезет — нос останется целый.

Тим расправил плечи и невольно зашагал быстрее — ну, придет раньше, возьмет себе пинту, вот проблема. Эти стерильные попойки в общежитии с гитаркой и пивом по скидке или с Марком в барах со средним ценником, так что ты сто процентов очнешься утром у него дома или у себя — не-е, вот со Стасом получить в бровь за гаражами, вот это святое. Тим поперхнулся в попытке сдержать смех, вспоминая слепящий блеск собственных пяток в бегстве от накачанного злого дядьки, от которого сбежать все равно не получилось. Да не, Стас повзрослел и за гаражи таскать не будет. Наверное.

Приключения среди панелек в летнюю ночь чередовались в памяти с кадрами «Человека-паука через вселенные», и жить чуточку сильнее занравилось. А потом песня кончилась, сигарета кончилась, и ты никакой не Майлз Моралес и между небоскребами на паутине не полетаешь. Так, поскачешь под веками по вселенным благодаря промокашке с черного рынка и покорежишь сознание еще больше. «А кем буду», — впустил мысль Тим на секунду внутрь, выпустил и зашагал дальше. Ладно, пускай, главное — не инженером. Между одинокой «а» и неопределенным «кем» втиснулась змеей «с», и Ксюша села на автобус до Екатеринбурга, а Юля сгорела в папиросной бумаге и на белоснежном перепутье (он называл тебя Дюймовочкой), и Стас никуда не вернулся. Шрамы на бедрах растаяли на коже, банки дешевого пива из киоска смялись в CD-диски, ожидающие своего часа в полках отцовского плеера.

Ветер подул за шиворот, проехался колючими снежинками по щекам. Тим задержался возле остановки, он никогда не садился на автобусы или троллейбусы в этом месте, даже не знал, что здесь вообще ходит. На мутной стеклянной стенке, сбоку от металлической скамьи, были прилеплены ободранные объявления «компьютерных мастеров» (обязательно со скидкой для пенсионеров), реклама суши-ресторанов, стоматологий, афиши прошедших и грядущих концертов под громкими именами. Свежий плакат с братьями Запашными, от которого воображение ускакало в алую арену городского цирка, — ничем не хуже ковра в гостиной Марка Маралина сквозь лизергиновую призму. Между бумажками или прямо на них красовались редкие рукописные надписи, взгляд замер на одной из них: «Я любил тебя, а теперь иди нахуй». Черномаркерная поэзия подобного плана, кажется, мелькала в пабликах «ВКонтакте». Тим сцепил рефлекторно зубы, перечитал надпись, перечитал второй раз, отвернулся. Закурил вторую сигарету и пошел прочь. Любил, не любил, а как-то легко должно быть, когда отрезаешь себя от того, с кем иначе нельзя, так нельзя, что все говорят: «Режь, режь, атаманом будешь». Должно, а почему-то нихуя не так, но главное же просто об этом не думать, да, все так охуенно просто. Главное, не начать вдруг думать об этом, а если уж начал — перестать, чего бы это ни стоило. Так недолго и поскользнуться, тротуары нынче песком и солью никто не сдабривает, а падать на льду не надо, не надо. Так недолго и голову разбить, а голову беречь надо, беречь.

Справа в полутьме ютился сквер, через который можно было вернуться к торговому центру с кинотеатром, где крутили «Человека-паука» и готовили блинчики с вишней и сахарной пудрой. Тим вспоминал, как заходил сюда с Юлей или Ксюшей, Стасом. Больше такого не будет. Разве что Стас зачем-то притащится, но это все не то, это случайно надо в какой-нибудь пасмурный или солнечный летний день забрести по дороге в ТЦшку, на лавочку сесть и покурить по-человечески. Тим вспоминал молчание Юли и ее сдавленный смех, тихие реплики, веснушки на животе; как она тащила всегда с собой незаконченные фенечки и плела их, пока они где-нибудь вдвоем сидели. А если шли, всегда приходилось склоняться, чтобы лучше слышать. Наверное, с ней Тим и начал сутулиться так, как никогда не сутулился раньше. На солнце у Юли ушко светилось белым пушком, а в мочке были металлические раскрашенные кассеты или другие сережки из дешевого магазина с бижутерией за сотки три-четыре. Тим даже сам что-то дарил, дороже и солиднее, насколько тогда карманных хватало. Потерянное колечко сестры с цитрином и аметистом, найденное под шкафом, с ее разрешения тоже подарил. То кольцо стало последним подарком в принципе.

Брови заболели от того, как долго Тим хмурился и щурил глаза, хотя уже темнело. Он полез в соцсети, открыл поиск по людям, а вспомнить имя фейковой странички Юли не смог. Настоящей страницы у нее не было, а фамилию он так и не узнал за пару месяцев, сколько они провстречались. Диалог не сохранился — беспощадно удален в одном из невнятных порывов в прошлом. Ну, хоть что-то должно было остаться? Тим пытался вспомнить, делал ли он скриншоты диалогов с ней, но ничего не нашел в галерее. И правильно — такое хранить ни к чему, нельзя. Тогда Тим полез в список друзей Стаса Гаева: Стас добавлял друзей без оглядки, всех подряд, у него их скопилось за четыре сотни. Имя на странице Юли было несуразное, состоящее из едва ли существующих слов, что-то вырванное из сэмплированного отрывка песни Sigur Rós. Исландский, на котором слова звучали красиво, но ни черта не понятно — ненастоящее имя Юли напоминало что-то такое. Тим листал внимательно список друзей Стаса, посматривал на дорогу вокруг, а в носу навязчиво бил запах мокрого асфальта, духота, дешевые сладкие духи, персиковые, что ли. В наушниках надрывались солисты скримо-групп, и Тим так же кричал в себе и надежде найти в конце нужную страницу.

Не найдя ничего на странице Стаса, Тим открыл «инстаграм» и зажалел, что не закрепляет архивы со своими историями, как Василиса, чтобы можно было быстро найти нужный день. Историй с лета семнадцатого года сохранилось не так много, ножи вообще не хранят в большом количестве, если это не специализированный магазин. Тим зажрал себя: а почему полтора года не лез в этот архив и ничего не искал, почему не ползал по страницам людей. Как будто когда-то переставал себя жрать, уж явно таким бы худым не был, если бы не жрал. Почему снес переписку, снес СМС, историю звонков, контакты, все снес, Даше запретил упоминать имя Юли, а теперь вот шестого января девятнадцатого года внезапно это стало зачем-то нужно. Сейчас должно быть «иди нахуй», не это спустя столько времени.

А в архиве — зеленые широкие листья деревьев, тополиный пух повсюду, набережная и спокойные волны Камы, белый стол с синей клеенкой и румяными яблоками в принте, курабье, распахнутое окно с облезшей белой краской, белые табуретки, Юля заплетает фенечки, Юля режет картошку, Юля обнимает стеллаж с «Блейзером», Юля бренчит на гитаре «Восьмиклассницу» и счастлива, Юля в темных очках, кожаном пальто и туфлях суммарно тысяч на сто дурачится в элитном магазине одежды. Как их туда пустили вообще? Когда Тим наткнулся на закрытые истории, где они вдвоем, а он явно под чем-то, но аккуратно кусает ее за ухо (под экстази, значит), он заблокировал телефон и подумал, почему раньше не знал, что в «инстаграме» есть этот долбаный архив. Удалил бы все давно — искать было бы нечего. Тим закурил новую сигарету, остановился возле здания с колоннами. На улице холоднее не стало, по пути жарковато сделалось, а руки все равно трясло, словно опять обдолбался, и в ноздрях щиплет, и шмыгаешь постоянно носом, в нем нет никаких соплей, и морозит-горит, и заткнуться невозможно. Горький дым полез изо рта, горький до того, что глотку стягивать начинает и глаза припекает, и Тим затянулся снова, и снова, и снова, посмотрел на карнизы одноэтажки через дорогу и зашагал дальше.

Сорвался.

Нет, рано или поздно это же должно было случиться. Новый город и новые люди прекрасно держат на себе внимание, стоит лишиться их — и все старое, все то же. «Просто не думать» уже не получится, и чем больше Тим пытался зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, хоть кого-то, хотя бы за эту потерянную перчатку, валяющуюся на тротуаре, сознание лишь сильнее перекликалось с эхом прошлого. Еще и встреча со Стасом надвигалась с каждым шагом, от чего и вовсе делалось дурно. Пройти каких-то пару кварталов, и Стас схватит за руку, проводит к настоящему сердцу города, и речь вовсе не об эспланаде, ЦУМе, парке Горького, о чем угодно, до чего можно дойти ногами.

Небо крошилось хлопьями снега и забивалось за шиворот, липло к коже и плакало, стекало к сутулым лопаткам, вот только не для кого было сутулиться. Пермь без Марка и Василисы — это точно что-то противопоказанное, противозаконное и чреватое последствиями. Тим путал чужие следы зимними конверсами, говорил про себя «Москва», «Василиса», «Марк», а из букв ничего не вырастало, буквы мешались в ту же сине-серую кашу, парящую в вышине. Тим разблокировал телефон и вышел из архива, открыл страницу Василисы, ее истории, посты, закрепленные короткие видео, да все расплывалось в лужицах от тающих снежинок. Нарыл голосовые в чате с Марком и включил вместо плейлиста.

«Нет, ты выписываешь коэффициенты в виде матрицы по строчкам, ну, там, пять икс плюс три игрек минус восемь зет, значит, пять, три, восемь в ряду будут, за чертой ноль ставишь, потому что у тебя нулю выражение равняется...»

Ноябрь и гребаные матрицы, заваленная контрольная и миллион попыток научить, как же побить эти цифры за скобками. Тим слушал лекции Марка по линейной алгебре и зажалел, что не поговорил с ним, когда звонил Василисе. Подумал, что этот жалеющий Тим — пришелец, и Василиса с Марком вовсе не для него и про него. За воспоминаниями о матрицах полезли кристаллы МДМА, завернутые в салфетку, запредельно мягкие губы Марка, его язык во рту, мягкие волосы, мягкая музыка, и так часа два подряд, и в голове ничего-ничего, а потом Василиса с мокрыми щеками и запахом вина, остатками глазури шоколадного торта на губах, извивается на простыне, влажная и горячая под шортами Марка, «не, у нас ничего не было, только рукой». Тим выкинул погасший окурок в мусорку, а другую сигарету не достал, потому что легкие запротестовали колкой болью. Хотел бы одеться, лишь бы не чувствовать себя настолько нагим, но достаточно плотной одежды в этом мире, наверное, и не существовало. Нужно было нечто сотканное из самых корней сознания, такое, что ни одна пуля не пронзит и никакой огонь не возьмет, ничья смерть не тронет и ничьи руки не разорвут.

— Загруженный ты какой-то, — сказал Стас в баре и закатал рукава черно-серой рубашки в клетку. — Че как? Вася с Марком уехали же, да?

Тим отхлебнул красного бельгийского эля. Марк бы ворчал на облезлые кирпичные стены и голые трубы вентиляции, как это модно стало делать, — конечно, проще над ремонтом не заморачиваться. Да и так лампово, что ты понимаешь, Марк. Василиса бы покачивалась под песни Пола Анка на фоне, хлопала ресницами и разглядывала крупные гирлянды на потолке, золотые новогодние шарики, омелу и еловые ветви — с щек бы ямочки не сходили.

— Уехали, ага. Ты это, давай без этого, — поморщился Тим и принялся за картошку фри с сырным соусом.

— Да ладно, ладно, — засмеялся Стас. Притих, а улыбку оставил.

Тим проглотил непрожеванные куски жареных картофельных палочек с едва уловимым вкусом сыра и посмотрел на Стаса. Он абсолютно такой же, какой был в их встречу полтора года назад, только волосы короче и кожа на вид грубее вокруг рта, покрыта щетиной даже после бритья. И рубашка эта с протертыми локтями, футболка с облупленным логотипом Loatheбританская метал-группа, рытвина на подбородке от ветрянки в десятом классе — Гаев абсолютно такой же. Тим бы увез в Москву его копию, вырезанную из селенита, вместо медведя с золотой плашкой «Пермь».

— Не жалеешь, что в Москву уехал? Ну, если не считать Василису и Марка.

— Да я не собирался в Перми оставаться... Здесь учиться хочешь?

— А че. Хата, считай, в центре, все красиво.

Тим сделал большой глоток. «Ты ж наркоман», — когда Стас сказал это перед отъездом в армию, Тим подумал, что слышит его в последний раз. Наверное, тогда Стас был прав, хотя от приписки «бывший» отделял час возни с электронными кошельками и координатами. Стоп.

— Почему не Екат? Или вы с Ксюшей после того раза так и не общались? — спросил Стас вдогонку.

Тим вперился в пространство между двумя бокалами, темно-красным и золотым, подумал, про тот ли раз он и Стас вспоминают. Конечно, про тот, сам же все выложил. Снял очки, потер лоб и зачесал пальцами волосы, накрутил варианты ответов и спустился ладонями по контуру лица, подпер подбородок.

— Да в Екат чет такое... С Ксюшей ниче, вот, на НГ созвонились и все.

Стас по-прежнему улыбался, абсолютно такой же, как и полтора года назад, и два, и три, только волосы короче, и это лучшее, что он мог сделать. Ксюша, наверное, тоже такая, абсолютно такая же, какой была в последнюю встречу. По крайней мере, по-прежнему красилась в красный, угорала по гороскопам и таро. Может, стала еще красивее. Правда, по лицу получить от нее опять перспектива такая себе.

— А такая дружба была, — вздохнул Стас и отпил пиво.

— Не, я про это тоже не хочу, — со смехом ответил Тим.

— Карельский, че скучный такой?

— А я очень интересный, просто выпил мало.

— О-о, это мы ща исправим.

— Давай это, ну, много прям не будем, я завтра билеты хотел поучить.

— Бля, точняк, у тебя ж сессия... Не, сорян, сам понимаешь, сколько не виделись, обмыть надо нормально. Я тебя с ребятами пощадил тогда.

— Лан, смотри... Это надо договориться на берегу. Восемь шотов — предел.

— И бутылка водки в конце.

Тим наскоро проглотил картошку, выкатил глаза и замахал руками:

— Не-не-не, какая водка, блять, Стас!

— Я тебе говорю, там будет бутылка водки, на сотку спорю.

Тим разулыбался от пьяного секундного счастья, про себя согласился проиграть и закинул в рот картошку. Сейчас даже сыр объявился, а с глотком пива промелькнула в послевкусии карамель. В полупустом зале бара звучала песня из шестидесятых, вопрошала на английском: «Веришь ли ты в магию?»¹ Стас поманил официантку и попросил пару смородиновых настоек.

— Они тут очешуенные, не боись, двадцать градусов.

Двадцать вперемешку с шестью — Тим внутренне запротестовал, но смирился при виде вполне себе симпатичных рюмок с запотевшим стеклом. А за что пьем — сначала за встречу. Настойка зашла не хуже чая с медом, могла бы посоревноваться с запасами Ады в общаге.

— Молодость простит, печень тоже, — сказал Стас. — Погнали, покурим.

Голос у него повеселел, и румянец покрыл нос, губы и щеки, а улыбка быстро сползла. Сначала прищур на глазах растаял, потом изгиб рта распрямился. На улице, возле входа в бар и под мелким снегопадом Стас и вовсе замолчал, а молчать с ним было уже не так, не по-прежнему. Столько всего было без него рядом, а за что из этого взяться и не знаешь, все выскальзывает и бьется.

— А ты в Москву поступать не хочешь?

Стас усмехнулся, затянулся сигаретой и поморщился, как всегда делал, когда о чем-то задумывался из вежливости на пару секунд. Он вообще бы ни о чем не задумывался, если бы не вкрапления хорошего воспитания на фоне его отсутствия.

— Че мне там делать.

— Ну, корочка покруче будет. У нас проходной в вузе с Марком ваще низкий, от двухсот десяти, что ли, ща пересдашь повыше и норм.

— Ты ж не для этого уехал.

Стас сощурился и приподнял одну бровь, как всегда делал, когда ни о чем не спрашивал, но слова случайно или нарочно расставлял под стать иному. Тим подумал, одно и то же ли в его голове и мыслях Стаса, так же ли для него сверкают снежинки вокруг — красным от вывески бара, замечает ли он их. Тим отвернулся к пустой узкой дороге, секущей низенькие купеческие дома, первые каменные в Перми. Шел вдоль нее, когда гулял перед концертами всяких малоизвестных рэпперов, на все ходил с Ксюшей, а самым уютным был «вы соглашаетесь» в Доме Культуры. На ковре сидел, с Ксюшей, выводящей в записной книжке «вымысел-смысл». Стас появлялся после концерта, потому что никого из абстрактного хип-хопа не жаловал. «Да я просто хочу, чтобы концерты снова были и ты вот так же встречал, как раньше», — подумал Тим и ничего не сказал.

Это молчание он оставил зиме, а внутри бара на липкой деревянной столешнице чередовал пустые рюмки с полными и раскалывался под напором Стаса.

— Ты еще рисуешь? А че рисуешь? Бллин, я про такую тему узнал, ваще. Короче, фурри...

— Нет! — выпалил Тим.

— Да че ты на меня хля́дишь такими глазищами, ща вывалятся, Карельский, хрш.

— Какие к черту фурри, Стас?

— Обыкновенные. Ну, животные, которые...

— Да я шарю, че это, нет и все, — сказал Тим и выпил, кажется, четвертую рюмку из обозначенной бесконечности, занюхал рукав рубашки.

— За прон с фуррями знаешь какие бабки подымают? Могли бы темку замутить такую, тратить не успеешь.

В кармане завибрировал телефон, Карельский пробормотал: «Сорян», и отвлекся на диалог с Василисой. С Марком в Москве, все нормально, ну и замечательно, только напиши, как доберешься, а я много пить не буду, ага.

— Да похер на бабки, — продолжил Тим. — Тебе че до бабок-то? Не бедный же.

— Как че до бабок, мать сократили, не шикуем. Она работу найти не может, переживает, то се. Я че думаю, ну и нахер ей устраиваться, ей под шестьдесят, пусть на пенсии сидит. Тачку я себе новую хочу вместо батиной, айфончик, часики, уши, короче, много че хочу.

— А на работу куда-то пойти, не?

— Ага, и колупаться там я буду миллион лет с нашими зарплатами. Не, в найм не хочу.

— И че делать планируешь?

Тим чуть не обплевался с отцовской фразы, вложенной в собственный рот. Не хватало еще наброситься на Стаса с убеждениями в том, какая у него блажь в голове.

— Темку найти, ща ж много че делать можно. У меня знакомый в шестнадцатом жижи для вейпов на дому мешать начал, так поднялся. Про биток думал, но чет мутная херь.

Карельский сдержался — замечательно же, когда в этой голове в принципе что-то есть на будущее. Вот у него было сплошное белое пятно, выросшее, видимо, из прошлого. Растворитель ядреный кто-то пролил — и все, не порисуешь.

— Тогда уж табачку нормальную забахай. У нас ж их немного. Табачок для калика, самокруток, бумага там всякая, варики подешевле-подороже, но все качественное. Иностранные сиги только так скупать будут... — Тим покрутил пивной бокал за горлышко, а затем щелкнул пальцами и с сияющим взглядом обратился: — Доставка. Табачка. На дом. Так, а это ваще законно?..

— Тимофей Виктрыч, светлая голова у тебя, — довольно сказал Стас и хлопнул в ладоши. — Я ж тебя за че всегда любил, такой головой весь мир взорвать можно. И конопатый ты не зря, солнце знает, кого целовать надо. Я тебе через годик насвищу, как лям первый сниму, в долю — и заживем, Тим, ну. Людьми станем...

— А ща мы кто? — засмеялся Тим. Рассказывать Стасу про миллион препятствий на пути к открытию табачного бизнеса не стоит, сам нагуглит, не будем расстраивать.

— Перспективные молодые люди. Будущий концептуальный художник и подающий надежды предприниматель...

— Жока и Бока, ага, — перебил Тим.

Стас мечтательно засмотрелся куда-то вдаль, почесал шею и сказал:

— Слух, а погнали к Вадосику на хату.

— Какому Вадосу?

— Ну, ты че, забыл. Мы ж у него целый один раз бухали в шестнадцатом.

— А кто там будет?

— Да с района и гимназии.

Тиму, в общем-то, уже было катастрофически все равно на то, кто же там будет у Вадоса. Тим открыл рот и сказал что-то для галочки, чтобы состроить жизнь и приятную компанию Стасу, который, наверное, ожидал чего-то такого. Наверное, ожидал и того, что Тим намного больше всяким интересным поделится. «Стас, а знаешь, я опять потреблял», — не, ни за что. Стасу ведь неважно, что там было, ЛСД или фен, мефедрон или пара кристалликов МДМА. Стас скажет: «Ты ж наркоман», и уйдет. Тим подумал, какого черта они все еще разговаривают, если одно предложение может заставить Стаса уйти. С концами, второй раз он не выдержит.

— Да погнали, — сказал Тим и встал из-за стола, накинул куртку.

А может, никуда Стас не уйдет, если признаться. Святой он сам, что ли? Откуда столько категоричности к наркотикам, почему к алкоголю такого нет? Алкоголики ничем не лучше какого-нибудь наркомана на героине. И вообще, марки и чистый МДМА не вызывают зависимости, как тот же меф, они не поощряют догонялок и наоборот требовательны к тому, чтобы человек делал паузу в потреблении. Когда Марк Маралин в голове заткнулся и закончил читать свои гребаные соблазнительные лекции по психоактивным веществам, Тим сошелся на том, что не зря какие-то из них под запретом. Может, люди правы, бывших наркоманов не бывает, и Стас прав в том, что Тим — наркоман. И Марк тоже наркоман. И те, кто Василису накидали мефом, а потом с ней... Они — тоже. «Если я потреблял ЛСД всего два раза, — подумал Тим, — и больше ничего потреблять не буду, я останусь наркоманом через десять лет по такой логике?»

Тим фыркнул и взял из рук Стаса темно-коричневую сигариллу, после которой губы становились приторно-сладкими, словно по ним поводили леденцом.

— Стас, — глухо выговорил Тим, вложил в рот сигариллу и поджег ее.

— Ау.

— Помнишь, ты меня наркоманом назвал, когда мы виделись перед тем, как ты служить уехал?

— Ну, помню.

Голос Стаса вмиг замерз вместе с городскими улицами, навис сосулькой с карниза сверху и пригрозился чуть что треснуть и свалиться на темечко.

— Почему ты назвал меня наркоманом?

— А тут реально чет объяснять надо?

— Да я просто... Хотел понять, когда человек для тебя наркоманом становится. Вот я все еще для тебя наркоман?

Стас повернул голову в раздумьях, как будто сбоку мыслям лучше вариться. Голова при том двигалась отрезками.

— Ну, ты с той осени чет нюхал?

В животе защекотало, что-то обвалилось. Какое удачное слово Стас выбрал, даже врать не надо.

— Нет.

— Ну и се, забей.

Он положил руку на плечо и повел в сторону пустой площади перед художественной галереей. Много лет назад там врезался автобус, у которого отказали тормоза. Тим слышал, тогда погибла беременная женщина. Он подумал, вот бы и его сейчас кто-нибудь переехал.

До первой дорожки со Стасом вот так же слонялись по пыльному асфальту и под звездным небом, Стас завывал: «Убеги скорей, закро-о-ойся, я-я-я опа-а-асен»², и ты выл вместе с ним, и ваше небо было больше в десять раз, чем по-хорошему. И хотя рука Гаева все так же была на плече, он мычал себе под нос что-то, но ты не знал, какие песни играли в его плейлисте на постоянке, и мотив уже незнаком. Все знакомое про Стаса осталось в недостижимом городе, мутном отражении Перми, крошками соли не на ушах, но на сердце в заплатках из папиных дисков, грубо зашитом растрепленными фенечками.

— Эт че? — спросил Тим.

— Ты че, у «Пионерлагеря» последний альбом не слушал? Позор, Карельский, позор, непорядок...

Тим рассмеялся: все-то он знал, это Стас мимо нот пролетевший. «Мы вечно бу-у-удем вместе-е, я завтра уйду-у-у»³, — пропел его голос в голове, когда мелодия стала на себя похожа.

— Так че там у вас с Алферовой, валяй.

— Да ниче, у нее предки уехали после выпускного, она к себе позвала.

— Да ла-а-адно? Ты ж столько бегал от нее, ты че?

— Да я сам нихуя не понял, нахера к ней ходил. Она про любовь загонять начала, я отшил, некрасиво получилось.

— Ты про это же думал, когда ебал ее в пятый раз?

— Вы с Марком два сапога пара, — сказал Тим и отпихнул Стаса от себя, пошел в одиночку.

— Да ладно тебе, рофлю я.

Не, Стас издеваться не станет, сразу все выложит.

— А вы уже, ну, того? — Или станет.

Тим тотчас осклабился.

— Ты ща в сугроб полетишь!

Стас отскочил подальше и выпалил:

— Ну! Прям того самого! — И прибавил громким шепотом: — Что-то я среди вас одноглазых не видел...

Донельзя бесчестная погоня: дембель против (не)бывшего торчка, и плевать, что вы одинаковое количество километров в городе истоптали и вместе три года напрыгали в баскетбольной секции. Ледяной воздух хлестал по лицу и открытой шее, снежинки врезались в щеки и кололи, а в нижней челюсти разыгрался зуд, который всегда появлялся у Тима во время бега. Бежали на красный и без зебры, все равно машин нет, поскальзывались на голом льду со всем изяществом, но балансировали даже на одной пятке и гнали дальше. Воздух кончался, легкие кололись в груди, а мышцы в ногах загудели с непривычки. Бегать пьяным, правда, легче, несешься над землей аки сокол, косишь по газону и красиво с прыжка летишь Стасу в спину.

Тим съехал в сугроб рядом, рассмеялся в небо, и оно вновь показалось куда шире привычного купола. Занесло за квартал аж до колокольни желтого собора, той галереи с деревянными Иисусами. Голые березы напротив раскалывали белое здание с пояском шершавой каменной плитки внизу, пять этажей бывшей духовной семинарии; в начале сквера возвышался Николай Чудотворец, отлитый из бронзы. Стас под боком переводил дыхание и говорил о звездах.

— В Москве-то забыл, как они выглядят?

Изо рта вырвалось лишь «ага-а». В Москве звезд не сыщешь, сколько бы ясной ночь ни была. Чудо, как Марк выловил в ней пояс Ориона. Тим засомневался, а были ли там Альнитаки всякие. Может, это еще одна вещь, верилось в которую только из-за слов Маралина.

— В Екат тебе ехать надо было, я вот че считаю, — прибавил Стас.

Начинается.

— Ты ж сам про Москву затирал. — Тим поднялся на ноги и отряхнулся от снега.

— Так вы с Ксюхой тогда поссорились. Это в моменте было... Ксюха как уехала, ты поехал, ну, — Стас повертел руками у головы. — Ты ж все к ней таскался, чуть че не так.

— Без Ксюхи тоже уметь как-то надо.

— Научился?

— В процессе. Бля, Стас, хорош мозги делать мне. Ты лучше скажи, откуда у нее номер мой новый?

Стас качнулся вперед, скатился по сугробу и сел на корточки, расшнуровал ботинки, чтоб завязать узлы потуже.

— А че, номер-то у тебя секретный? Ты с Ксюхой знаком с садика.

— Я номер ей не давал не просто так, — сказал Тим и подал руку Стасу, когда тот закончил со шнурками.

— Муть у вас какая-то, чесслово, че ты, че она темните. Да мы с ней просто списываемся, ну и скинул.

— Не давай больше никому мой номер, понял?

— Понял-понял.

Голоса развеялись, Стас вызвал через приложение на телефоне такси. Так и молчали, слышно было только чирканье зажигалок. Внезапная пробежка и морозный воздух сбили алкогольное опьянение, и до Тима дошло, каким волшебным образом в него должна водка вместиться.

Снег скрипел слишком громко. В мире вообще все звуки вырубили, и остался лишь этот скрип да треск затяжек, в ушах звенело. Вскоре к скверу подъехал черный автомобиль.

— Помнишь, народу тут на день города было?.. — сказал Гаев уже внутри салона.

Он смотрел на безлюдные улицы, и Тим тогда осознал, сколько времени просидел в баре. Доставать телефон и точные часы-минуты проверять не хотелось, плевать, завтра все равно никуда не надо. Вроде Даша писала, что родители хотели вернуться, но заходить в соцсети тоже не было желания, да и зайти туда можно на обратном пути, если что-то соображать получится. Встать бы с утра пораньше и прибрать квартиру, проветрить лишний раз, а потом — завалиться досыпать.

— Бллин, это ж здесь нас поймали в магазе, помнишь? — Стас кивнул в сторону торгового центра с вывеской «Айсберг» за эспланадой. — Стремнота, я тогда думал, откинусь от аллергии на моющее или хер знает, че там было.

— Я думал, откинусь от того, как наспринтовал два километра туда-сюда, и по лестнице вприпрыжку, Смирнова на холме живет.

Еще год назад Тим шел вдоль здешних травмайных путей, любил межпанельные шовчики домов и курил перед школьными занятиями, а после уроков заходил в пекарню за вкуснейшими перепечами.

— Мы ж ей питик так и не отдали, — со смехом вспомнил Стас.

— Ой, забей.

Водитель притормозил на перекрестке, Стас по-пьяному оживленно объявил: «Благодарствую», и выбрался наружу. Пояснил, что заезд к дому неудобный, надо в гору пешком подняться. Тим вылез следом и толкнул ногой ледышку размером с яблоко, видимо, отколотую накануне дворниками. Импровизированный мячик прополз вперед и замер, Тим подбежал футбольной походкой и пнул еще раз, а там и Стас подскочил. И хотя машин вокруг не было, и такси успело исчезнуть, идти дальше Тиму что-то мешало, да и не в ту сторону «мяч» полетел. Стас поставил ногу на ледышку и оглядел перекресток.

— Ты че? — спросил Гаев.

— Ниче. Протрезвел как будто.

В голове и впрямь прояснилось, и мысли стали отчетливыми, как до пива и настоек. Тепло было, несмотря на то, что морозы никуда не делись, и вокруг все двигалось плавнее, чем обычно. А чувства притупились, подсохли.

— Эт мы ща исправим, дом во-о-он там, — Стас кивнул в сторону серой панельки, возвышающейся вместе с остальными многоэтажками на холме. Не том, где жила Смирнова, это через пару остановок.

Поздним вечером при взгляде с подножья казалось, здания кренятся вниз, нависают, вот-вот рухнут. Их хватит, чтобы завалить тротуар и ближайшие полосы проезжей части, эспланаду, может, обломки и дальше пролетят. «Да ну», — подумал Тим и пошел за Стасом. Почему-то всегда, когда он хотел что-то исправить, он обращался к алкоголю. Тим, в общем-то, не был против: на душе стало так паршиво, еще люди эти непонятные, незнакомые. Есть время соврать, как внезапно вспомнилось, что родители с утра приедут, и Стас пожмет руку, скажет, мол, давай, пиши, до Москвы пересечемся, и поднимется по бетонным ступеням вверх один, исчезнет. Тим никогда не лгал ему. И сейчас продолжил идти, иногда бросал взгляд на пустынную дорогу, что становилась все дальше и дальше. Знал: надо просто выпить побольше, и все станет нормально.

С каждым шагом ниточки, держащие длинный разрез на груди, истончались и рвались. Тим поежился в попытке сохранить несущие швы, задрал голову. Он смотрел на панельку в ожидании, когда она перестанет казаться угрожающей. Главное — это зрительный контакт, чтоб страх не почуяла. Лестница осталась позади, Стас провел к подъезду, который был с другой стороны дома, набрал код на домофонной панели. С изощренной мелодией, вместо короткого пиликанья или одной ноты, дверь с глухим звуком отворилась, будто вскрыли герметичную упаковку. Тим был уверен: стоит коснуться металлической ручки и потянуть, как здание тотчас упадет и сложится, как карточный домик. Стас взялся за ручку и рванул дверь на себя, и ничего не случилось. Тим окинул взглядом двор, точечно освещенный заиндевевшими лампочками исхудавших фонарей. Ветер крутил скрипящую карусель на детской площадке и выл, ударяясь в водосток. Повалил снег.

На стенах подъезда неровно лежала синяя краска, кое-где облупилась; плитка на полу потрескалась то тут, то там; полузасохшие денежные деревья столпились на подоконнике промежуточного этажа, где простирались серые почтовые ящики с красными цифрами по ГОСТу. Воздух здесь был спертый, тянуло жаренной рыбой и старым мусоропроводом. Лифт обклеен ветхими стикерами, исписан маркерами под ними, он не закрывался полностью и оставлял узкую щель в пару сантиметров. В себе хранил истоптанное покрытие из линолеума, изгрызанные кем-то кнопки и перечеркнутые номера этажей, так что пришлось догадываться, на какой нужно нажимать. К счастью, Стас у «Вадосика» бывал гораздо больше того единственного раза, когда тут был Тим, который даже не помнил этого. Гаев вслепую нажал на кнопку в самом верхнем ряду и прижался лопатками к стенке, сунул руки в карманы куртки. От этого знакомого жеста — Стас всегда так ездил в лифте, — стало гораздо спокойнее, и кислый запашок мочи в кабине сделался незаметным.

На последнем этаже, кажется, двенадцатом, пришлось около минуты ждать, пока хозяин квартиры выйдет. За дверью грохотали разговоры, смех, редкие повизгивания, пульсировал бас. Вадим наконец объявился, пожал руки потной ладонью и пригласил войти. Из квартиры хлынул аромат приторного фруктового кальяна, горького сигаретного дыма и гашиша, донеслись строчки трека, затертого до дыр еще в семнадцатом году:

Повсюду лужи крови, помогу ей обойти⁴
Но ты беги-беги-беги

— По текилке въебем-с, — Стас хлопнул в ладоши.

Вадим успел где-то исчезнуть, Стас — разуться и пристроить верхнюю одежду в шкафу-кладовке. Он вовсю здоровался с теми, кого видел, каждого знал по имени, перекидывался с ними фразами. Речь шла о тусовках, учебе, работе, баскетбольных матчах, футбольных, о которых Тим не имел никакого понятия. Его в принципе ничего не заботило, кроме текилы в обозримом будущем. Люди роились на кухне справа, в темном коридоре впереди, другие комнаты сливались в какофонию голосов. Под смрадом табака пробивалась затхлость деревянной мебели с ободранным лаком и пылью, забившейся в декоративную резьбу. Тим избавился от обуви и парки, прошел до конца к ванной, дверь которой была распахнута. На стиральной машине что-то снюхивал худой парень в красно-белой футболке Fly Emirates. Во рту пересохло, Тим стиснул зубы и наскоро помыл руки гелем, который почти не пенился. Парень позади резко вдохнул и спросил: «Будешь?» — а это всего-навсего согласиться да снюхать за пару секунд. В груди заколотилось сердце и дышать стало так непривычно, словно Тим никогда не дышал и не должен. Он тотчас вышел, обтер руки о джинсы по бокам. Где же Стас, когда он так нужен, вроде на кухню ушел. Коридор, пересечь который можно было всего за несколько шагов, стал вдруг бесконечным, гораздо уже, сдавливал с обеих сторон, и лишь под конец отпустил.

И правда, на кухне Стас разлил по рюмкам текилу, и горлышко в соль обмакнуть успел, теперь нарезал лимон. Болтал с парнями и парой девушек, облепивших табуретки и стол возле стены. Один из ребят вдохнул из пластиковой двухлитровой бутылки молочный дым, с глупой улыбкой передал остатки девушке рядом. Тим перезнакомился со всеми, тут же забыл имена, отказался от предложения раскурить новую ляпку. Посмотрел на раковину и подумал, надо было тут руки мыть, нет, надо обязательно выбрать место с каким-нибудь торчком. Гаш, это так, это же не порошки, ага. Из колонок в глубине квартиры доносился уже другой трек:

Сделай вдох⁵
Еду мимо, мне хуево, я бледнею — это ок
Мы с тобой давно знакомы

Все это страшно напоминало все те тусовки, на которые Стас периодически таскал с собой. Что-то кроме травки или гашиша там редко бывало, поэтому сцена у стиральной машины была кусочком совершенно другого пазла и никак не хотела вставать на место, чтобы дополнить гармоничную картину из всего остального. Тумба, на которой полусидел Стас вместе с текилой и нарезкой лимона, была островком спасения от всего чужеродного.

— Будем? — спросил Стас и кивнул на рюмки.

— У нас в общаге знаешь, как пьют, я тебе ж не показывал...

Тим выставил локоть на уровне подбородка, чокнулся со Стасом и водрузил рюмку на сгиб руки. Тот рассмеялся, но кое-как повторил.

— «С крыла» называется, — пояснил Тим с широкой улыбкой, едва сдерживая смех, и аккуратно выпил текилу. Локоть при этом надо было постепенно поднять, а голову чуть задрать, чтоб рюмка не упала.

— Жесть, вы че делаете! — засмеялась девушка с бледно-зеленым лицом. Остальные люди куда-то ушли вместе с бутылкой.

— С крыла пьем, — сказал Тим так, будто это само собой разумеющееся.

— Москвича привез, такие дела, — Стас обнял его за шею. — Че, Карела, еще по одной?

— Канеш.

Вторая зашла легче первой и уже без крыльев. В животе приятно запылало, а в голове полегчало от новой волны опьянения. Девушка с зеленоватым лицом казалась теперь даже симпатичной сильнее нужного. У нее были густые малиновые тени, растушеванные на веках, и лиловый глиттер на щеках. Вся как сплошная страза, затесавшаяся в приглушенном окружении. Цвет голоса Тим не мог распознать, но прикинул, что он отдавал бы розовым. Как ее там, Алина, Лина, Алиса...

— И как Москва тебе? — спросила она и поерзала на месте.

Она ни на секунду не могла расслабиться и замереть: то ногой покачает, то предплечья погладит, руки сложит на бедрах, руки опустит. Черные подвитые волосы с синим отливом и блестками спадали по плечам почти до груди.

— Раз в сто больше Перми, — сказал Тим. — Теплее там, красиво, людей дохерища. Жизнь чувствуется.

— Большая красивая жизнь... А в Перми что, маленькая уродливая смерть? — с улыбкой спросила Алина-Лина-Алиса и взяла бутылку лимонного «Гаража».

Вдоль позвоночника от последней фразы пробежали мурашки, и Тим отвел глаза к окну от неясности, это с ним откровенно флиртуют или намекают на что-то совершенно не эротическое, такое, о чем лучше молчать или тебя заставят.

— Ты че, Аленусик, Тим занятой московский мущ-щина.

Стас при этих словах не отлипал от шеи Тима.

— А ты какой, занятой пермский? — сказала Алена.

Гаев наконец отпустил, распрямился и руки раскинул.

— Свободен как муссон.

— Ты же знаешь, что это сезонный ветер? — засмеялась она.

— Хорошего понемножку, ну. Ты за географию шаришь?

Тим прокрался за спиной у Стаса, рисовавшегося перед Аленой. Курить хочется, да и что мешать, раз там что-то наклевывается. «Маленькая уродливая смерть» въелась в мысли, перекрыла им кислород. По ходу поисков балкона чьи-то невидимые холодные пальцы обвили шею и сдавили ее. Это ощущение ослабевало, когда Тим не находил балкона в комнате, и набрало полную силу, когда сквозь толпу в одном из помещений удалось найти его. Глотку стянуло так же, как у стиральной машины, и дело все в русых волосах, виднеющихся за окном. Когда там же мелькнули гребаные фенечки и хлестнули подпаленными кончиками по глазам, огненный туман застлал голову.

Чтоб урыть тебя при встрече мертвецу не нужен нож⁶

Тим резкими шагами пересек опустевший коридор на обратном пути.

— Гаев, — позвал Тим, выглянув из-за угла. Пускай звал негромко, хриплый бас все равно выделялся из шума.

Когда это «Гаев», а не просто «Стас», значит, поговорить надо срочно и по-серьезному. Он сидел за столом вместе с Аленой и до сих пор о чем-то ворковал.

— Аленусик, минуту.

Гаев сделал псевдореверанс и подошел к Тиму, тот уже спрятался за стеной.

— Че за херня? — ровным голосом спросил он.

Взгляд его судорожно бегал по Стасу в поисках ответа, тело била мелкая дрожь, отчего кудри покачивались. Света в коридоре не было, он проникал сюда с кухни, потому на голову сверху проливалась черная тень.

— Какая херня? Ты про Алену? — Стас нахмурился в счастливом неведении.

— Да похуй на эту Алену, — прошептал Тим и вдавил за грудки в стену. — Юля тут че делает? Еще скажи, типа, ты не знал, что она тут. Не придуривайся.

От громкого шепота мгновенно разболелось горло, однако поднимать голос и привлекать лишнее внимание Тим не хотел. Вместо этого он только сильнее впечатывал в бетон и ловил каждое изменение в выражении лица Гаева.

— В смысле Юля?

— Не пизди мне.

Карельский приподнял Гаева, прокатив спиной вдоль покоцанных обоев, так что пятки от пола оторвались. Он не сопротивлялся, а значит, правда был виноват. Он никогда не сопротивлялся, если признавал это. А Тима злить не надо, переборщит еще. Тим не знал меры: если вкладывать силу, то на полную, если что-то в край не нравится — возражать кулаками, если партнер, то сразу двое.

— Ты ж хотел по-человечески, — прохрипел Стас.

Тим спустил его на пол, убрал руки.

— Вы ж не поговорили нормально. Вон, вперед, твой шанс.

— Спустя полтора года? Бухим на вписке? — Тим скривился.

— Да нормуль ты, на ногах стоишь, язык не заплетается. Ниче, склеил ты ее тоже бухой.

— Мириться-то мне не надо.

— Я и не говорю мириться. Ты вспомни, вы как разбежались.

— Ей всегда срать на меня было, — сказал Тим дрогнувшим голосом. — Сейчас-то что? Зачем?

— Башку себе успокоишь. Ты ж ходил, думал, умерла она или нет, через год решил узнать, че там и как. Так не живут, Тим.

Он уставился в ободранный паркет, выстланный по дороге к Юле. Хотелось заогрызаться в ответ, мол, а вот ты знаешь, как жить, конечно. Но все это было бесполезно. Есть дверь справа, через которую можно благополучно уйти, а есть балкон с Юлей, чья последняя фраза была: «Мне чет хуево очень». Тим подумал напоследок выпить еще рюмку текилы, но почувствовал, как до него доходят две выпитые. С чем приходить-то, без цветов, просто завалиться на балкон? Повезет, если Юля с порога лицо не расцарапает и с восьмого этажа не выбросит. А вообще-то, ладно, так тому и быть. Что говорить-то? «Юль, а херово так получилось полтора годика назад, прими мои глубочайшие извинения, хочешь, на колени встану», — бред.

Балкон словно изолировали прослойкой с вакуумом, такая тишина здесь была. Дверь закрывалась наглухо, из комнаты едва просачивался шум. Юля не обернулась, так и стояла возле распахнутого окна, в футболке и шортах, из-под которых виднелись худые ноги, тонких носках. Ветер не задувал внутрь, и все же Тим поежился. Холод — это к лучшему, трезвее будешь. Юля стояла с опущенными плечами, будто ей было все равно на январь за стеклом. Ощущение температуры у нее всегда притуплялось под веществами, неважно, травку покурила или снюхала фен. «Она под чем-то», — подумал Тим, и разогнавшийся пульс сердца стал отдавать в виски. Смысл с ней разговаривать, если она обдолбанная? Впрочем, как сказал Стас, и Тим был бухой в ночь знакомства. Так какая разница. Стояла она вполне спокойно.

Он снял фланелевую рубашку в клетку, подошел сзади и укрыл нагие плечи. Голые руки и ноги зимой слишком бесили. Рубашка свисала по середину бедра — Тим и забыл, какой малышкой была Юля. Она перехватила воротник и закуталась. Да что хочется сказать, что нужно говорить в такой ситуации, Тим не знал, не придумал. А о чем говорить, когда от ситуации осталось лишь двое разочарованных друг в друге людей?

— Стас специально тебя привел? — спросил Тим как можно сдержаннее, чтобы это как наезд не послышалось.

— Не Стас меня привел, — устало ответила Юля, она так говорила обычно спросонья или когда уберется с косяка. — Это же ты хотел. Встречи. Поговорить.

Тим всмотрелся в вихри снегопада над головой Юли, заслонившего город впереди. И чем гуще становилась метель, чем меньше различались очертания зданий, дорог и площади там, далеко внизу, тем сильнее путалось сознание, выцветало, превращаясь в черное месиво. Не считая белого пятна, бывшего на прежнем месте.

— Я... Прости, что ушел тогда. Мне надо было хотя бы навестить тебя в больнице, позвонить или написать. Я очень испугался, но это не оправдание.

— Ушел «тогда» — это когда, скажи?

Тим попытался раскрыть рот, но не смог произнести ни слова, когда Юля развернулась лицом. Бледность и бездонные синяки, спутанные волосы не удивляли. Исчезнувшие щеки, за которые Тим любил легонько ущипнуть; дерганая мимика бровей и век, которые он давно целовал; и та же дрожь, что у него, только по совсем другой причине, неестественная, искусственная, — это заставило помолчать и свыкнуться.

— Когда я лежала с передозом, а ты ушел и оставил меня одну с мамашей-истеричкой?

— Я позвонил ей и вызвал скорую, — Тим насилу вспоминал события того дня, сокрытые до сих пор плотной материей, непроницаемой пленкой. — Мама как раз домой возвращалась, я подождал, пока она придет, и ушел. Я следил за тобой до того, как она вернулась.

— Какой ты благородный мальчик, Тима, — сказала Юля далеким голосом, облокотилась о подоконник и сложила голову на руки.

Тим подошел сбоку, оперся затылком о раму окна и уставился на людей, не обращающих на балкон никакого внимания.

— Пакетик с мефом ты стащил тоже из лучших побуждений?

Белое пятно проявляло в себе осколки того дня, который так страшно хотелось забыть, и вонзалось ими в тело. Зиплок с порошком на столе, полая письменная ручка. Ручку Тим сует в пенал, ищет, куда убрать зиплок, может, в эту тумбочку или в этот шкаф, под матрас? Оборачивается и видит синюшные стопы, сглатывает из-за подступающей тошноты. А если мать пойдет да заяву напишет? На учет поставят? Посадят? Родители про все, все узнают? Неважно, главное, чтобы Юля выжила. Тим прячет пакетик в карман своих джинсов.

— Я думал, мать найти может, проблемы у тебя будут.

Юля выпрямилась и посмотрела прозрачными глазами в такие же над собой.

— Тима, скажи, что ты сделал с этим пакетиком?

Резкий вдох, жжение в носу, противный привкус соплей, стекающих по горлу. Приход, который нравится куда меньше той же травы или гашиша, но выбросить жалко, много осталось. И так по чуть-чуть за следующие три недели, пока Даша не поймает за дорожкой однажды.

— Все снюхал в одного, не поделился ни с кем, ни крошки не потерял, молодец. Это кто еще наркоман, кого из нас ты называл там? Меня? Ты испугался? За мою жизнь или за то, что не сможешь потреблять, если тебя спалят? Кто после передоза любимого человека пойдет долбить дальше, как ни в чем ни бывало? Боже, ты даже не зассал, что на тебя моя мать полицию спустит. А это мне спасибо, я же, дура, тебя защищала.

Она цедила слова, явно сдерживая крик. Цвета в ее голосе не было никакого, словно синестезия внезапно исчезла спустя восемнадцать (почти девятнадцать) лет.

— Ты бросила после передоза?

— Нет, как видишь. Мы с тобой ничем друг от друга не отличаемся.

— Я с того раза больше не потреблял меф и фен.

— А что ты потреблял? Ну да, это же другие наркотики, это не считается. Думаешь, я поверю, что ты чистенький ходишь? У тебя все формулировки такие обтекаемые, Тима, не докопаешься же.

— Юль, я пришел не для того, чтобы выслушивать, где я налажал. Я и так знаю, что я...

— Помнишь, ты говорил мне, что любишь меня?

«Я ошибся», — подумал Тим, но ничего не сказал.

— Какая нахуй любовь, Карельский, ты просто съебался сразу, как только смог. Даже не пытался, узнать что со мной. Зачем ты клялся мне, что я единственное солнышко в твоей ебучей жизни? Зачем ты заботился обо мне, если в то же время таскал наркоту? Думаешь, ты был хорошим мальчиком? Посмотри на меня.

Юля дернула за руку и развернула к себе. Когда до ее лица почти не добирался свет из квартиры, синяки под стеклянными глазами становились совсем черными. По едва заметным движениям сомкнутых губ Тим понял, что Юля опять жует слизистую за нижней губой. Пальцы на ощупь заставляли сомневаться в признаках жизни.

— Давай вспомним, сколько раз ты трахал меня, пока я была под кайфом, как ты покупал мне наркотики вместо того, чтобы настаивать на том, что мне это не нужно. Ты вообще чего-то хотел, кроме как трахаться? Эта твоя Василиса, доска на спичках, тоже поди соли долбит, у тебя типаж такой — наркоманки. А, ты еще не пиздил ее? Потрясающе.

Трясет.

Тело адски колотило под сошедшей лавиной ожившего прошлого, и пальцы Юли, хрустальные полости с шипами, прогрызлись в грудную клетку, лопнули. Это не как в «Снежной королеве», где осколок достаточно извлечь из сердца Кая, эти шипы и есть новое сердце — холодильная камера с шоковой заморозкой. Вместо левой хаты со впиской — Марк и его кухня, Марк без разбитой губы, но в этой жизни все исправимо, да? Тим замахнулся на автомате, Марк только успел перевести взгляд на кулак, а потом отлетел к столу. Не упал, схватился за стул. Посмотрел на ладонь, которой закрывал рот. Кровь. Марк будто успокоился, затем уголки челюсти ярко очертились от сжатых зубов. Тим замер, уставился бессознательными глазами. Марк кинулся вперед, ударил в лицо. Это повезло, что ничего не сломалось. Или Маралину не хотелось бить по-настоящему.

Вспышка в голове не позволила вспомнить, что было дальше.

— Лучше бы мы с тобой никогда не встречались, — продолжила Юля и вернула к реальности, ее вскрытому гнойнику.

Синие силуэты теснились блеклыми контурами произошедшего, истории в негативе, проявлять которые бессмысленно. Когда-то давно Тим думал, как люди могут быть такими, а потом в нем застряла мысль: «Как я могу быть таким?» Да он и не помнил, когда застряла. Она впивалась в нетронутые клочья того, что осталось от слова «человек», смаковала их до сих пор. Тиму так хотелось верить, что надо просто вырваться отсюда и начать заново, что заново вообще можно начать, разрубить себя, бросить все лишнее, багаж иначе по габаритам не пропустят. Его хоть жги, хоть кислотой заливай — вечно, в формалине памяти, будет ждать на каждой-каждой улице, растечется по сети меридиан и широт, прибьется к ногам, затопит все это «новое», незаслуженное, и перекроет кислород.

— Тебя всегда ебало, любят тебя или нет, но всегда было похуй, любишь ли ты сам человека не только на словах, — голос Юли становился выше и ломался, как от простуды. — Я знаю, почему из твоей «инсты» пропала Ксюша и что дело нихуя не в переезде, знаю, как ты трахался с одноклассницей, которую тупо использовал, потому что она была влюблена в тебя. Но сейчас-то у тебя другое, у тебя любовь, Тима, правда? А ты расскажи Василисе, как ты ударил меня, все расскажи. Увидишь, нужен ты ей без своей замечательности, которую на себя напялил, или нет. Представляешь, как она обрадуется, когда узнает, с каким уродом встречается?

Тим хотел было напомнить Юле обстоятельства, из-за которых он поднял руку, но это все показалось жалким лепетом, важно стало лишь соприкосновение тяжелой раскрытой ладони и щеки. В случае с Марком — важны лишь разбитые губы. Ссадины на костяшках, щиплющая боль в ладони, оправдания по цене долбаных обстоятельств — горькое послевкусие.

— Зачем ты убивал меня, Тим? — голос Юли перемежался с низким голосом Василисы и нежным, высоким Ксюши. Они сочетались без красивой гармонии, в диссонансе, собирались на миг вместе и тут же расслаивались.

— Ты помнишь, что ты говорила каждый раз, когда я пытался тебя отговорить от наркоты? Юль, вспомни, — полушептал Тим, сосредоточенный на том, чтобы реальность вокруг не распалась окончательно. — Ты говорила, я больше тебя не увижу, если не принесу то, что ты просишь. Мне надоело и я сказал, что не принесу тебе ничего.

— А дальше мы подрались, потрахались, и ты ушел.

— Прости, я...

— Просто не знал что делать и поэтому свалил? — перебила Юля. — Тима, я не буду тебе угрожать тем, что ты больше меня не увидишь. Тебя это не берет, не пугает. Можешь на дорожку занюхать мефа у моего парня, он у стиралки торчит.

Шипы в груди обрушились в бездну. По спине полоснуло осознание, что кто-то продолжает хоронить Юлю, а она — позволяет это делать с собой, просит не останавливать взмахи лопатой, исчезает под горстками земли. Если не ты, так кто-то другой добьет, вот проблема. Грязь под ногтями все равно будет у обоих.

— Ты встречаешься с наркоманом, серьезно? Умереть хочешь?

Юля на пару секунд улыбнулась, подошла ближе и заговорила, безотрывно смотря в глаза:

— А ты что, не наркоман? Он хотя бы не исчезает, когда мне плохо. И я вовсе не против, если ты сдохнешь. Это «прости» нужно тебе, а мне это не надо. Мне от тебя ничего не надо, Тима.

Что тебе мешало отказать ей с самого начала?

— Знаешь, почему ты во все это вляпался? Ты зависим от людей, Тима, как от наркоты. Дело было не во мне, а в том, что тебе обязательно нужен кто-то рядом, иначе ты загибаешься. Тебе нужен кто-то, кто скажет, какой ты хороший, но ты даже не плохой человек, тебя нельзя назвать человеком. Ты — гниль, падаль, уебище, мерзкая тварь, и ты это знаешь. В одного ты себя не вывозишь. Потянешься своими тонкими пальчиками за лезвием, как раньше, зарежешь вдоль в этот раз. Давно пора.

Слова переполнили все внутри настолько, что заставили отшатнуться. Тим опять едва не сказал ненужное «прости», но вовремя прикусил язык и в последний раз взглянул на изуродованную месяцами Юлю, на такого же уродливого себя и вышел с балкона, потому что больше ничего не умел.

Люди стали различимы только вблизи, размылись, хотя слез не было, Карельский до сих пор не выучился плакать. «Очки проебал», — подумал он, заодно и про забытую рубашку вспомнил. Возвращаться не стал, оборачиваться — тоже. К спине пристала незримая гранитная стена, которая не позволяла вернуться и что-то исправить. Наисправлял уже. В теле заломило кости, как при температуре от какого-нибудь вируса. Тим пробрался сквозь душную комнату, в коридоре слева забил свет из ванной. Там все еще был тот парень.

Тим заглянул в распахнутые глаза. Пацан как пацан, самый обычный, но сейчас — он уебище, тварь, это все из-за него, это все он, Юля вообще не при делах. Сам умирает и другого в могилу за собой тянет, вот гнида. Вот теперь ему все объяснят доходчиво, так, чтобы в череп впечаталось и не вымылось никакими солями.

— Че, меф надо? — пробормотал парень, точно принявший Тима за своего. А что не так — худющий, синяки под дикими глазами, трясет-трясет.

Последние капли здравого смысла говорили не швырять здесь, где вокруг голый кафель и куча способов проломить голову или ушибиться позвоночником насмерть. Тим дернул за футболку, пихнул в коридор. Люди в соседних комнатах и ухом не повели.

— Ты че?

Тим врезал в солнечное сплетение, так что парень свалился на пол и стал задыхаться в попытках глотнуть хоть каплю воздуха. Разбить лицо кулаками или сразу с ног начать? Главное, в нос ударить так, чтобы не снюхал больше ничего, пальцы переломать...

В периферийном зрении замаячил Стас, подбежал и схватил за бицепсы, не давая приблизиться.

— Тих, тих!

— Отпусти, блять, меня, — прошипел Тим сквозь зубы, вырываясь из рук Стаса.

— Тим, хорош, хоро-ош, слышишь? — спокойно приговаривал он позади. — Ща он посидит-подумает. Ты молодец, ты все сделал правильно, не надо об него мараться. Слышь, пацан, ты хоть понял, че тебя отпиздить хотели?

— Понял-понял, — промямлил он и пополз вдоль стены.

— Вот и славненько.

Стас сжал пальцы и повел Тима к выходу из квартиры.

— Я тебя ща отпускаю, чтобы мы оделись и ушли отсюда, а ты не устраиваешь никакой херни, понял?

Тим кивнул, дождался, пока Стас отпустит, зашел в кладовку-гардеробную и снял парку с крючка дрожащими пальцами, накинул ее.

— Вы все? — спросила Алена, оставшаяся на кухне рядом.

— Да нам по делам заскочить надо кое-куда, — сказал Стас. — В пятницу все в силе?

— Конечно.

Тим не видел лица Алены в этот момент, но слышал, что она улыбалась. Он каждый раз удивлялся, как быстро Стас умудрялся назначать себе свиданки. Далеко не со всеми, само собой, так выходило. Тут как повезет. Тим знал заранее: если Стаса спросить про «Аленусика» через недели, от непринужденного разговора останется угрюмая история о том, как опять ничего не сложилось. Карельский зашнуровал зимние кроссовки, вышел с Гаевым в темный подъезд. Позади хлопнула жестяная дверь — это отрезвило так же, как морозный воздух. На душе только мерзотно было, вот ударил бы парочку раз того утырка, было бы легче.

— Тим, а где очки твои? И рубашка вроде была, ты че, забыл?

— Забей.

— Че забей, давай, я сгоняю ща быренько и принесу, туда-сюда.

— Не надо, — громче сказал Тим и поплелся по лестнице вниз.

Тишину подъезда перекрыли шаги. Спустились так на несколько этажей, и Стас вновь заговорил:

— Страх сильнее пиздюлей, Тим. Он ща оборачиваться на улице будет еще месяц минимум... Много тебе человек так отпиздить придется. Проблема не в этих людях, проблема в Юле, понял? Она и без чужой помощи себя вперед ногами вынесет.

Разум настолько устал за полтора года от рассуждений, кто прав и кто виноват, что от слов Стаса хотелось лишь жалобно выть, мол, отстань, не трогай. Добравшись до входа в подъезд, Тим нажал раз десять на кнопку для того, чтобы открыть дверь, прежде чем это свершилось. Метель на улице стихла.

— Ну, хочешь, меня ударь, если тебе легче станет.

— Не иди за мной, — сказал Тим и достал из кармана джинсов спутанные наушники.

— Ты хоть напиши, как домой доберешься.

— Стас, заебал. Че ты щас разыгрываешь? Сделал хуйню, я че, спасибо сказать должен?

— Да ниче ты не должен.

— Спокойной ночи, — бросил Тим на прощание.

Руки закончили биться с узлами на проводах. Тим вставил вкладыши в уши, спрятал остальной провод под куртку и подключил наушники к телефону. Пролистал плейлист до семнадцатого года и нажал на один из треков, убрал телефон в карман и достал сигареты и зажигалку. Вроде пачку купил сегодня, а половины уже нет, и все за один вечер.

Я так хочу обратно в леопардовый рюкзак твой⁷
А я не там, но за плечами
И если у меня все хуже будет завтра
Ты будешь счастлива, я обещаю

Часть смысла в тексте пропала по сравнению с осенью семнадцатого, истерлась, как красные надписи «Миру — мир» с серпом и молотом на старых общежитиях. Возвращать ничего не хотелось, надежды вернуться и что-то поменять придавило плитой, отвалившейся с панельки на холме. Тим пытался понять, как можно стать настолько чужими с человеком, который был когда-то ближе всех, настолько чужим, что даже едва знакомые люди кажутся лучшими друзьями. Гонял в голове все, что сказала Юля, и с каждым слогом отдалялся от Василисы и Марка не в метрической системе, но во всех иных смыслах. «Только не уходи никуда, пожалуйста», — шепот Василисы казался теперь таким лживым, не с ее стороны, нет, она бы ни за что не соврала. Этот шепот предназначался кому угодно, только не Тиму, такому, какой он есть. Если бы Василиса знала обо всем, она бы ни о чем не просила и сама ушла. «Ты никуда не уйдешь?» — спрашивал Марк, а Тим больше не мог ему ответить, как раньше, мол, не выгонят — не уйду. Хватит лгать.

Тим остановился возле бетонного столба, огляделся — вокруг никого. Примерился кулаком, ударил. От рефлекса — слабовато. Приложился еще несколько раз, пока к боли в костяшках не присоединилась отдача в запястье и локте. Кожу содрало до крови, Тим загреб снег другой рукой и приложил к ссадинам. Физическая боль на пару с алкоголем и никотином приглушала то, что непременно взревет завтра, стоит опомниться.

По дороге попался маленький магазин, где продавали алкоголь после одиннадцати вечера, а в нем — маленькая бутылка «Первака». После важнейшей покупки — пустынные дворы в неизвестном направлении. Если бы Тим попытался осознать, где находится, то непременно бы разобрался. Помнил, что недалеко гимназия. Думать ни о чем не хотелось, и песни в случайном воспроизведении перешли к тем, которые не были привязаны к Юле. Тим сунул бутылку в рукав, пил мелкими глотками на ходу. Вскидывал голову к звездам, которые уже заволокли облака, считал темные окна в пятиэтажках, деревья, ветви деревьев, что угодно, только бы не провалиться в мысли, заселенные Юлей. Миновал пешеходные переходы, сине-черные дворы с лопнувшими фонарями, пока не оказался во вполне живом и желтом от целых лампочек. Засохший сад с пустыми клумбами и ржавыми дырявыми качелями облепляли спящие автомобили. Скамеек Тим не нашел, а сообразить такси до дома надо бы.

Тим присел прямо на бордюр, онемевшими пальцами попытался найти приложение такси. В боковом зрении что-то закружилось, Тим повернул голову в ту сторону. Девушка в бирюзовом пуховике топталась на месте и ловила ртом снежинки. Тим подумал без злости: «Вот дура», минус двадцать же или сколько там, отпил водки, а по щекам забил снег.

— Карельский, ты, что ли? — охрипшим голосом спросила Алферова.

Когда она подошла, Тим наконец узнал ее улыбку с поджатыми губами, яблочки на щеках и маленький шрам от шва на брови. Из-под вязаной шапки спадали подернутые инеем волосы, окрашенные в клубничный блонд. Света перекрасилась из темно-русого в классе десятом или девятом, что ли.

— А я стою, в окно смотрю, вижу рыжие кудряшки знакомые. Ты чего без капюшона и шапки ходишь? Я вот болею очень, температура четвертый день, на каток сходила, называется.

— А снежинки зачем ешь?

— Да я так рада! С лета ж не виделись! Пуховик нацепила и прибежала вот, все равно дома делать нечего... А ты тут как оказался?

— Случайно зашел, гулял.

— Хочешь, ко мне хоть зайдешь, чай попить? У тебя уши и нос краснющие.

— Чай попить как летом? — спросил Тим и смутился от своих же слов, насколько позволяло опьянение.

— Можно и так, — тише ответила Света. — У тебя ж девушка есть?

— Да, так что без чая, — сказал Тим и допил бутылку.

— Ты чего, на морозе пьешь водку? В одного и на бордюре... А с рукой что у тебя? Тим, у тебя случилось что-то? Подрался?

Ага, с собственной тенью.

— Не, Свет, у меня все отлично. Ща такси закажу и домой. Руку поцарапал, на льду поскользнулся.

Света села рядом и обняла себя за коленки.

— А ты всегда такой вот был, все четыре года, сколько у нас в гимназии проучился. Грустный какой-то, а что случилось — ничего. Ну, не говори, если не хочешь.

— Заболеешь, на холодном сидеть...

— Да ниче-ниче, посижу немножко и тоже пойду. А у тебя сигареты не будет?

— С больным горлом лучше не курить, — сказал Тим, но все равно протянул пачку с зажигалкой внутри, и шмыгнул носом.

Света взяла сигарету и закурила.

— Я вот себя такой дурой чувствую, жду тебя четыре года, уже четыре с половиной, а у тебя девушка есть... Ты на обществознании в девятом классе сказал, что красный цвет любишь и фильм «Эффект бабочки», а я до сих пор это помню. Помню, что ты в белой футболке был со штурмовиком, когда я впервые тебя увидела перед первым сентября. Ты мне всегда таким красивым казался, все мне в тебе нравилось, как ходишь, как смеешься, клычок твой вот тут, веснушки, как ты рукой двигаешь, когда пишешь что-то в тетрадке, как ты на баскетболе бегаешь, все-все. Я никогда так счастлива не была, чем летом, когда ты приходил ко мне... Тим, скажи, а есть смысл надеяться? Время идет, а я как втюрилась, так не могу.

Тим тоже закурил, долго затянулся, подумал, что ни капли не понимает, как его можно любить за все это. Даже если бы Света проговорила всю ночь, да хоть тысячу, он бы и тогда ничего не понял.

— Свет, я очень плохой человек, — наконец сказал он. — Ты ждешь того, кого не существует.

Света молча курила, не произнесла ни звука, пока Тим пытался заказать такси на замерзшем экране. Алферова бросила под ноги окурок, втоптала его подошвой, встала и отряхнулась.

— Не знаю я, что там у тебя произошло, а человек ты хороший, — ответила Света и пошла к подъезду.

Сигарета истлела в пальцах, Тим убрал сдохший телефон в куртку. Освещение во дворе погасло с уходом Алферовой, а звезды и луна за облаками — вместе с ней. Стало черным-черно, и Тим, еще сохранявший сознание, подумал, что все, умер от мороза во дворе бывшей одноклассницы. Каждую секунду где-то в мире умирают люди, в восемнадцать лет — тоже умирают. Почему бы не оказаться одним из них? С этими мыслями, в лихорадке несущимися в урагане разума, Тим обернулся, прополз коленями по асфальту. Из черноты проступили контуры окружающего мира.

Вместо жилого дома, парковки и тротуара — белое покрывало с узкой протоптанной дорожкой, венки с лентами «вечная память», низкие прутья ограды. Парные захоронения, чей-то пятилетний сын, старушка с выцветшим портретом. Прямо перед глазами — ты уснешь вместе с ними.

Какого размера гроб? Она же дюймовочка.

Подбородок затрясло, губ не разомкнуть. Земля под ногами дрогла от стужи, впивалась в колени, на которых сидел Тим перед надгробием. Один-девять-девять-девять, два-ноль-один-восемь. Надточая — какая фамилия у Юли, оказывается. Павловна. Умерла в выходные конца сентября. Тим почувствовал комок в горле, который так давно не ощущал со слезами, почувствовал, как кривится лицо, и заплакал. Слышал только, как резко и рвано вдыхает. Пальцам больно на холоде, а Юле — похуй, Юля уже ничего не почувствует, ни боли, ни счастья.

— Тим, ты бы не сидел на снегу, — сказал Стас откуда-то сверху, руку на плечо положил.

Рука Стаса — что кость для собаки, и Тим вцепился в нее, но глаз от могилы так и не смог оторвать, хотя могилу было не видно за слезами. Солеными, горькими, горячими, душащими — такими, что наконец рыдаешь. Если бы Стас рассказал, что нужно сделать, чтобы опять «не уметь плакать», не знать, что там — под снегом, Тим бы сделал что угодно.

— Ты же, т-ты... Т-ты г-говорил, он-на жива.

— Я не хотел по телефону это рассказывать.

— Д-да, блять, ты хотел н-набухать меня и притащить сюд-да, з-заебись, Стас!

— А ты бы поехал? Захочешь — придешь потом трезвый. Тим, тебе было похуй, че там с ней было, а год спустя решил вдруг позвонить и спросить.

— Мне н-никогда похуй н-не было. Мне просто страшно знать...

— А теперь тебе ничего? Не страшно? Да?

— Че ты от меня хочешь? — более собранным голосом ответил Тим, прежде чем захлебнуться в слезах.

— Ниче. Посиди-подумай.

Тим подумал, чтобы ему наверняка больше не было страшно, надо разрыть голыми руками промерзшую землю, снять крышку гроба и погладить разложенные щеки. Пальцы ослабли, руки свалились на колени, мокрые и ледяные.

— Не сиди на снегу, Тим.

— Отъебись от меня.

— Я-то отъебусь. Здоровье беречь надо.

— Да какое нахуй здоровье? — надломленным голосом сказал Тим.

Он вновь заплакал, бессмысленно зацарапал притоптанный снег под коленями. Иногда успокаивался, различал перед собой дату смерти, и чувствовал, как сознание вот-вот расколется. Сколько бы ни твердили эти цифры, высеченные в камне, сколько бы Тим ни говорил вслух о смерти, она страшилась разоблачения и пряталась точно так же, как и тело Юли.

Вот же, вот же с ней лежали и спорили, кто лучше — Джармуш, Итан или Джоэл Коэн, вот она просит пластырь приклеить на свою пяточку со свежей мозолью, вот она надевает кроссовки на голые ноги и снова их натирает, вот она раскрашивает подсохшими фломастерами антистресс-раскраску, разбивает любимую кружку с бегемотиками и плачет, качает головой под песни Animal ДжаZ и пританцовывает, вот она дышит, ходит и чуть косолапит, говорит быстро и безжалостно глотает гласные, сбивается и считает вслух до трех, продолжает, молчит, улыбается и морщит носик, злится, ее лицо бледнеет, разгорается красным, она кричит, закашливается, мечтает, спит как морская звезда, просыпается и протирает глаза указательными пальцами. «Всего этого нет уже который день», — обухом по сознанию, в лету, воспаряет мотыльком на свет и там намертво застревает. К горлу подбирается тошнота от самого себя — за то, что ушел, что не хотел ничего знать, что опоздал, что вот этими руками десятки раз толкнул к могиле. Так дозакапывал все в себе, что закопал ненароком другого человека.

В какой-то момент слезы кончились. Временно — в горле все еще плескалась свинцовая горечь. Тим резко вдохнул через нос, втянул сопли, и на ватных ногах поднялся.

— Сам доедешь? — спросил Стас.

— Доеду как-нибудь. Спасибо, что показал.

Стас обнял Тима, и он уткнулся в плечо, пропахшее сигаретами и морозом.

— Ты это, с собой только не делай ниче, понял?

Тим промямлил: «Ага», больше похожее на «мгм», и отстранился.

— Хочешь, с тобой поеду? — сказал Стас.

— Да не, я доберусь, не парься. Напишу, как дома буду.

Он дождался, пока такси не приехало. Тим пожал на прощание руку так крепко, будто они заново знакомятся. В машине пахло бензином вперемешку с хвойным освежителем воздуха, в колонках Алла Пугачева просила позвать с собой. К глазам подступили слезы, Тим быстро надел наушники и включил песни, которые в меньшей степени бы напоминали о том, что остается позади.

Город спал глубоким сном, машины изредка промелькивали на соседних полосах. Небо вновь обрушило густой снегопад, завыло, ветер поднял метель. Тим называл про себя оттенки домов, которые проносились за стеклом: иссиня-серый, темно-серый, блекло-оранжевый, темно-красный, зелено-серый. Пытался дать пять характеристик асфальту, но на пятом пункте застопорился. На экране телефона мерцали непонятные цифры, Тим куда больше доверял бессветным улицам — ночь объяла их острыми зубами осознания, пела колыбельную пьяному разуму, осыпалась на веки, стоило повернуть его в направлении забытья. Глаза слипались. Тим сделал музыку громче и проморгался, чтобы не уснуть за оставшееся время поездки. В полудреме он думал о всяком: запахе железа в кладовке квартиры бабушки и дедушки; вбитых в гнилые доски гвоздях на даче; о том, как в дороге до Перми проливной дождь оборвался, и асфальт разделился на мокрый темный и сухой, согретый летним солнцем. Думал о чем придется, лишь бы не оглянуться и вспомнить.

Подъезд родного дома после случившегося казался спасательным кругом. Оставалось подняться по лестнице, на лифте, открыть пару дверей и запереться от всего мира хотя бы до утра, или когда там должны приехать родители с Дашей. Той ночью Тимофей Карельский зашел в соцсети в последний раз в 02:13, пока шел до лифта и ждал его с девятого этажа. Пролистал новостную ленту и сообщения в уведомлениях, но ни на одно не стал отвечать. Василиса спрашивала, как там в Перми, писала о чем-то еще. «А в Перми — маленькая уродливая смерть», — подумал Тим и стиснул зубы: почувствовал ровно то же, что и в детстве, когда схватил ножницы и вскрыл мяч с рожками, «это другой мальчик». Спустя годы наконец доперло, что никакого другого мальчика быть не могло и не может. Это ты все испортил.

Зеленая кабина с ослепительным светом (лампочки, что ли, поменяли?) сомкнулась, навеяла ворох случайных воспоминаний о том, как Юля ходила в гости и тоже в этом самом лифте стояла. Слезы прорезались сквозь них, Тим едва различил номер этажа на выходе (ту ли кнопку нажал?) и замочную скважину, едва понимал, почему хочет плакать. Скучать — не скучал, это было о чем-то другом. Вроде брошенного плюшевого зайки, который тебе давно не нужен, но все равно так важно, чтобы она была в твоей комнате. Или вроде дачи у бабушки и дедушки, на которую ты приезжаешь раз в год, но это еще одна вещь, которая должна существовать где-то там, иначе ты рассыпешься. Или то-самое-дерево, под которым ты прятался от дождя с подругой, вы слушали песни из ваших плейлистов «ВКонтакте» и курили. Подруги давно нет рядом, а дерево всенепременно обязано стоять на прежнем месте, пожалуйста. Мы расстались, но просто живи, это так сложно?

Куртка брошена на полу, руки мокрые после мытья — Тим обсушил их полотенцем кое-как. Дверца аптечного шкафа нараспашку, под ногами разбросаны лекарства. Коробочки черные, синие, всякие. До утра время есть, разберемся. Тим сел на пол и стал вскрывать упаковки трясущимися пальцами, вдруг растеряв намеки на сонливость. Бесшумно читал текст на вложенных бумажках, шевелил одними губами. Диарея, сухость во рту, аллергические реакции, тошнота, гастрит, утомляемость, бессонница. Тим вкладывал бумажки обратно в упаковки, рылся дальше. Тахикардия, рвота, нефротоксичность, конъюнктивит, апатия, кожные реакции, спутанность сознания, кома.

Тим перестал искать.

¹ Lovin' Spoonful — Do You Believe in Magic

² Строчка из песни группы Пионерлагерь Пыльная Радуга — "Я передумал"

³ Пионерлагерь Пыльная Радуга — "Экскурсия"

⁴ Pharaoh — "Дико, например"

⁵ Boulevard Depo — "SuperSmooth"

⁶ Pharaoh, Boulevard Depo — "Сюр"

⁷ эхопрокуренныхподъездов - "Женщина"