Глава третья: Глаза родные, но в них занявшаяся по теплу тоска

Разговариваю со своим отражением,
Будто видел его раньше.
Оно сказало, что я выгляжу знакомым,
Может мы встречались прошлой ночью?
Однажды кто-то мне сказал, что у жизни две стороны,
Какую выбрал ты?
Кажется, я случайно позволил тьме поглотить свет во мне,
И поэтому

Я молился, молился,
Но Бог перевёл меня на автоответчик.
Кажется, мою гордость выставили на продажу.
Ну, понеслась, мои мысли — мой собственный ад.
Missio - Sing to me

«— Нет, постой. Не уходи. Подожди.
Пожалуйста, не бросай меня вновь и ты. Только не ты. Ты моё спасение. Останься со мной.»

Последним, что помню просыпаясь каждый день, является чья-то ослепительная до дрожи улыбка. Такая яркая, красивая, но неимоверно далёкая от меня. Сколько бы не пыталась поймать вечно ускользающий от меня образ, всегда просыпалась именно на этом месте. Я не знаю, почему этот сон мне снится, кто это, и к чему он ведёт. Но каждый раз стоит лишь открыть глаза, меня словно с головы до ног окатывает холодным, горклым на вкус разочарованием. Я словно упускаю что-то невероятно важное и дорогое сердцу, и оно ускользает, утекает подобно песку из пальцев – скручивается опадая к ногам ворохом несбывшихся надежд.

Суть в том, что я не знаю чья эта улыбка, но она до боли в сердце отзывается во мне. При жизни она значила для меня целое состояние, сейчас же мне даже не знаком этот человек. Кто он? Любил ли он или ненавидел меня? Презирал или сочувствовал? Стала ли я для него как для других ошибкой? Вспомнит ли обо мне ещё хоть раз?
Каждый чёртов день чувствую, что что-то упускаю, но никак не могу взять в толк, что именно. Такое ощущение, что я осталась где-то за гранью, и время пошло дальше, без меня, сменяя дни и недели, и только я всё так же ежедневно ломаю голову над этим. Застрявшая вне мира и течения времени. Забытая остальными, потому что никого не осталось чтобы скорбеть по мне. Словно меня больше не осталось. Бесповоротно растворилась.

Но это не так. Я взрослела, видела то, как меняется мир и люди, как жизнь не стоит на месте, и неизменной оставалась лишь эта тёплая, искренняя, но так и  незнакомая мне до сих пор улыбка.
Видела её на протяжении многих лет, но сейчас кругом пустота. Где же человек её так беззастенчиво даривший мне? Оттолкнула ли его её натура, или он с самого начала знал всё? Боялся ли её? Пытался ли предотвратить всё? Или его тоже задело взрывной волной? Жив ли сейчас? Улыбается ли всё так же прекрасно другим? Дарит другим свою любовь и тепло? Помнит ли её имя?

Скучала ли она по брату так, как я?
Заменил ли он ей его? Знал ли он о нём и всём, что было? Стоила ли его улыбка её честности? Почему же так глубоко в сердце отозвались эти воспоминания?

Была ли та любовь искренней? Взаимной? Обрамлящей нежностью и лаской, или необузданной и дикой, хищной как её нрав, позволивший взобраться так высоко.
Способно ли её чёрствое, каменное сердце вообще любить? Кто из них в итоге пострадал больше? Он или она? Кто в конце плакал и сожалел больше? Проклинал судьбу, что свела однажды вместе и не дала остаться, развёдя на разные концы? Как далеко? На целые города ли, страны или материки?
Будет ли хоть для одного из них прощение собственным ошибкам и грехам?

Люди ломаются. Крошатся как песочные замки под силой прилива, рассыпаются мокрым песком, и теряются среди таких же разбитых и смытых под силой судьбы и течением времени. Штиль наступает после шторма. В хрупком равновесии замирает израненное сердце, да беснуется отчаянно душа, рвётся туда – на свободу синевы, туда где не будет чужих взглядов и слов. Где только ты и твоё спокойствие. Где нет ничего, помимо глубин твоего сознания, его тайн и загадок, каждая из которых дверь в никуда. Откроешь ли хоть одну без опасения? Заглянешь ли за порог, внутрь, в самую пучину?

«— В молчании твоей улыбки всегда таились демоны. Я должен был знать.»

Но ты не знал. Никто не знал.
Всем было достаточно одной маски, чтобы поверить, – шторм близится тихо, никогда не предупреждая о своём приходе. Вот ты и море – в следующую секунду тебя кроет волной. Ты тонешь и больше не выберешься на берег. Ты разрушен, подобно песочному замку размыт по крупицам в ничто. Их родным городом был Пусан, морская столица, – кому как не ей знать об этом. Об этой оглушительной силе волны, после которой не остаётся ничего – всё забирает с собой солёная вода, в безмолвие мрака и холода, куда не доходит ни один солнечный луч. Море хоронит демонов и страхи – но на волю выпускает чувства и эмоции. И кто знает, что из этого губит отчаяннее.

Её песочные замки были разрушены безвозвратно одним безоблачным, тихим днём, когда бури даже не было на горизонте всех радаров, а местом своего прибытия она неожиданно избрала её родной дом. Шторм поразил всё, что было дорого.

Не осталось больше ничего и никого.
Берег был полностью пуст – ветер кружил лишь танец песка и грёз.

***
— С днём рождения! — с громким свистом дудочки-язычка весело восклицает Юнджин, как только за столом загораются первые всполохи зажигалки на концах фитильков. Секунда в секунду вместе с этим отец семейства, муж мадам Со Хваён – ныне именниницы, и просто счастливой женщины, матери двух детей, делает снимок на фотоаппарат, желая запечатлеть на будущее незабываемые мгновения жизни, которые уже больше никогда не вернутся, не проиграют по второму кругу.
Ынчэ счастливо улыбается отсвечивая в объектив мерцающими в свечении огоньков свечей на торте глазами-щелочками, и подбирается к матери под бок поближе чтобы быть на снимках рядом, по ту сторону от старшей сестры, так же обнимающей с другого края.

Она впервые за долгое время по-настоящему счастлива, – сейчас нет тех цепких когтей кошмара, что исполосовал её будни серостью и мраком, он затаился в углах плохо освещённой комнаты, притих под их весёлыми разговорами, да только временами тихо шипит при кратких взглядах, совершенно случайно цепляющихся за лицо Юнджин. Такое живое и эмоциональное. Которого она не видела больше пяти лет. И которое не могла забыть, – потому что неисчислимое количество раз вскакивала с криками по ночам, глотая слёзы и мольбы, кричала в пустоту съёмной квартиры, глушила в себе грусть и отчаяние, – но всё без толку. Оказалось спасение было совсем не там где его искали, – в живом тепле укутаться и забыться вышло лучше всего.
И теперь кошмар больше не пугает её столь сильно, как прежде – не когда здесь, в этом доме, вновь звучат звуки а вся семья в сборе. Их последний семейный вечер обернулся ссорой тогда – отец говорил Юнджин, что та уже совсем осунулась от вечных диет и тренировок, что потеряла себя, мать тихо плакала, переставая уже предпринимать попытки их разнять, успокоить – только и всхлипывала грустно на диване, поджимая трясущиеся губы и сжимая в тиски немного подрагивающими пальцами платок.

Юнджин тогда из дома в ночь сбежала в общежитие, а на следующее утро в их дом пришла ужасная весть, – их любимая сестра и дочь, такая жизнерадостная и яркая, горящая музыкой и сценой, дышащая танцами и пением девушка – была сбита насмерть машиной. Погибла в ужасной автокатастрофе на одной из главных дорог Сеула. И хуже всего было то, что узнали они это из новостей. В семь пятнадцать по местному каналу, по обычаю включённому Со Хваён на фон, пока она готовила завтрак мужу на работу, объявили об ужасной утренней аварии, – где из всех пострадавших: двух водителей, мужчины и женщины, и одного пассажира девушки, не погибла лишь вторая. Лишь одного нечаянно брошеннего взгляда на экран телевизора хватило чтобы выронить остро заточенный нож из мигом ослабевших рук. Ынчэ в то утро разбудил остервенелый, полный неверия и ужаса крик. На влетевших ураганом в маленькое помещение их кухни тандем из юницы и мужчины, мать даже не взглянула, продолжая невидящим, остекляневшим взором прожигать ленту быстротекущего текста, рассказывающего о подробностях произошедшего для тех кто плохо слышит, или следил не с самого начала эфира. Лучше бы не слышала тогда именно сама Ынчэ. Не слышала и не видела.

Там, в серых сумерках июня, по только начинающему светать шоссе, с кольцами дыма от разбитых вдребезги машин, и чертовски шумных миганиях карет скорой помощи и первого снаряда полиции, лежала она. С распластанным по асфальту ковром русых, не так давно осветлённых длинных волос, с липкими алеющими пятнами, так отторгающе раскиданными вокруг неё, на ней, по бледной уже наверняка почти остывший кожей, по местами чуть разорванной, видимо от силы удара машины об машину одеждой, и глазами обращенными в самую синеву небес. Мёртвая. Хон Юнджин.

Это было концом не только одной жизни.
Это стало концом и самой Ынчэ.

***

«Привет, может прогуляемся сегодня ночью? Хотелось бы поговорить перед отъездом. Я знаю одно отличное местечко, с него открывается изумительный вид на море. Тебе бы понравилось.
Я зайду за тобой на закате.»— тянет бархатом голос по ту сторону трубки, и не дав вставить и слова звонок обрывается гудками. Пальцы срываются  на кнопку выключения, только чтобы больше не видеть раздражающее фото на заставке телефона. Хёнджин не может понять её. Что ей так действительно проще. Забыться в серо-голубой эйфории, в этой насквозь пропитавщейся сизым дымом ментоловых сигарет комнате. Что так болит меньше.

Разметавшись светлым шелком по подушкам, юная особа обдумывает предложение.
Завтра с утра, медля с наступлением рассвета они разойдутся, как это обычно у них повелось. Она останется здесь, как и всегда – её жизнь константа неизменности. Он – уедет в Сеул, у него впереди возможность обучаться в танцевальной студии своего кумира, и шанс прорваться на грядущие важные для будущей карьеры соревнования. Они с самого начала были абсолютно разные. Не стоило и пытаться что-то исправить. Она это знала. Хёнджин не был единственным кто боролся за эти отношения, но стал тем, из-за кого это случилось. Её, как и его, отправной точкой тоже стали танцы, – но их развели противоположные пути. Ему суждено сиять, ей на сцене больше нет места.
Для неё прокуренный навес забытья с тонкой ноткой вишни стал спасением от разбившихся ожиданий. Надо было спасти хоть кого-то одного.

— Не сошлись. Не повезло, – именно такими словами будет его успокаивать. Прежде чем вновь словить кайф. И упасть в него – в ментол и вишню, аромат которых уже въелся под кожу, в волосы и ногти. В её искусанные в кровь губы. — Я желаю тебе лишь счастья. Спасибо, что был со мной.

Ещё одна ночь, после которой они уже точно больше не встретятся.
Собственно а почему бы и не попрощаться, раз и навсегда, чтобы больше не мучить ни его, ни себя, и горестно вздыхает сама за собой закрепляя безмолвное согласие на прогулку, пускай так не хочется видеть потом живые, без прикрас фильтра неона краски нового дня одной. И вспоминать разочарование в чужих, таких самых родных некогда глазах.

В глазах, где раньше безоговорочно горела вера в лучшее, теперь лишь пропасть без дна, где не отражается свет и звук. Пустота. У неё внутри такая же.
Разверзлась в день выписки из больницы.

— Ты достойна лучшего, — обронит лишь напоследок, прежде чем развернуться и покинуть её поле зрения, быть может навсегда.

Нет для них лучшего. Хёнджин единственный, кто достоин большего, – ему не место с ней здесь, где нет роста танцору, где душа уже заперта много лет в тёмных стенах залов и студий, не способных предложить лучшее и большее, чем уже дали, чем то, что тот уже взял. Её двери закрылись в тот момент, когда лестница обернулась падением влекущим за собой травму, несовместимую с танцами. Она теперь и при ходьбе ощущает эту сковывающую боль в левом колене – просто движение уже вызывает дискомфорт и отголосок мучений, не говоря о чём-то более сложном. Если будет рецидив – не сможет даже стоять сама. Калека. Обуза. Какие уж могут быть танцы.

Врач чётко сказала: «Нагрузка для ноги – это её маленькая смерть.»
Для неё самой смерть – не маленькая, а большая, больше чем вся цена её жизни – это отказ от танцев.

Танцор умирает дважды. Первый раз тогда, когда перестаёт танцевать. И это страшнее второго, конечного исхода.

Заставить умереть добровольно и его – выше её сил. Нужно смириться с неизбежным. И отпустить. Он точно засияет. Сможет. Даже если без неё.

«Я приду.» – печает короткое Йеджи в ответ на давно наизусть выученный номер. Завтра она увидит его в последний раз – после уже ничего не будет как раньше. Каждый делает свой выбор. Для кого-то цена может быть слишком высока, не если её не заплатить, будет только больнее. Ей пришлось привыкнуть платить, даже если она больше была не в состоянии.

***

— Ынчэ, погоди, — смеётся позади неё Юнджин закрывая в гостиную дверь, и пытаясь после догнать младшую убежавшую в сторону кухни с оставшимся на тарелке тортом, когда они не сговариваясь решали дать родителям отдохнуть и наконец побыть наедине в этот прекрасный день. Отец, несомненно, приготовил матери гораздо большее, чем позволил увидить им, – потому что обе девушки знали, насколько он был в неё влюблён, в эту замечательную женщину. И они так гордились тем, что их семья была такой.

«Любовь это путь к исцелению,» — всегда нежно улыбаясь, твердила им мама, когда они в детстве не могли поделить сладости или место, куда пойдут гулять, потому что одну всегда тянуло в парк аттракционов или шумные площади, а другой нравились семейные поездки на море и походы в лес. Они были такими разными, и несмотря на это, всё ещё семьёй. Всегда семьёй.

Юнджин нравится то, что сейчас Ынчэ наконец-то стала больше улыбаться.
В тот день на заднем дворе школы это была её первая за долгое время искренняя улыбка, подаренная старшей.
И это не могло не радовать, – вероятно её могли отпустить те страхи и сомнения, что до этого держали в железном плену, не позволяя просто радоваться жизни здесь и сейчас.

— Что, старушка, уже и догнать не можешь? — выскальзывая тёмной макушкой, и чуть перекрывая из-за этого свет с больших окон их кухни, интересуется та. И даже умудряется показать ей язык, чуть жмурясь и тут же убегая обратно со всё тем же лёгким хохотом, таким настоящим и цепляющим. Юнджин не может больше сдерживать всю ту необъятную ласку и неверие, ей так и хочется закричать "Ынчэ, это правда ты?", и налететь с объятьями на это маленькое, худое тело сестры, с этими её бесконечно тонкими запястями и хрупкими костьми.

Так хочется поверить, что они могут вот так просто дурачиться, совсем как раньше, в детстве. Будто и не было всего того прошлого холода и игнора, мерзлых насквозь разговоров чисто для галочки на ужинах и редких завтраках, когда ей удавалось приехать из общежития на выходные. Что всё вернулось на свои места, стало как и прежде.

Ынчэ прежняя. Не та, кто так безжалостно смог отречься от неё, и делать вид, что это не было так очевидно и заметно всем, кроме неё самой.

Спустя столько лет молчания и одиночества, в которое загнала себя сама непонятно зачем. Когда закрылась от неё, не позволяя более ничего о себе узнать. Словно стёрла её из своей жизни, чтобы больше не знать и не видеть. И ни слова почему и зачем, – просто однажды это началось, без причины и следствия, о которых известить не решила полезным никому.

И теперь вот, – золотой смех, что так давно не украшал стены этого дома, не рассыпался на их слух такой неудержимой юностью и огнём. И почему сейчас? Почему, почему, почему – их сотни и тысячи, и они душат её, не разрешая до конца окунуться в эту безмятежность.

Что-то было в ней не так. В этой Ынчэ что-то кардинально изменилось, и когда ей не удалось заметить. Ещё на прошлой неделе она была отчуждена. Ещё в том месяце едва ли удостоила взглядом с переплекой терпкости коньяка и нотки меда в этой радужке глаз. Ещё всего каких-то пару дней назад подарила только тихое и неоспоримое "увидимся дома", на предложение пойти на прогулку после школы.

Юнджин терялась в чувствах. Желание поверить и не искать причин захлестывало её с головой, у всех бывают свои проблемы и каждому нужно личное пространство и время, кому как не ей это знать на собственном примере? Но именно потому, что ей было о чём молчать, она поняла, что младшая несёт на душе подобный этому груз. И оставалось лишь молится, чтобы он не оказался хуже её в миллионы раз.

За её улыбкой таились боль и страх, но что скрывала в себе улыбка сестры – было непонятно. И уж едва та даст узнать это, – хотя и попытка стоит того, чтобы сыграть в эту игру вдвоём. Нужно ли им разыграть партию на честность?

Они ведь самые близкие друг другу люди.
Боль нести легче, когда ты не один.
Молчание слишком невыносимая цена, чтобы её так опрометчиво платить.
Должно быть, им действительно нужно поговорить. О многом. О себе, о них, об проблемах. А не просто кутаться в эту мнимую безопасность тишины.

Да, она любила Ёнджуна, и смогла ему довериться, он был таким искренним человеком, который просто с первых же минут смог запасть в её сердце, оставаясь там без особых усилий. Но разве не достойна была младшая сестра такого же доверия? Возможно, ей стоит начать первой, начать с себя, чтобы дать понять, что всё так же дорожит ими и их отношениями, что не второй план, как бы там не думала сама.

Юнджин заходя на кухню и встречая лицом к лицу эту улыбку, знает, догадывается, что за ней прячется.
Это такая же кроющая боль, что сидит и в ней. Что губит изо дня в день, когтями корежит изнутри горло, заставляя хрипеть и сипеть ночными истериками в чужих объятьях, которые уже давно не приносят прежнего умиротворения. Они согревают, не дают окончательно замёрзнуть и истлеть выгорившим пеплом по ветру, но больше не дают того необходимого чувства.

Чувства света, словно она заблудилась в кромешной тьме без выхода и единого шанса выжить. Её может успокоить и обнять Ёнджун. Не так сильно и крепко, но он это продолжает делать всё с тем же упорством из раза в раз, из ночи в ночь, после всех этих доводящих до тремора танцевальных и вокальных тренировок.

Ынчэ плачет абсолютно одна. На её стороне нет никого. Даже её самой.
Её кошмары не дают продыха на успокоиться — придти в себя — и понять, как поступить дальше. Они забирают её без остатка, всю и целиком. Юнджин, кажется, читает в ней своё отражение. Такое же разбитое и одинокое до утробного воя в груди, и оттого воспринимать так безвозмездно, как их родители, эту улыбку не может. Не хочет. Не собирается.

Да, их родители – прелестные, любящие и всё в своё время им отдавшие люди, что в них души не чают. И хотя бы потому, что в них вложили столько сил и стремления показать, что жизнь не так ужасна, не хочется убить все их старания как по щелчку пальца. И, кажется, это единственное, что на самом деле движит ими и этой фальшивой радостью.

Мы в порядке. – это то, что говорят они им.
Мы не выдерживаем. Мы тонем. Мы захлебываемся. – это то, что они умалчивают, скрывая за масками счастливых дочерей. Обе.

— Нам нужно поговорить, — первой садясь за стол, и складывая руки перед собой в замок, заключает Хон, когда ловит на себе взгляд другой девушки по противоположный конец от неё. Между ними торт, пара пустых кружек из-под их любимого фруктового чая, что они уносили часами ранее, когда убирали с гостиной остатки пиршерства, и разлившаяся напряжённая атмосфера. Последнее, пожалуй, ощущается давящее всего.

Ынчэ начинает нервничать – отмечает про себя Юнджин. Вот так запросто – по этим грустным глазам, до которых её улыбка не смогла растянуться. Если посмотреть в зеркало, и у неё в арсенале таких большинство. Они на самом деле похожи куда сильнее, чем думают обе.

Но не взирая на настолько очевидно упавшее при этих словах настроение, младшая больше не сбегает, – покорно садится на тоже место, у которого до этого стояла.

— Если это то, что ты считаешь нужным, — шепчет та. Её ладони скрыты вне поля обзора, и потому заламывает ли она пальцы по обыкновению, или всё же смогла перебороть эту детскую привычку, не видно. Внезапно сформировавшаяся на переферии сознания мысль, делает старшей почти осязаемо больно. Сколько ещё она теперь не знает о ней? Сколько ещё упустила, потеряла, как и эти пару лет до? Позволят ли наверстать упущенное, пока всё не кануло вот так глупо в лета?

— Да, считаю. — ей приходится собраться с силами. Подать пример. Быть той старшей сестрой, которую хотели бы видеть их отец и мать. Которой и хотела бы быть для неё.
Никогда ведь не поздно начать, не так ли? Для них ещё не всё потеряно, – и это то, во что хочется верить.

— Что тебя гложет? Тебя что-то непреодолимо тянет вниз своей тяжестью. Не пытайся мне врать, если не хочешь рассказать открыто, но пожалуйста, пожалуйста, не закрывайся. Ты не одна. Не один на один со всем, что тебя так не давит. Я рядом. — подбирать правильные слова и выстраивать их в предложения почти физически трудно, – никто из них не знает, о чём хранит молчание другая, и от этого подбор правильных интонацией и смысла катастрофически сужается да самого минимального, из чьего списка выявить главное почти неуловимо. Это как игра с закрытыми глазами в полном предметов пространстве, – тебе нужен лишь один определённый, но чтобы его найти перебрать придётся всё остальное.

— Не всегда. Ты не всегда была и будешь рядом. Как и другие люди ты умрёшь, и я всё равно буду вынуждена остаться одна. Вы все так поступаете. Кто умирает физически, кто гибнет морально. Вам никому не будет дела. — вместо кивка, тут же обрубает она. И в голосе её больше нет тех мирных, тихих ноток, – в нём шквалом гремит набирающая обороты гроза. Эхо грома раздаётся вдали, – всё дальше и дальше сестры уходят от гавани их берега неведения и хладного перемирия.

— Но я же ещё не умерла. — Юнджин может совсем немного срывается на отчаяние, при том, как всё это спокойно говорит другая. Даже совсем не отдавая в себе в этом отчёта, поднимает одну из рук и машет, как бы доказывая правдивость своего заявления. — Ты видишь меня перед собой! Вот она я. Прям здесь и тут. — и смотрит. Смотрит, видит, несколько для другого человека это осталось незамеченным.

Да, на неё направлен взгляд. Но в нём – поглащающая пустота. Мрак. В нём однотонно-серые тучи, за собой скрывшие ясность тягучей коньячной дымки.

— Ты говоришь мне поделиться своей болью. Рассказать, что меня гложет. Но ты, ты сама так поступила? Ты просто замолчала о своих проблемах, не позволив о них узнать никому, кроме одного Ёнджуна. И теперь что-то пытаешься доказать мне? Что рядом, что я не одна. Но а ты? Разве меня нет рядом? Разве я так же не достойна твоей честности в ответ? Разве я чем-то хуже него? — стелит в ответ убийственно безразличным, полным невысказанной тоски и обиды тоном.

— Это же, — лишь успевает выдавить на грани слышимости, как становится перебитой. Слишком резко, слишком нацеленно и выверенно. Как срывается вниз лезвие гильотины – секунда, и ты больше никогда не увидишь этот мир.

Ынчэ вскакивает дикой фурией. Подобно метко брошенному острому кинжалу, – в самую центральную точку, в сердцевину попадает пущенная стрела её звучания.

— Нет, это не другое. Это одно и тоже.
Потому что мы оказались одинаковыми, представляешь? Обе молчим о том, что важно, предпочитая прятаться и бежать от ответственности свалившейся на нас этим смертным грузом. Предпочитаем тонуть в одиночестве, нежели просить руку помощи, не так ли? — и что-то в ней ломается, крошится этой вот бравадой почти стылой ненависти к прошлому, только что – Юнджин взять толк не в силах.

Что могло заставить её младшую сестру быть так уверенной в том, что их ждёт такой исход? Смерть? Не велика ли пропасть между ней и той некогда будущей? Разве сейчас не главное как раз жизнь? Что могло случится за те пару дней?

И едкая догадка обрушивается на неё оглушительной волной цунами.
Это не пару дней. На всё то, что ушло на формирование этой глухой ненависти, были даны не каких-то пару дней. Годы. Это были годы страдания в одиночку, когда эта гложущая боль разъедает тебя по кусочку, снимая сантиметр за сантиметром кожи без скальпеля и анестетика. На живую.
И вот это пугает её уже куда ошеломительнее, чем то, что сейчас происходит с ней.

Без сцены жить можно. Да с неким чувством сожаления и полной печали, но однажды это пройдёт, не будет уже кроить так безумно.
Но то, что живёт сейчас внутри Ынчэ куда темнее и кошмарнее. Это не просто стылая ненависть к ней или кому бы то ни было ещё. Нет. И как глупо было предположить это. Всё хуже.

Это ненависть Ынчэ к ней самой.
Она зла на саму себя, корит минута за минутой за что-то, чего была заведомо не в силах изменить. Но что? Что это могло быть? Могла ли Юнджин настолько упустить из жизни дорогого ей человека такой период, совсем зациклившись на себе? Можно ли теперь это исправить?
И главное как?

Ошибки, которые убивают нас из прошлого самые беспощадные. Разве есть от них спасение?

— Ты, — лишь и падает с чуть обветренных губ, без привычно нанесённой с утра гигиенической помадой с ароматом персика. И ей не даётся то, что так и хочется сорваться с языка. Это кажется таким неправильным, таким сверхъестественным, но самым верным и единственным ответом, что даёт объяснение чужой тоске.

«О ком ты скорбишь?» – безмолвное оседает, растворяется в воздухе между ними.

«О тебе.» — немо читаемое с девичьих бледных уст напротив.

Юнджин, признаться откровенно, ни черта не понимает. Ынчэ не то чтобы и пытается объяснить. Расстроенная нежность вьётся над ними, опадая лепестками старых воспоминаний.

Где ещё было место улыбкам и смеху без капли сожалений и душевной муки. Они растлили доверие цепями с шипами тишины, и теперь никто не знает сможет ли оно найти выход и вновь вернуться на прежнее место.
Ынчэ уходит с кухни первой.
Юнджин не идёт следом.