upd сентябрь 2023: эта и последующие первые главы пока не были отредактированы/расширены, поэтому могут быть микрорасхождения с первыми 3 главами, предупредила

ничего несущего для сюжета не поменяется, это поменялся мой взгляд на разные вещи в тексте и мне хочется его проработать, как я уже сделала с отредактированными главами

════════◎════════

Будущее вселяло ужас.

Страх перед завтрашним днем, следующим месяцем, грядущим годом съедал мечты, амбиции, стремления. Когда-то Тимофей Карельский еще пытался думать о том, что дальше. Впрочем, до старших классов ему было глубоко плевать на то, что будет после окончания школы. Когда же учителя принялись досаждать экзаменами, университетами и профориентациями, невольно пришлось поразмыслить над предстоящим выбором. Пойти на врача, как родители? Нет, неблагодарная это профессия, вот если бы платили как следует... да и от рассказов отца, проработавшего всю жизнь на скорой, всякое желание лечить людей пропало. Что пуще пугало в этой отрасли — огромная ответственность за чужую жизнь, которую брать на себя совсем не хотелось.

В детстве маленький Тимоша насмотрелся на ворчащих и злых пациентов, когда мама и отчим брали его к себе на смену в больницу. Медсестрам рыженький одуванчик так нравился, что вскоре он стал вечным спутником на обходе палат. С главной загадкой так и не разобрался: почему нельзя болезненный укол, от которого несдержанно шипели, цокали или говорили очень плохие слова, заменить обычной таблеткой? И не той противно-горькой, какую дают от укачивания, а в сладкой глазури. Наверное, так нарочно запугивали, чтобы скорее выздоравливали и не возвращались.

В семь лет малыш твердо решил стать художником. Его кривые рисунки ему уже казались произведением искусства, и он верил, что непременно добьется всемирного признания, когда вырастет. Созданная на бумаге галактика, раскрашенная акварелью, карандашами, гуашью, фломастерами точно заслуживала внимания всей планеты. Иначе и быть не может, а как же?

В восемь лет подросший мальчишка впервые побывал на банкете в настоящем роскошном ресторане — двоюродная сестра матери выходила замуж. Влюбившись в ювелирно оформленные канапе, тарталетки и прочие закуски, живописца подвинул шеф-повар. Но стоило официантке поставить перед будущим поваренком бокал с искрящимся коктейлем, приправленным сверху взбитыми сливками и ежевикой, как бармен ворвался на пьедестал мечты.

В девять лет Карельского записали в баскетбольную секцию, так что поначалу он носился по залу как угорелый, представляя себя Майклом Джорданом. Занятия спортом щедро поощрялись, однако со временем перетекли в рутину и больше не воодушевляли так, как прежде. Видимо, не свойственный обоим родителям рост под метр девяносто и принесли те тренировки.

Одни воздушные замки рушились, на их месте тут же возводились другие, но с каждым разом не такие масштабные, смелые и наивные. С годами к Тиму приходило жуткое осознание того, что он родился не гением, как твердо считал в нежном возрасте. Виноваты ли были отец с матерью, разбаловавшие единственного сына, в сложившихся иллюзиях, или корень раздутого самомнения пророс откуда-то извне, — осталось таким же зыбким и неподатливым ребусом. Узнавая все больше и больше о том, какая же на самом деле реальность и ее законы, Тим столкнулся в итоге с тем, что не может найти в ней себе место. С этой потерянностью почти любой человек так или иначе встречался, но для него это была личная гнетущая и по-максималистски вселенская проблема.

Точкой невозврата стал просмотр эпизода¹ сериала, который на тот момент слыл одним из лучших и популярных шоу. По темечку словно ударили острым камнем и оставили черепно-мозговую травму на всю жизнь. По крайней мере, на несколько следующих лет.

— Ты мечтаешь? Ты так задумался, будто не задавался этим вопросом раньше. Скажи, ты хочешь быть здесь и сейчас? Ну, типа, не конкретно здесь, а в космическом смысле? Существование может быть прекрасно, а может быть ужасно, но решать это тебе.

— Как понять, какое из них мое?

— Мечтай. Тебе нужно найти будущее, за которое ты борешься. Иногда нужно закрыть глаза и прямо вообразить эту хрень. Если нравится, тогда ништяк. Если нет... Можно прямо сейчас исчезнуть нахрен.

Тим зажмурился, и, кажется, слишком сильно. Кажется, темно-серая радужка лопнула и разлилась внутри. Никаких красок не осталось, кроме блеклой жижи. Зуд от невнятного будущего сменился глухой болью, иногда переходящей в острую ломоту. Мысли о какой бы то ни было карьере не вызывали ничего, кроме отвращения. В одной сфере нельзя было разглядеть себя из-за высочайшей конкуренции, в другой требовалась жилка того, чего отродясь не имелось, и вообще любые представления о возможных трудностях на работе сводили с ума, нежели мотивировали к ней тянуться. То же касалось и творческой стези: художников сейчас и так навалом, а привнести что-то оригинальное в наше время практически невозможно.

Быть может, Карельский просто страдал ерундой. Действительно, чего ему надо? Любящая полная семья, неплохое материальное обеспечение, а теперь — учеба в столичном вузе. Все дело было в том, что Тим страстно желал признания. Признания себя не как художника, но как человека, и ему слабо понималось, за что же именно он хочет быть признан. Да как вообще возможно выделиться среди тысяч людей куда талантливее, усерднее, страстнее? Говорят, нельзя себя сравнивать с другими, надо сравнивать себя с собой же в прошлом. Однако это правило не применялось в том случае, когда речь шла о непрестанном соперничестве во взрослом мире. В конечном счете все эти муки о будущем так приелись, что тело отказывалось пускать их обратно. Из-за этой защитной реакции грезы в сердце завяли и больше не распускались.

Значило ли это то, что теперь всякий момент проживался в миллионы раз отчетливее, потому что отныне все было только «здесь и сейчас»? Нет. Мечтать Тимофей Карельский разучился, а выучиться жить в настоящем не успел. Намного ближе к его взгляду относились бестолковые перемотки (не)давнего прошлого и мерклое понимание происходящего вокруг. Кое-кто однажды вбил последний гвоздь в крышку гроба осознанности, уверенности и всего, чем обладают люди, которые чего-то добились или хотя бы знают дорогу. Цветы к могиле принести забывали, тропа заросла, наконец снесли даже указатель, и теперь любой, кто проходил мимо, не догадывался о зарытой заживо частичке некого Тима неподалеку.

Страницы в социальных сетях Марка Маралина не были насыщены его личными фотографиями, не имели мусорных записей на стене. Подписки ограничивались узким набором музыкальных и эстетических сообществ, список аудиозаписей скрывался. В строке мировоззрения громко значилось «эскапизм». Гугл пояснил за незнакомое слово, что выражало бегство от реальности. А имя с фамилией у этого парня звучные — прямо как у супергероев, все на одну букву, а тут и вовсе на три.

«Пьешь? Погнали в бар, отметим начало учебного года»

— Эй, чего залип?

— Да вы без меня идите, мне надо кое с кем встретиться.

Что в Москве заставляло трепетать — открытость, простота и ненавязчивость в тех ритуалах общения, которым в Перми Тим привык уделять больше внимания. Никто из одногруппников не стал расспрашивать, куда же он собрался. Любезное приглашение Марка разделить остаток дня за выпивкой выдалось слишком соблазнительным, чтобы отказываться от него. В конце концов, никто другой не позвал промочить горло, а стылого пива после разгоревшегося полудня жуть как хотелось. Задних мыслей о таком быстром приглашении не возникло — к чему эти церемонии с долгим общением и знакомством получше, если можно просто выпить с человеком и легче узнать его подшофе.

Рядом с Маралиным, приодетым в благородное пальто и начищенные кожаные ботинки, Карельский чувствовал себя неудобно. Но продлилось это до тех пор, пока не прозвучал вопрос: «Где такой бомбер взял?», а за ним не посыпались одобрительные комментарии насчет дизайна любимой пестрой вещички.

— Я по магазинам терпеть не могу таскаться. Привык брать что-нибудь черное. И думать не надо, что надеть. А твои очки мне напоминают кого-то...

Так ребята и пришли к долгому обсуждению творчества Хантера Томпсона. Для одного эта фигура была чуть ли не вторым богом, другой же просто интересовался ей без лишнего фанатизма.

— Кто еще будет?

— Да никого. Не люблю компании, — в течение учебного дня парни не раз пересекались в курилке, продолжая незаконченный на прошлом перерыве разговор.

Дорога из универа к метро пролегла на этот раз к Таганской, нежели Курской. Улочки здесь были теснее, тротуары не такие широкие, а дома держались пониже. За углами прятались рестораны и клубы, чуть поодаль нарисовались театр «русской драмы» и легендарный ГИТИС, а у самого входа в подземку — червленый храм с агатовыми куполами и снова театры. Свободные пять метров уступали скученным семи, разношерстный поток пешеходов то расходился, то сгущался вновь. Звон колоколов бил по ушам, но стих за дверями холла станции.

— Даже с друзьями встречаться не собирался?

— Если бы они были, — усмехнулся Марк, крепче вцепившись в поручень, который вскоре пришлось отпустить. Лента бежала всегда быстрее или же медленнее ступеней эскалатора, не позволяя пассажирам засыпать на ходу.

Тим не нашелся, что сказать. У него-то проблем с приятелями не было. Не то оттого, что он в этом плане был неприхотлив, не то оттого, что никакой действительной дружбы между ними не водилось. Тем не менее Марк позвал именно Карельского.

— Что, все так плохо? — непринужденно обронил Тим, пересекая круглую залу между двух спусков. Таганская пугала размахом бездны, куда она проваливалась. Если Речной, Войковская и Курская, откуда уже довелось выбираться, еще располагались более-менее у поверхности, то здешняя станция переплюнула их всех дважды, если не трижды.

— Отсекать неинтересных тебе людей — не плохо.

С такой стороны смотреть на человеческое общение никогда раньше не приходилось. Что вообще значит это «неинтересные люди»? Те, кто не смотрят те же фильмы и сериалы, не слушают похожую музыку и не увлекаются ничем знакомым? Те, кто не добились ничего внушительного? Те, кто не имеют собственного мнения ни на что? Те, кто выглядят невзрачно? Те, кто...

— А ты разве не забыл паспорт?

— Ну да, — Марк расплылся в улыбке. — У меня не спросят, я у них летом часто бывал.

Путешествие в недрах земли больше не отдавало той стесненностью, которая неминуемо ощущалась среди полчища посторонних лиц. Вместе с кем-то находиться в людном и пока малоизвестном месте было проще, нежели в одиночку. До чего же странное чувство — как будто все эти попутчики, кому до тебя по правде нет никакого дела, так и норовят врезаться, слиться, испортить. Но теперь-то никто не тронет, ведь ты не один! Чушь какая...

— Как вы с такой толпой живете всю жизнь?

— Да на чай они как-то не просятся, — Маралин пожал плечами, немного помолчал и продолжил тише, — я их как декорации представляю. Ну есть они, их много, и ладно.

Слова подействовали магическим образом успокаивающе. Привычка видеть в прохожих личность, беспокоиться об их ненужном мнении зацепилась по дороге из Перми. Ждала, пока ее кто-нибудь сбросит. Люди вокруг и впрямь сделались восковыми статуями, безликими и время от времени подвижными для имитации жизни. В этом музее мадам Тюссо отныне было всего двое посетителей. Хотя пока о Марке Маралине было известно так мало, что он и сам напоминал непроницаемый экспонат, жемчужину выставки, и оттого казался чуть одушевленнее других.

Переполненные платформы с невообразимыми сводами, витиеватые переходы между линиями, проносящиеся поезда и прочий реквизит смешались воедино. Иногда от бурного диалога отвлекали шлейфы женских духов, напоминавшие парфюм девочки с каре. Тим в такие моменты озирался по сторонам, на что его товарищ не прекращал подкалывать.

— Моргни два раза, если за тобой следят.

Тим подыграл и зажмурился дважды, чтобы не привлекать внимание к своему навязчивому интересу к незнакомке, что встретилась ему с утра. Видимо, она не отцепится, пока не проявится на бумаге. Пальцы в карманах нащупывали несуществующий карандаш, а пустой лист в голове заполнялся всевозможными вариациями рисунка. Трудности начинались тогда, когда отпечатавшиеся в памяти как размытые черты приходилось уточнять. Правда ли ее нижняя губа была немногим толще верхней, какого цвета ее глаза, проколоты ли уши, — столько несоответствий, что хотелось изобразить сразу все варианты, объединить их. Быть может, это и будет истинной картиной? Ответ нашел сам себя, когда было решено показать девушку с той же стороны, с какой она и стояла. Спиной. Оставить лицо в тайне. До тех пор, пока его не захотят обнажить.

Подвальное помещение, два небольших зала, тесная сцена с ударной установкой и другими инструментами, темное дерево и камень, по стенам развешены листовки с местными акциями. В баре пустовало. Маралин сказал, что народ обычно подходит позже, когда начинается вечер живой музыки. Бармен пожал руку завсегдатаю и сразу принялся наливать черное пиво. Почему-то бокал при этом не откидывался, но и густая пена не набегала.

— Давай сразу два.

Заправляющий краном кивнул, и через пару минут перед ранними посетителями очутилось по пол-литра плотного на вкус напитка с кофейными нотами. Тим и не сразу понял, что он вообще пьет.

— Это стаут, не пробовал?

Мир хмельного до этого мгновения делился на фильтрованное и нефильтрованное, светлое и темное, а что в нем есть и кучи разных сортов, технологий брожения и у этого всего есть свои названия — это, разумеется, Тиму было невдомек. Когда же Марк сообразил, что его собутыльник совсем не разбирается в теме, то сыпал с каждым новым «бальзамом» справочный экскурс.

— ...знаешь, почему этот эль называют индийским?

— Потому что его делали в Индии?

— Нет, это англичане возили. По дороге эль менял свой вкус, и как раз в Индии его принимали в том самом виде. Для «ипы» характерна горечь, но я взял полегче, раз ты только пробуешь.

После третьего бокала, неспешно распитого на баре за всеми этими историями, парни заняли место за одним из столиков. Так, чтобы хорошо видеть сцену и притом не сидеть слишком близко. Маралин заказал что-то поесть и увлек за собой перекурить. На удивление полтора литра никого не разнесли, чему Тим не переставал поражаться. Ему вспоминалось, как он брал летом четыре бутылки какого-нибудь «Миллера» и спустя три часа клевал носом. А сейчас даже никотин почти никак не усиливал опьянение.

— Ты просто пива нормального не пил, — рассмеялся Марк, растягивая сигарету.

В переулке еще стояли несколько компаний, гости понемногу прибывали, а музыканты уже вовсю настраивали аппаратуру внутри. Солнце клонилось к горизонту, и до этого укромного уголка никакой свет не доносился. Только из окон еле подрагивали люстры да вывески заведений на первом этаже. Возвращение в зал сопровождали рассыпчатые аккорды, сбитый ритм и бряцание барабанных тарелок, за ними погнался мясистый бас, а вслед — осторожные фразы. Пели на французском, и ничего было не разобрать. Ни черта не понятно, но звучало красиво. Такой же ли у девочки с каре нежный голос? Или она его давно прокурила? Может, сорвала, когда подпевала любимой группе на концерте?

— Сауэр с манго, кисляк, — Марк подвинул бокал с содержимым насыщенного медового цвета. На стекле выступил конденсат, в этот раз налили похолоднее. Пожалуй, именно это пиво понравилось Тиму больше всех прочих, да так, что после него он уговорил Марка переключиться только на этот стиль.

Песня за песней, пол-литра за следующим, и Тим спустил тормоза, болтнув личного. Он давно никому не показывал свое недотворчество. В крайний раз это было полтора года назад, незадолго до расставания с первой и последней девушкой, с которой сложились «серьезные» отношения. Утренний образ мозолил глаза разморенного алкоголем Тима слишком навязчиво и невыносимо.

— Ты не против? Мне надо кое-что быстро зарисовать, — пробормотали искусанные раздраженные губы, а руки заваяли карандашом такой желанный силуэт. Марк сперва недоуменно нахмурился, но, заметив целый художественный альбом, переместил доску с закусками к себе и уставился на бумагу, что постепенно переполнялась деталями.

— Так ты рисуешь?

— Это ерунда, я скоро закончу и уберу. Просто... — Тим помедлил, однако пара глотков горячительного развязали язык окончательно. Уместно ли делиться такими глупыми мыслями — теперь волновало в последнюю очередь. — Я сегодня в метро одну девчонку видел. Застряла. — Палец постучал по виску, чем заставил Маралина расколоться.

Наверное, это и было настоящее лицо Тимофея Карельского — взъерошенные к концу дня медные кудри, чуть заляпанные очки, налитые кровью нос и впалые щеки, вспыхнувшие веснушки, обезумевшие глаза, перенявшие пурпурные оттенки софитов, и эти дрожащие в энтузиазме ладони, заляпанные графитом.

— Дашь посмотреть?

Художник не спешил делиться и потупил взгляд. Затем сосредоточенно изучил несколько работ, потом вдруг захлопнул альбом и протянул его так небрежно, словно тот ничего не стоит. Марк еле умудрился подхватить доверенный ему сборник эскизов и раскрыл на первой странице. Вступительный подробный городской пейзаж из года эдак 2049-го ошпарил так сильно, что Тим даже обеспокоился побледневшим выражением физиономии своего единственного зрителя. Бокал осушался с двойной скоростью, а каждое новое произведение протыкало глаза глубже и грубее. Где-то на середине Маралин оторвался от галереи, сощурился и спросил:

— Ты как такие цвета выдумываешь?

— В смысле?

— Ты ведь специально их так мешаешь?

Палитра Карельского служила не столько набором оттенков, что помогли бы отобразить материалы или светотень. Пятна растекались хаотично, сливались друг с другом, выходили за границы, а сами контуры подрагивали и не были вычищены. Однако всякий элемент имел и вполне четкие тона помимо этого странного «фильтра». Словно художник видит поверх изображаемой картинки что-то еще.

— А, ты про это... у меня... — Испачканный после рисования безымянный потер тонкие губы, затыкая их обладателя. — Нет, знаешь, ты и так меня теперь за психа после этих почеркух считать будешь, — Тим нервно посмеялся и забрал просмотренный альбом обратно.

— Это не «почеркухи», а отвал башки, — восторженно заявил Марк, забирая приунывшего приятеля наверх. Крепкий хлопок по плечу помог встряхнуться и прийти в себя.

Время неумолимо мчалось, улицы меркли, а сигареты летели еще быстрее. Пока Маралин расхваливал увиденное, Карельского разрывало желание рассказать ему то, что тот не смог из себя выдавить в зале. Идиотский страх быть непонятым и непринятым, как это всегда случалось при попытке рассказать о своем недуге, никуда не делся и жил бок о бок с сердцем с самого детства. Но этот парень не был похож на тех, кто засмеет. Скорее, раз у него не клеится с друзьями, он в последнюю очередь так поступит.

— А у тебя правда друзей нет?

— Ага. Так, есть неплохие знакомые типа того бармена.

— И с кем ты тогда бывал здесь летом?

— Одноклассник позвал подменить клавишника. Так я и заобщался со всеми, кто тут часто зависает.

— Ты играешь?

— Бывает. — Марк почесал затылок и решил не останавливаться на всплывшей теме подробнее. — А ты выкладываешь куда рисунки?

— Выкладывать? — Тим залился диким хохотом, но тотчас сорвался на резкий кашель. Кулаки потерли зардевшие глаза, смахивая набежавшие скудные слезы. — Да ты вообще первый, кому я показываю эту парашу за хер знает сколько времени, — выпаливает рот прежде, чем охмелевшее сознание успевает осмыслить сказанное.

— Чем обязан? — Марк рассмеялся следом, но не закашлялся.

— Не знаю. — Тим развел руками. — Может, это все пиво. Подумал, тебе можно показать.

— Так боишься, что кто-то засрет?

— Типа того.

— Да всегда будут те, кому ничего не понравится. Это не значит, что надо совсем закрываться.

Во всем этом разговоре в фокусе внимания преобладали внятная (несмотря на три опрокинутых литра) речь Марка и его вкрадчивый голос.

¹ Приведен отрывок из сериала «Мистер Робот».