Глава шестая: Сквозь расстояния и время - на той стороне ты

Я бежала по тёмным улицам,
Туда, где мерещились огни.
Всё, что я загадала не сбудется.
И мы с моей пустотой останемся одни.

Упустила что-то важное,
Потерялась или обрела свободу.
Прячу под ресницами влажными,
Два тихих, печальных омута.

Сколько слëз на плечи твои,
Сложно решиться на первый полет.
Помни, в мире нет ничего вечного,
И это тоже пройдёт.

Больно будет ещё ни раз,
И треснет под ногами лед.
Весь мир снова против нас,
Но это тоже пройдёт.
Mary Gu — Это тоже пройдёт

Чужое сердце довольно трудно понять. Оно может годами любить одного и того же человека, не переставая биться для него и гореть ярким пламенем, согревая изнутри и в самые промозглые вечера зимы. А может в одно мгновение замерев разбиться вдребезги. И в груди разольется жгучая пустота. Не заколит больше в рёбрах от восторга неописываемых накатывающих волнами эмоций, как приливами укутывающими при встрече. Не застучит заполошно партию кастаньет при одном только взгляде на такую родную улыбку на губах напротив. Не зайдётся галопом в предвкушении поцелуя, такого нужного в моменты радости и искреннего счастья, и утешительного в периоды слёз и невзгод. Оно мёртво если его обладатель не дышит. Розэ знает, что её любовь давно мëртва. И пусть адресат её сердца погребëн в земле, – он закопан и на самой глубине еë ненависти. За то, что сбежал, оставив совсем одну. За то, что смог вырваться из того цикла кошмаров их семьи, избежать тирании отца и найти для себя свободу, пусть и в чужой стране. За то, что действительно искренне смог заново полюбить. Больше не её, – да и любил ли он её когда-то вообще? Она не уверена, что хочет знать ответ, ведь ничего кроме боли это не принесёт. Боль, боль, боль. Её было слишком много за эти три года, – тело всё ещё отчаянно рвалось жить. Кости, когда-то издробленные в порошок, как ей казалось навечно оставшиеся бы прахом, вновь обрели твёрдость. Ноги, после долгих месяцев реабилитации могли выдерживать вес, и ходьбу. Не долгую, ещё не до конца уверенную, – но это уже была победа после двух лет проведëнных в после аварийной коме. Буквально приходилось учиться заново жить, и то, что некогда умела делать не задумываясь, – дышать, моргать, есть, ходить, – тогда пришлось длительно восстанавливать. Труднее прочих восстановить оказалось только само желание жить, – и за него ей нужно было быть благодарной своему психологу. Без него она бы больше никогда не решилась открыть свои глаза вновь, – для неё смысл жизни утратился ещё в те самые шестнадцать. Роковая цифра обернувшаяся в последствии ещё четырьмя годами бесцельно прожитых дней, где спасала лишь музыка, – так и стала трейни в одном из средней руки агенстве.
Музыка была единственным шансом не свихнуться окончательно, не перейти за грань безумья. Раньше всем самым нужным, своего рода предохранителем, был брат. Чимина нет в живых почти восемь лет. И для кого-то эта перевёрнутая бесконечность – не больше чем просто цифры внесëнные в графу о дате смерти. Для неё – глухота. Иронично, что узнав о его смерти, она почти в мгновение оглохла. Всё залилось раздражительным белым шумом, как коконом обуявшим голову, и не было от него спасения, – в ту ночь известия о нëм, для неё мир тоже потерял все краски звучания. И только ослепительный свет автомобильных фар до самого последнего вздоха остался выжжен под закрытыми веками рухнувшего наземь безжизненного тела. Иронично, было и то, что ставший началом конца Пусан, сейчас для неё место второго рождения. Но, как там говорится,  – свобода начинается с иронии? Как же хочется в ответ воскликнуть лишь до искомы злорадное:
— О да, жизнь — это серьёзно!.. Но не очень.

Потому что больше в этом, кроме насмешки судьбы над ней, нет ничего абсолютно серьёзного. Лишь осколки когда-то дорогих сердцу воспоминаний и не очень яркий аромат кварцево-розовых маргариток, мягким шлейфом танцующий по палате, – ими за все три года её здесь нахождения, Розэ, кажется пропиталась сильнее, чем въедливым запахом лекарств и горьких отваров на травах. Всё также регулярно обновляющиеся маленькие связки, зачастую объединенные пара стеблей перевязанных аккуратно атласными лентами цвета морской волны, попросту не успевали вянуть, – заботливый незнакомец всегда приносил свежие. И всё так же заботливо не показывался ей более того, – только смутно угадываемые образы не очень высокой фигуры облачëнной во всё чёрное, вне зависимости от погоды за окном или времени сезона, запечатлённые ею на краю дымки полусна. Её сбившийся режим сна, ещё изредка сбоивший на пару часов, – из-за чего никто никогда не брался предсказывать во сколько девушка проснётся на этот раз, – был ей единственным помощником в попытках застать гостя не в спящем состоянии. Но пока сильно успехом не увенчался, – незнакомец, вполне плотно умудрялся угадывать едва ли не до минуты момент, когда её ресницы распахивают миру явь её карамельно-мëдовых глаз. И скрывался ровно секунда в секунду за дверью палаты, стоило лишь очередному вздоху неудачи покинуть суховатые и потрескавшиеся губы.
Кажется, она сама того не ведая, поддержала его своеобразную игру в прятки, – он не даёт себя застать, и тем самым поймать и допросить, а она всё ещё не сдаётся. Должно быть, что-то в ней всё же менялось в уклад новых перемен, – и характер являл для себя более оздоровлëнные реакции своих не самых лучших предшественников. Очень даже может быть однажды она сможет вновь смотрется в зеркало не боясь там увидеть не своё отражение. Даже если на это уйдут долгие и долгие годы, перетекающие в десятилетия.
В конце концов, будущее – это зеркало без стекла. В нём не будет места отражениям, а значит их надо оставить здесь, – в этих моментах и прошлых сожалениях. От слëз нет толку, – только неприятный огонёк жжения, и он совсем того не стоит, чтобы за него вновь на алтарь жертвоприношения было воздано её душой. Душа ведь гораздо хрупче стекла, – но так легко вопреки всему не бьëтся. Крошится, осыпаясь острым песком, рассыпая по протянутыми к ней беззащитным ладоням царапины в крови, но не бьётся целиком. Остаётся раненной, изломанной вдоль и поперёк, но всё так же болит, не умирая полностью. Для неё это даже хуже смерти, – сожаление о мëртвых, которых никто не воскресит. В отличии от тех, кто это сделал в особенном смысле с ней.

Иногда смерть всё же и лучший исход и мольба.

***

Ынчэ спит бесспокойно той ночью. Ей вновь снятся кошмары, – но теперь в них больше нет чётких лиц. Нет событий из того самого дня. В них лишь размытые силуэтами образы. Как белым мелом по чёрной доске, карикатурные и гротескные. И они смеются, смеются, смеются. Словно те самые птицы – пересмешники. Они поют, и ничего в этом вроде бы страшного, но когда эта песня пойдёт на десятый круг, тебе станет казаться, что ты потихоньку сходишь с ума. Окончательно ты поймёшь, что едешь крышей тогда, когда в живых увидишь мёртвых. Ынчэ, кажется, себя таковой теперь вполне считала. Не живой, – сумасшедшей.
Было страшно даже просто прикрыть дрожащие веки, – в них, как наяву слышался хохот леденящий душу. И сны становились реальнее с каждой секундой, – и в них теряешься, не знаешь где жта грань, за которой спасительная явь накроет тишиной, минутой передышки для ошеломительно стучащего сердца, норовящего выскочить дикой птицей из рук. Рвётся и рвётся из груди, исполняя пляску на внутренних сторонах рёбер, заполошно, быстро. Неистово.

Тук-тук-тук.

Юнджин в этих кошмарах смеялась и сверкала опалами опасно сверкающих глаз, – не естественных, бездушно-стеклянных. В такие смотришь, и ничего в них живого нет, – теряешься в безвремье, не знаешь выхода, как не смотри по сторонам. И они затягивают, как пучина дна морского, покрытая илом и песками, – ступишь в них, назад не выйдешь. Они чëрные, густые как нефть, с блеском перламутрового перелива бензина. Кукольные. Фарфоровые. Красивые. Пронзащие остроконечным колом в самую середину кровоточащего, захлëбываешегося в своём крике ужаса сердца.

ТУК-ТУК-ТУК.

И рвётся, рвётся, рвётся из груди на волю. Стучит, как дверцы незакрытого шкафа на узкой кухоньке от ветра во всеми забытом домике где-то на окраинах деревушки у леса, где со времён самого начала люди пропадали навеки. И никто о них ничего не знает. Их тела находят разодранными, если кто решается переступить грань леса, – но рассказать они об этом уже не смогут. Жертвы леса идут к нему сами. Нет спасенья тем, кто верно твёрдо решает отправиться на смерть. И лес будет вертеть ими, куклами своих даров и жатв, и ждать следующих, кому покоя не дадут слухи о безвести пропавших за кромкой деревьев у старого, ветхого домишки, продуваемого отовсюду и ниоткуда сразу. И круг смыкается. Вечный цикл: жизни и смерти сменяет друг друга, – сотни и тысячи людей могут умереть одновременно в разных уголках планеты. А могут родиться.

Тук-тук-тук.

Пульс учащается и сбоит. Юнджин смеётся. И тело трясёт, как марионетку, подвешенную за ниточки к рукам кукольника, её изломанно бледные руки и колени гнутся, ломаясь, и Ынчэ клянётся, ей слышится отвратительный треск костей. Костей ломающихся от столкновения с грузом по весу превосходящим в сотни и тысячи раз худую юницу семнадцати лет. И от него некуда не спрячешься, он преследует и настигает, захватывает как в кокон, окунает с головой. И больше нет ничего.

Треск. Треск. ТРЕСК.

Кости трещат. Как искры взмывающие в ночное небо от тлеющего пламени. Как сухие, давно сорванные ветви многолетних дубов и осин, когда на них наступаешь жёсткой подошвой сапог. Трещат мерзким надоедающим звуком, на репите кружащем вокруг тебя. Смех и треск. Живая в плену у мёртвых. Она чувствует, что тонет. Насухую, – нет рядом не воды, ни чего-то, чем можно было бы захлебнуться. Воздуха в лёгких катастрофически не хватает. Они горят тем самым трескучим пламенем, в лесу, где трупов больше, чем животных.

— Просыпайся, Ынчэ. — девушку ощутимо встряхивают за плечи, стараясь привести в сознание, и только на пятый раз, от ноющей вибрации, жгучим теплом и спазмом расходящейся от чужих крепких ладоней на стиснустой коже, открывшейся из-за давно слетевшего одеяла, обличающего лёгкую футболку с коротким рукавом, девушка распахивает в спешке испуганно мечущиеся глаза. Взгляд совершенно неосмыслëнно перескакивает, толком не задерживаясь дольше мгновения, ни на одном участке белого потолка. Радужки лихорадочно мерцают в голубовато-синем неоновом освещении комнаты Нишимуры, чью спальню с разрешения хозяина квартиры та заняла. Губы потрескавшиеся и дрожащие, в десятках маленьких трещинок, не могут вымолвить ни слова, только глотают громкие истеричные вздохи.

— Ынчэ, спокойно, дыши. — говорит Рики. И голос у него самого сбившийся от небольшой пробежки с другого конца дома, – сорвался едва щёлкнув дверной ручкой ванной когда услышал крик из спальни, – но обнимает он нежно, притягивая к себе и укутывая заботой. — Ты со мной, мы в Пусане, сейчас три часа ночи на двадцать третье июня. Мы в безопасности, в моей квартире.

И только здесь Хон осознает, что плачет. Что трещины и мелкие ранки от раскусанных в ранее кровь губах печёт от соли. Что горло спазмом сжимает её только от истерики, – оно надрывно содрогается из-за криков, которые она в беспамятстве бросала в ночную прохладу проветриваемой комнаты. Никакой Юнджин здесь нет. Она даже не в Сеуле, – где-то на задворках мыслей крутится скупое напоминание. На ней белая длинная футболка, которую ей так доброжелательно одолжили, заставив переодеться из грязной одежды, в которой весь день шаталась неприкаянной по столице, и приняв душ. В этой же футболке, кажется, та и заснула как только переоделась и прилегла отдохнуть, дожидаясь друга из ванной, в которую тот ушёл сразу в очереди за ней, расправив ей перед этим постель и заварив ягодный чай. После пляжа сил у неё совсем не было, – и решительно говоря, ей было откровенно на всё плевать сейчас. Сеул, Пусан – да хоть сам Ад. Она уже переживала его на живую. Что ещё могло бы её удивить? Ей нигде не было покоя, – ни наяву, ни в сновидениях. Горло жутко дерёт сухостью, и ещё прежде, чем из него исторглась бы хриплая просьба, пред ней уже оказывается предложенная кружка с давно остывшим напитком.

Черничный чай. Без единой ложки сахара, достаточно горький в мере для тех, кто пьёт только крепко заваренный, и не разбавляет его водой. На вкус, как её слëзы, что продолжают течь и течь, каплями срываясь в кружку.

— Не плачь, — низким тоном шепчет ей Нишимура, одной рукой утирая одну за другой щëки девушки, не дозволяя более отравлять питьё своим горем. — Лучше расскажи, что с тобой случилось. После школы, сегодня в Сеуле, сейчас после кошмаров.

И перебивая еë на только зародившейся мысли, он уже отходит от кровати, чуть оборачиваясь вполоборота, оглядывая стены с парой плакатов, стол в другой стороне от окна с книгами и парой тетрадок на нëм, словно смотрит, ищет то, что могло её напугать до такой степени. Конечно, он не находит. Это не внешние агрессоры. Это внутренние демоны, – переживания и накопленный стресс, скорбь и сожаления. Расплата ею за что-то, чего он ещё не знает. И очень надеется разузнать.

— И не смей отрицать, что это кошмары. Люди не заходятся в истерике, если им снятся песочные замки и райские сады. Не кричат так, что стынут льдом жилы. Что происходит, Хон? Давай, скажи мне правду. Хотя бы один единственный раз в качестве исключения. Мы ведь оба знаем, что всё тогда сказанное тобой – ложь.

Поворачивая к ней голову вновь, вонзая в неё подобно кинжалу серьёзный взгляд из-под чуть нахмуренных, сведённых самыми кончиками тëмных прямых бровей к переносице, парень смотрит не отрываясь. Читая еë намерения подчистую.

— Нет? Я не удивлён. Давай, придумай убедительную ложь. Ты ведь это можешь, не так ли?

Хон Ынчэ не хочется признавать, какой болью в ней отзываются эти слова. Этот не смягченный долгой разлукой бывших друзей взор. И на контрасте с тем ним, который так трепетно приводил её в себя, этот облик, образ выточенный как смертоносный меч, выделяется невероятно сильно. Самым сложным всегда, вопреки общему мнению, был не уход. Было возвращение. Возвращение туда, откуда в ужасе ты бежал. И сколько слëзы не утирай, в эту ночь они будут литься вновь и вновь. Она отставляет кружку на рядом стоящую тумбочку обратно, едва сделав пару глотков, что называется смочив горло для виду, чтобы столь сильно не жгло, не пекло мукой от криков, и молчит. Долго и мучительно горько, – куда горче чем несладкий чай с кислинкой от ягод, и ароматом ассоциации с коим всегда вырисовывает жаркий май и их излюбленное место на крыше, во время обеденного перерыва. Им снова по пятнадцать и впереди целая жизнь. Большие планы и мечты, в которых для неё не будет места. В памяти останется лишь размытая фотография из класса, где за одной партой сидят четверо, улыбаясь и неловко позируя снимающему. Первая и последняя, где есть она, – та Хон Ынчэ, которую она похоронит впоследствии вместе с сестрой без своего на то ведома. И исчезнет как фантом, без объяснений причин и связей. Соврав некогда друзьям, о ценности коих узнала лишь пройдя остальной путь без них. Так было смешно, яро когда-то отрицать, что они не друзья, чтобы потом все годы жалеть, что не доверилась и не открылась. Ни разу не сказала им, как их любила и дорожила. Закрылась и не позволила никому войти в замок огражденный колючей проволкой объятой засохшими цветами юности.

Еë на прощание сказанное им, — что она ни о чём сожалеть не будет, – сейчас разливается между ними океаном из недосказанностей и недомолвок. Откровенной лжи. Рики прав, – тогда она врала. Только единственное, что он не сказал, может ещё не осознавая, а может намеренно замалчивая и так понятное сейчас, это то, – что не только им. Но и самой себе. Прежде и больше всего самой себе. И надеялась однажды, что если слишком долго и крепко верить, то так и получится, станет как надо. Не станет. Ложь никогда не приводит к хорошему.

— Прости. — сколько стоят её извинения? За этот разговор. За сегодня вообще. За ту обиду и удар, что нанесла тогда?

— Зачем? — сколько стоит его прощение? За все эти годы и за эту гнусную и ужасную ложь? — Разве тебе это надо?

Его тембр, то как он звучит, не даëт усомнится, что именно по этому поводу он сам считает правым вариантом. Какой ответ ему первым пришёл на ум. И его нельзя за это винить, – если наконец-то быть до последней капли крови и слëз откровенной, – она бы так и поступила раньше. Снова ранив, и даже не осознав этого, поступать так раз за разом.

— Да. — это выходит не так твёрдо и непоколебимо, как у него. Еë всё ещё трясёт, хотя ни холода, ни жары нет. — Мне нужно твоё прощение. Скажи, как я могу его заслужить? Я слишком долгое время жила наедине с собой, закрывшись от прочих, даже тех кто не хотел причинить мне боль. Но я ни разу не задумывалась о тех, кому сама причиняла боль своим молчанием и нежеланием доверять. Мне только хотелось, чтобы было меньше боли. Но я ошиблась, – её стало больше. В разы. И я с ней не справилась, не смогла. Как не уверяла себя, что я в порядке, что мне на всё плевать, я никогда в реальности не могла таких похвастаться. Да, признаю, что мне слишком многого не достаёт, – я мнительный и тяжёлый в общении человек. Закрытый на засовы замков, ключей к которым нет ни у кого. Даже у меня самой. И мне страшно. Мне чертовски страшно. Не лишь сейчас, перед тобой или пребывая в плену ужасно настоящих кошмаров. Нет, мне страшно всё чëртово время. Постоянно.

Слëзы не успевают даже засыхать на коже, как их сменяют новые и новые ручейки. Если бы только Хон могла сейчас орать, – дико и разъяренно, отчаянно выть и молить, – она бы кричала. Но горло сжимается спазмами, крутится спиралью в животе непобедимый в одиночестве страх. Страх остаться совершенно одной. Люди меняются, кто бы в чём не был убеждён. Просто кому-то приходится пройти по краям пропастей и заглянуть в Преисподнюю, чтобы понять, чего стоит доверие. И его растрата. Больше Ынчэ не хочет тратить ни воны чужого к ней доверия, – слишком многое уже потеряла, и только время покажет, – действительно ли безвозвратно. Пришёл час платить по счетам.

— Я всё расскажу. Не буду просить ни верить мне, ни слушать меня серьёзно, потому что всё, что я расскажу для точки зрения нормального здравомыслящего человека будет звучать как отборный бред. И только за тобой решение, поверить мне и моим словам, принять ли это. И я не буду в обиде ни за какой из исходов этой ночи, даже если ты разозлишься на эту историю и велишь мне навсегда убраться вон отсюда и никогда более не попадаться в поле зрения. Я пойму и приму. — вздох рваный.

Рики смотрит тëмно-гагатовыми глазами, и создаётся впечатление, что зреет гораздо глубже, чем возможно понять обычному человеку. Далеко за пределы её кожи и внешней оболочки, – в саму её искореженную кошмарами и мыслями душу. Не смеётся, не крутит пальцем у виска, даже скептически не приподнимает один уголок губы, как раньше демонстрировал отношение к разного рода небылицам и страшилкам, коими их одно время на постоянной основе потчевала Казуха, подсевшая на подобного рода видео и фильмы. Заставляя тогда мальчишек на перебой фонтанировать сарказмом и иронией. Ничего этого сейчас и здесь нет. Хон замолкает пытаясь отгадать по его лицу хоть какое-то отношение к сказанному. Долго гулкую тишину летней ночи не нарушает ровным счётом ничего, даже отдалённый уличный шум из открытого окна, пока в конечном счёте, сбившаяся в подсчётах минут девушка не слышит его голос вновь.

— Я не желаю знать, какого ты была обо мне мнения всё это время, но видимо, ты на самом деле была так слепа к другим, как говорила ранее. Если дело касалось тебя, я никогда не смеялся. И если ты боишься от меня подобной реакции, то лучше не ломай себя мне в угоду. Я не желаю быть тираном заставившим тебя делится сокровенным тебе во вред. И вот уж конечно, не собирался выгонять тебя на ночь глядя.

Чëрт. Даже когда Ынчэ собирается начать всё заново, старые привычки не следить за языком и подбором вслух произносимых слов всё ещё подводят её. Не удивительно, что она многим не нравилась, особенно на фоне более дружелюбной Юнджин, которая вот уж точно, никого в таком свете даже намеренно не выставляла. И дело вовсе не в, характере или внешности, хотя и это иногда играет важную роль, – а в банальной осознанности. Порыв стукнуть себя по лбу в мгновение кажется ей таким естественным выходом из ситуации, что сама того не заметив из неё вырывается нервный смешок. Она застывает на кровати, комкая в руках лёгкое одеяло, под которым ещё какой-то час назад спала, не решаясь поднять глаза на друга. Или всё же бывшего друга, учитывая нынешний контекст их отношений. Рики вздыхает. Как-то даже облегчённо-отчаянно. Садится рядом вполоборота, являя чёткие черты своего профиля, чуть выше скул с её стороны обзора скрывающие веки, брови, и часть лба за чёрными прядями, то и дело соскальзывающей влажной чёлки, но
не сильно двигается, оставляя каждого при своём личном пространстве.

— Если ты твёрдо намерена поделится, я выслушаю. Постараюсь понять и помочь чем и как смогу. Но если ты сама не веришь в то, что собираешься  говорить, с чего в это должен верить я?

Вообще, если призадуматься звучит резонно. Расскажи кто о таком приключении в прошлом самой Хон, она бы раньше первым делом осведомилась бы о психическом здоровье и уравновешенности сказочника. Но пережив сама, почему до сих пор в это до конца не поверила? Вот уж правда, цена веры сказанному, когда сам рассказчик в это не верит?

—Возьми меня за руку, — вдруг резко предлагает он, и протягивает на полпути раскрытую тыльной стороной ладонь, оставляя где-то на середине непересечëнное пространство и окончательное решение за ней. Девушка на пару секунд теряясь в догадках о том, что и как это должно значить и относится к заданному вопросу, всё же ладонь своей подхватывает, опуская переплетённые пальцы на приятную прохладную ткань одеяла меж ними.

—Чувствуешь разницу? — наклоняя едва заметно голову влево, ближе к ней, интересуется он, поворачиваясь к ней лицом в три четверти.

И тут Ынчэ понимает. Доверие. Это не всегда о чём-то глобальном. Иногда это о мелочах, – взять за руку, склонить голову на плечо, принять одежду или кружку чая в незнакомом городе. Сама того не ведая, она уже за сегодня проявила много признаков доверия, возможно, что подсознательно зная, что он ей не враг. И никогда им не был. Не всё в мире чёрно-белое. Полно разных красок и их разновидностей, и доверие, это тоже не всегда о проблемах мирового масштаба. Оно действительно начинается с мелочей, как и многое в жизни.

— Ты доверила мне свою руку. Доверила свою безопасность отправившись со мной с пляжа ко мне домой. Доверилась, когда смогла уснуть в моей кровати и даже не закрыв дверь на замок. И если это не говорит о твоей беспечности во взрослой жизни, то это намекает что хотя бы сейчас ты всё ещё мне веришь. Много ли ты вспомнишь моментов из школы когда лежала на чьём-то плече? Когда обнималась или засыпала с кем-то из нас рядом? Я помню каждый. И я ценю твоё доверие. Спасибо, что доверяешь мне. А теперь ответь сама себе, ты веришь тому, что хочешь сказать мне? И хочешь ли ты этого сама, не озираясь на мои слова о правде? Я не стану требовать правды ценой твоего чувства безопасности со мной.

—Да. — без раздумий кивает Ынчэ. — Да, я верю тому, что со мной случилось. Оно уже со мной случалось. Дважды. Я это проживала. И я хочу этим поделиться, не потому, что ты попросил, а потому что этого в первую очередь хочу именно я.

— Не отплатить мне за доверие этим, не так ли? — чуть улыбаясь уточняет он, поудобнее перехватывая её пальцы в ладони своими, и опираясь другой по ту сторону кровати.

— Нет. Ведь за доверие не нужно платить.

Этому выражению их научила Казуха на втором годе обучения. Когда на их ставшими традицией четверговых посиделках в некогда клубе литературы, а нынче лишь большинство времени после занятий пустующего кабинета, они еженедельно занимались домашним заданием вместе. Четверг был единственным днём, когда все после занятий были свободны от репетиторов и дополнительных. Тогда, они кажется делали алгебру. У них с Чонвоном не сошлись при решении уравнений ответы, и теперь за единственно верный вариант велась разгорячëнная полемика. А Ынчэ и Рики, бросившие потуги в недающейся ни одному, ни второй науке сидели и наблюдали за этим со стороны, каждый ожидая конца решения спора, чтобы переписать у выигравшего "правильный" способ решения и ответ.

—Да ты же формулу не правильно подставил, тогда откуда мы получим достоверные сведения? — возмущалась японка, попеременно указательным пальцем сверяя данные со своей и чужой тетради.

— Нам сегодня на уроке показывали именно этот метод решения, или думаешь я что, формулы уже между собой не различаю? Очки на мне видишь, нет? — пока та была занята безумно важным делом, меж тем второй копался в злосчастном учебнике, уравнения собственно из которого эти двое несчастных учёных и решали.

Двое других в этой учебной комнате присутствующих, но в самой деятельности не участвовавших, предпочитали не подавать даже виду, что они всё ещё живы, иначе могли быть вовлечены в битву не на жизнь, а на смерть.

— Мы с моим репетитором на прошлом занятии как раз проходили эту тему, и она сказала, что так мы оптимальнее получим решение. Нам же Ю-ним сказала, что мы вольны выбрать тот способ, который приведёт к верному ответу. Но так с какого тогда перепугу, если у нас у обоих верные вычисления, ответы настолько разные? — совсем ошалело вперилась в лицо напротив взором второклассница.

—А мне почëм знать? — буркнул тот, в раз направляя на неё карие глаза в ответ, отрываясь впервые за последние пять минут от книжки и её всевозможного штудирования на момент прозрения.

— Так и? — решился таки влезть в сие противостояние уже взглядов Нишимура, поочерёдно осматривая каждого. — Вы можете тогда с этим завтра к самой Ю-ним и подойдёте, раз она дала вам разрешение на использование разных формул? А мы как верные друзья в случае провала одного из вас, разделим гнёт печали от поражения?

—  И неправильно списанного решения. — внесла свою лепту Хон, уже передвигая к себе поближе тетрадь Чонвона. В его уравнение она хотя бы ещё отдалённо могла проследить логическую цепочку построения решения, тогда как у тех, кто занимался с репетиторами, был всеприятнейший бонус в виде объяснений. Несомненно, если бы, они попросили Казуха бы им не стесняясь закатила бы лекцию, – а возможно ещё и глаза на глупость некоторых, – но увы чем-чем, но способностью грамотно объяснять Господь Бог её не обделил. А понимать заковыристые формулировки в виде "ну потому что потому так", никто из них ещё не был морально настроен. И вряд ли однажды бы стал.

— Вот всё поровну. Так заплатим за доверие вам, за ваши решения и помощь, в случае чего плохой оценкой. — переписав в точности записи Накамуры, подвёл итог второй японец в их компании. — Спасибо, кстати, большое. Хотя я всё равно ничего не понял, пока писал.

— Ну уж нет. За доверие никогда не платят! Это отвратительно. Люди должны доверять другим не потому, что им что-то заплатили или от них что-то нужно, а потому что сами осознанно сделали этот выбор! Так что, если кто из вас и получит плохую оценку, это был полностью ваш самоосознанный выбор, так и запомните.

— Так и запомним. — с готовностью кивнул Рики, складывая своим не многочисленные пожитки и тетрадь по алгебре в рюкзак. На сегодня это был последний предмет. — В случае чего, нести ответственность отказалась. Запомним и запишем.

Чонвон, сидящий по другую сторону от японцев, весело хмыкнул, дожидаясь пока последняя из них допишет, отслеживая её путь письма, но больше ничего не сказал.
Казуха на секунду словно задумавшись над этим объявлением, воздела свои глаза к потолку, впрочем почти тут же их опустив на нового собеседника, тоже раз улыбалась. Открыто и довольно.

— Так и запомни. За чужие поступки ответственности не несу.

На этом и закончили. Кстати, никто из них так и не выиграл пари, – Ю-ним долго с ними беседовала в сторонке после урока, когда те действительно подошли к ней с этим вопросом. А вернувшись сказали лишь одно единственное совместное «неважно» на закономерный вопрос, что было правильным.
И, на памяти Ынчэ, это был первый и последний раз, когда эти двое приходили к полному единоличному мнению по какому-то аспекту. Математика сближает.

«– А еще он сказал, что стоять и терпеть укусы пчел особой смелости не требуется. А вот возвратиться за очками, когда знаешь, что осы снова могут напасть, – это по-настоящему страшно. И нужно быть действительно смелым.

И она шагнула в темный коридор. Пахнуло сыростью, пылью и плесенью. Кот шмыгнул за ней.

– Почему? – спросил он, и в его голосе слышалась заинтересованность.

– А потому, что настоящая смелость проявляется только тогда, когда ты напуган и все-таки продолжаешь действовать.»

***

Авторская сноска:

1. «Свобода начинается с иронии». — Виктор Гюго.

2. Цитата из произведения Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы»:

«Серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой, — сказал Чеширский Кот.
— А жизнь — это серьёзно? — спросила Алиса.
— О да, жизнь — это серьёзно!.. Но не очень…»

3. Цитата Ксавье Форнере:
«Будущее — это зеркало без стекла.»

4. «– А еще он сказал, что стоять и терпеть укусы пчел особой смелости не требуется. А вот возвратиться за очками, когда знаешь, что осы снова могут напасть, – это по-настоящему страшно. И нужно быть действительно смелым.

И она шагнула в темный коридор. Пахнуло сыростью, пылью и плесенью. Кот шмыгнул за ней.

– Почему? – спросил он, и в его голосе слышалась заинтересованность.

– А потому, что настоящая смелость проявляется только тогда, когда ты напуган и все-таки продолжаешь действовать.»

Отрывок из книги
Нила Гейман «Коралина».