Глава пятая: Сон – последнее пристанище рассудка, память – клетка сознания

Слишком много времени мы ходили кругами,
Где были настоящие чувства?
Мы застряли в неопределённости, по спирали отдаляемся,
Я забыла о настоящих чувствах.

***

Даже если мы понимаем, что это неправильно —
Становиться другими ради нас,
Скажи мне, как мы можем сохранять спокойствие?
Сохранять спокойствие этой ночью,
Ведь мы боимся остаться в одиночестве.
Martin Garrix, Dua Lipa - Scared to be lonely

В жизни всегда случается много судьбоносных поворотов, которые ещё вставая утром с кровати никто бы и не предсказал. Сегодня вы втроём смеётесь по пути в школу, шелестя фирменными юбками и штанами на подходах к открытым настежь воротам, чтобы встретиться с уже ожидающей вас подругой, и всем вместе отправится в класс, – а уже завтра вы взрослые, окончившие обучение люди. Некоторые живы, кого-то уже нет. Кто-то ищет смысл жизни и отчаивается, не находя его ни в чём, кто-то собирает себя из осколков сомнений и чувств, и скрипя сердцем пытается идти дальше, в своём медленном и искороженном, но всё же твёрдом темпе. Кто-то просто ломается вдребезги. Ынчэ не знает: жива ли она, мертва, или просто отчаялась. Идёт ли вперёд, сама того не осознавая и едва переставляя ноги, или же давно сломались все её хрупкие кости от столкновения с жестокой реальностью.

Она запуталась. Сердце, что должно бы биться гоняя горячую кровь по организму, молчит. Замерло в ожидании худших перемен чёрной тенью с острыми когтями, и скрежет пребольно в груди, вспарывая нежную кожу рёбер и полосуя на лоскуты отчаянно требующие большего доступа кислорода лёгкие.
Разум, что должен сохранять здравие рассудка, мечется в агонии, заставляя раз за разом перед глазами, распахнутыми в страхе, являться одну и ту же картину на репите. Забрызганный карикатурными мазками фрагментов прошлых воспоминаний образ мёртвой.
Голосу, которым хочется лишь до истомы кричать и срывать от злости и чувства несправедливости на весь этот огромный и ни черта не правильный мир, не даётся ни звука. Ни единого слога исторгнуть не получается. Это её конец. Мёртва ли? Или пока тело может брести вдоль обочин дорог неупокоенной душой, всё ещё считается живой? Кто бы дал ей единственно верный ответ. Правильный для остальных, и приемлемый для неё.

Ей двадцать. Она уже теряла всё. Уже проходила через весь этот круговорот из лиц и событий, закрутившихся в воронку неподъёмного в одиночку отчаяния. Это было так иронично, едва обретя – потерять. Столь же скоропостижно и чётко разыгранно, как по нотам партия скрипки. Так на неё до кошмарного мерзко похоже. На всю её жизнь, – любую из двух этих попыток просто быть счастливой. И спустя даже пять лет, – едва собравшись по осколкам заново, во что-то кривое, не такое идеальное, каким никогда и не была, очень сложное и острое, но подобие человека, – разбиваться вновь было всё ещё до жгучего больно. Всё ещё. Возможно всегда будет. Что ей нужно было изменить, чтобы всё предотвратить? Разве уже не повзрослела с тех пятнадцати? Почему тогда наступила на одни и те-же грабли дважды? Почему позволила Юнджин вновь умереть? Что? Что было не так? Пошло не туда? Где был этот поворот не туда? Разговор на кухне тогда? Её слова катализатор реакции, из химической превратившейся в цепную?

«— Что тебя гложет? Тебя что-то непреодолимо тянет вниз своей тяжестью. Не пытайся мне врать, если не хочешь рассказать открыто, но пожалуйста, пожалуйста, не закрывайся. Ты не одна. Не один на один со всем, что тебя так не давит. Я рядом.»

Иронично, что это сказала та, кто умерла дважды так и не позволив доказать самой себе, что Ынчэ здесь тоже была для неё.
Сказала бы это Юнджин, зная чем всё обернётся через несколько месяцев ?
Как её было возможным спасти? Пожертвовать ли собой, не отпустив одну прочь из родительского дома, и взяв под надзор в школе? Пусть и поссорившись, но навязав своё общество в тот день, уже не вечер, когда всё так и повторилось за исключением времени смерти, как в былых кошмарах? Она же бросилась в след, – не в темноту из квартиры, и тенями во след, но бесшумной фигурой в школьной форме.
Но опять, опять не успела, – Юнджин едва выйдя из дома заказала такси, и через пару несчастных минут уже уезжала прочь. Опять в глубину столицы, в сторону этого чёртового агентства, откуда приехала на разговор к родителям парой часов назад.

Ынчэ не помнила этого тогда, потому что в своë время она была на школьных уроках, но неужели ростки ссоры прогремевшей тем вечером были посажены раньше? О чём был разговор? Что тогда и там происходило? Почему сейчас старшая опять уезжала? Всё ещё к нему. И они оба не смогли спасти.
Столкнулись безликими силуэтами по разные стороны дороги, – всё одно наблюдающие лишь итог смертельной аварии в кромках рассветного утра. Но тогда какой из перечисленных вариантов обернулся бы верным? Какой из – шанс на призрачный успех? Ынчэ больше не боится смерти. Не боится одиночества или тоски, скорби или горя, – ей слишком хорошо и близко удалось с ними познакомиться, впустить к себе, в себя, более не отделяя как что-то чужеродное. Живя в уединении с ними ты учишься с этим мириться. Не бояться боле. Это ведь тоже чувства. Разве стоит чувств страшиться, если именно это делает человека им самим? Чем-то таким не похожим на всех других и абсолютно уникальным во всей вселенной существом.

«— Ынчэ, ну чего ты кислая, как лимон?! Улыбнись, я снимаю! — за щелчком фотоаппарата в пальцах Хон Юнджин последовала лёгкая вспышка, на мгновение ярким солнечным бликом отразившаяся в глазах напротив. Ынчэ сегодня исполнилось пятнадцать, и Юнджин ей с хитрой улыбкой пообещала через десять лет подарить эту фотографию как подарок.

— В напоминание взрослой тебе, как бывает бесценна улыбка запечатлëнная в вехах истории! — заявила тогда старшая, сразу после сбежав из комнаты младшей также скоропостижно, как до этого и заявившись сюда со своей миссией заставить сестру улыбаться.

После того дня готовую фотографию Ынчэ ни разу не увидела.»

Чувства. Из них двоих, ими всегда больше руководствовалась как раз сама Юнджин.
Она же сама долго не могла понять, что в них особенного, – ни улыбки, ни слëзы её не трогали. Лишь обида ревностно иногда тыкала её лицом в факт того, чего ей было никогда не изменить. Не стать другой. Заменой. Ей ведь раньше нравился Ëнджун, но он, как и всё прочие, выбрал не её. Это изначально была не она. Всякий раз. И сколько тогда эти дурацкие чувства стоили, если из-за них лишь так сильно и горько билось сердце в груди при одном лишь взгляде на парня, который ни за что не выбрал бы её? В тринадцать это казалось концом света, – и пусть никому не признавалась, но её красные от слез глаза говорили выразительнее неё. Первая влюблённость оказалась жестокой. В пятнадцать, спустя два утомительных года, это не то чтобы сильно изменилось, но не так уже гложило внутри. Появилась смиренность, – не я и что? Не мне и быть. Отчуждённость, коя обернулась первым кирпичом в последствии превратившимся в глухую и непробиваемую стену непонимания.

Человеческие чувства контролю не поддаётся. Мы не выбираем сами в кого влюбляться или испытывать симпатию, и над этим, увы, не властны. Человек становится тем, что отражает в мир. Ненависть в ответ найдёт лишь ненависть. Презрение и обида встретятся с печалью и тоской. Как жаль, что чтобы это понять, пришлось столько потерять. Стольких.

Чувства. То, чем полнится сердце и горят ярким пламенем глаза. Мысли, эмоции, слова, поведение, взгляд, – детали единой композиции. Цельная картина. Хон Ынчэ себя ныне ощущает только опустевшим из-за выгоревших на закатном солнце красок полотном, которое забывчивый художник забыл так заботливо укутать тканью и спрятать на чердак, чтобы не портилось.
Тогда Ёнджун тоже ощущал это же самое? Они оба были в этой поволоке отчуждения? По одну грань? По кому ударило сильнее, – на поражение? По ней? По нему? А сейчас? Что это было для них сейчас? Он видел её смерть в то утро так же безобразно, как они теперь? Или это всё тоже ворох перемен, что с собой принесла из будущего младшая? У неё нет возможности даже спросить, – в её времени от Ёнджуна не осталось даже воспоминаний. Ни единой чёртовой весточки и строчки ровным почерком, как в его школьных тетрадях навсегда забытых в рюкзаке у старшей. Юноша так же, как и всё связанное с сестрой, в одно мгновение пропал, – живым и остались лишь значимо пустые, чуть больше чем наполовину исписанные конспектами подготовки к экзаменами и аттестации записи да вереница полароидных снимков с запечатлёнными на них мёртвыми. И не вернуть ничего остального, как не ищи. Он безвольно умер для прочих вместе со своей некогда любимой девушкой, – пропал в днях затяжной для всех депрессии и растворился со временем в блеклый образ из прошлого, более не тревожащей своим присутствием. Был ли жив в её будущем? Или только оболочка и осталась от когда-то яркого и умного, общительного паренька, что тоже просто хотел петь? Каким цветом пылает его душа ныне?

Такая же личина как и у самой Хон?
Серая. Ни белая, ни чёрная, ни цветная. Просто самая настоящая серость, без какого-либо подтона, без возможности разбавить эту обреченность другими цветами и оттенками. Инертная нейтральность. Наверное, именно так ощущается смерть. Не физическая, – душевная. Моральная погибель, заглушенная в глубинах обломков от шторма. Океан скоро постигнет штиль, ветра успокоятся, а волны лягут солёными скатертями от кромки до кромки берега. Моряки вновь однажды выйдут в море, поддадутся искушению манящего зова, и отправятся покорять просторы, влекомые неизвестностью и некоторой гранью безумия. Уверовавшие в то, что могут покорить саму природу и преодолеть все невзгоды на пути. Стихия вновь однажды обрушится на них громом и бурей, скроет за собой диким рёвом смертельных вод чьи-то мольбы и крики, да стихнет по утру, в ожидании последних минут катастрофы. Упиваясь своей властью и тем, как безнадёжно легко сломать жизни этих самонадеянных смертных.
Всё однажды повторится. Вновь и вновь.

«История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса».

Можно ли было это считать насмешкой? Дать призрачный шанс на исправление, а потом её же руками довести всё до пределов кипения терпения – повторно заставив пройти по личным кругам Ада. Иронично. Жестоко. В духе её прежней.
Ошибка представшая Госпожой Смерть. Её собственный океан в штормовых волнах, откуда нет спасения утопающим.

Ынчэ сравнивала смерть с вот таким штормом, где после не остаётся ничего кроме бездумно бьющихся о скалы и пески волн. Нет ни людей, ни судна, лишь изредка всплывают на поверхность или выкидываются на сушу насмешкой судьбы обломки не корабля, но моряков. В назидание. В злонамеренном напоминании, что есть что-то сильнее и выше их. Люди – только пыль. Есть нечто никому неподвластное, как не уверяйся, не обманывайся, и не тешься обратным. Неопреодолимое. Как само время. Все рождаются и умирают. Как положено и заведено. Но кем? Кто решает, когда нам жить и умереть? По чьей милости каждую секунду раздаётся крик рожденного младенца в одном уголке мира, пока в другом такой же крик наполненный скорбью душится в объятиях хладной смерти? Можно ли обмануть судьбу? Существует ли злой рок? Ынчэ как никогда сильно жалеет сейчас об этих четырёх месяцах. К обойме из ненависти её пятнадцати лет, обошедшейся для неё пятилетным кошмаром существования, теперь невидимым, но отчётливо весомым грузом из бусин печали, тоски и разочарования добавляется ещё и это. Тлеющая на углях, как на кострах сухие ветви, память. О молчании и не понимании, что и теперь остались по разные черты двух миров меж ними, – живых и канувших в лету. Толку было от этих часов. У неё в ладони треснутое стекло их циферблата и замершие на двенадцати часах стрелки. Не справилась. Время возвращаться домой.

А в голове только взгляды Юнджин, с каждым последующим разом встреченные с ещё темнее оттенком усталости. Поджатые в немоте губы, – ни разу они не заговорили боле, лишь бродили по осколкам стекла прошлого, осевшего меж ними, и режась друг об друга, но не смея кричать. День за днëм и недели превращающиеся в месяцы.
Можно ли было пытаться вообще обмануть само время? Ей теперь кажется, что нет. Это как попытка зацепиться за что-то эфемерное. Неосязаемое и не имеющее каких-то чётких оболочек и границ. Время, оно как вода. Огромный такой бескрайний океан. В его глубинах скрываются такие неизведанные человечеством тайны,  – что и тысячи и миллионы людских жизней не станут в один ряд с ними. Что ему среди бесчисленности прочих чья-то ещё одна судьба? Капля к капле – складывается в манящее зеркало на дне которого и чьи-то слёзы вперемешку с мольбами возвратить утраченное и отнятое. Вот только воду в руках не удержишь. И толку от этого, кажется, действительно никакого.

А на репите лишь юнджиновским тоном обронëнное, как самый насмешливый посмертный приговор.

« — Но я же ещё не умерла. Ты видишь меня перед собой! Вот она я. Прям здесь и тут.» –  и никогда с тех пор старшая не была права больше, как в тот ненавистный час – её образ запечатлëн в ядовитых кошмарах иконой мироздания. Действительно посмертно.

***

Она раз за разом не могла вспомнить свою прошлую жизнь полностью. Та ускользала от неё, утекала подобно воде сквозь пальцы, осыпалась лепестками высушенных растений, не давалась. Но одно знала точно – она должна была быть мертва. Свои похороны видела своими же глазами. Лежащая в нежных цветах, с остывшим станом и раскиданными пепельными волосами. С мёртвой, бледной кожей – как колекционная фарфоровая кукла переодетая в длинное белоснежное платье. Которую должны были посадить в шкаф со стеклянными дверцами, чтобы можно было лишь любоваться и никогда больше не доставать. Но её закапывали, прятали от глаз в земле. Её сбила насмерть на полной скорости машина. Но почему за рулём была она сама? Почему во снах видит это цветущее поле, полнящееся прекрасием цветов покуда хватает взора, и слышит раскаты грома с тёплым летним ветром, от которого однако всё же режет щёки быстрыми порывами? Почему была там совсем одна?Что там делала ночью, за гранью города? Всё, что остаётся на закромах сознания по пробуждению и всплывает каждый раз в кошмарах – звонкий, искристый смех. Вот только кому он принадлежал?

Память возвращается, как по крупицам. Словно насмехаясь над её беспомощными попытками всё забыть, выбросить прочь из головы, наседает с ещё большей силой. С ещё более изощрённой жестокостью берёт вверх, и топит, топит, топит в себе, тянет вниз до дна за связанные морскими узлами канаты на натёртых от грубого материала красных и кровоточащих запястьях. Не позволяет выбраться, сделать вдох, да вновь погрузиться добровольным смертником в пучину из страданий. Ледяной волной омывает неприкрытую кожу и ударяет звоном гонга в ушах в оглушительной тишине палаты частной больницы. Насылает вьюгами всё то, отчего становится тошно до дрожащих от сдерживаемых рыданий кончиков пальцев. О счастье, которое рассыпалось в прах. О прошлом, где остатки былого царапинами ложатся по живому без ножа в реалиях нынешних эпизодов. О всех пострадавших. Всегда найдётся о чём сожалеть. О ком.

Почему-то не удаётся вспомнить ничего, о чём бы не пришлось просить прощения, – вся её жизнь чьи-то пролитые по родным и близким слёзы.

«— Ты оставила мне шрамы, и они не заживают.» — режет по незажившему когда-то одним из самых любимых голосов, обладатель которого дарил ей самое настоящее чувство того, что она тоже была кому-то нужна. Даже такой, – до истомы и истерики неправильной. Отвратительной и губительной в своей любви и гордыне. В своей защите.

— Я бы хотела попросить у тебя прощения. Но мне не удастся. Никогда не удавалось. Мне очень жаль. Прости меня, — и всё это в пустоту, в бессильные помочь с этой болью медицинские стены, с бежевой краской и цветами на подоконнике и тумбочке возле кровати. Таинственный незнакомец, этот посетитель, что оставляет каждое утро пока она спит новый букет, не пожелал оставить после себя ни единой записки. Не назвался, как будто и не хотел чтобы о нём кто-либо знал. Врачи, как один, ни о чём построннем, кроме как о курсе реабилитации и лечения не говорят. Чёрт бы их побрал. И это тоже тупик.
Ещё один из многочисленных в её сознании.
Лабиринт, из которого нет выхода.

«— Ты оставила мне сотни и тысячи шрамов, и каждый из них хуже и больнее предыдущего, но главный – моя любовь к тебе. Я не могу избавиться от неё даже после всего, что ты сделала. Ты – моя главная ошибка совершенная мною за всю жизнь.»

И эти слова жгут. Выжигают тавром шрамы на изрубцованном многолетними драками с внешним миром теле. У неё россыпь старых царапин по грудной клетке разбросанна, как звёзды на ночном ясном небе. Самые худшие её годы не прошли бесследно – всё то, за что хотелось бы умереть от этого привкуса собственной крови на языке, осталось напоминанием на бледной коже. Ожоги от совершенного останутся с ней до самого последнего вздоха, – это часть её искупления.

«— Ты называл меня Септимой, потому что тебе нравилось, как я пою и мой голос казался самым красивым на высоких нотах. Но почему же сейчас, когда я говорю ты закрываешь уши?» — и там, в этих отрывках снов ли, яви, это создаёт картину ещё более отвратительную, чем окружающая её сейчас.

Безрезультатно пытаться быть сильной. Бесстолково делать вид, что не корежет былыми ранами. Потуги остаются никем незамеченными, пока она сама только и думает о том, что больше не вынесет ни минуты здесь. Её всё так душит. Хочется на воздух, – вздохнуть свежего простора сада вокруг лечебного заведения и глотнуть играющегося снаружи ветра, даже если он жаркий, даже если лето в разгаре. Даже если всё это – игра её подсознания. Хочется просто быть причастной к этой жизни. Хотя бы и в этот чёртов раз. У неё больше нет сил и желания бороться и что-то кому-то доказывать. Все кому когда-то это было надо давно уже мёртвы. Её ли чаяниями – память услужливо пока не подсказала, а значит этот секрет ещё не за горами для неё. Однажды всё свершенное станет явным.

По щекам стекают хрустальные слëзы, – их никто не спешит вытирать.

***

Музыкальным перезвоном переливаются срывающееся от ног морские капли воды, разлетающиеся словно подол изящной лёгкой вуали, пока шумным вихрем девушка бежит через побережье, через раз поскальзываясь на влажном песке берега. Её окрыляет чувство первой любви. Такое всепоглащающее и полное в своём восприятии – заставляющее буквально вознестись на небеса из-за счастья и радости от каждой встречи, от прикосновений самыми кончиками пальцев, от взглядов глаза в глаза в головокружительной близи других к своим. Самых единственно полных тем букетом бережно хранимых и оберегаемых от грязи и серости будней тайн двоих. Она парит не зная горечи разлуки, преисполненная жаром трепета там, в кромке ласковых улыбок и нежных взглядов, когда наедине с собой. И горит ярким костром до неба высотой рука об руку с ним, – единственным прошедшим за порог сердца.

Чувства красят человека. Делают живым. Разве не из-за них создаются сотни и миллионы историй? О чём можно говорить не стихая кучу часов напролёт, и ни разу не повториться. Потому что для каждого любовь своя. В деталях и мелочах. В поступках и подвигах во имя её и за неё. Во всем этом огромном мире не хватит слов, чтобы описать рождение чьей-то новой вселенной – только между двумя. Что-то на личном, особенном, понятном только соединённым душам, возлюбленным. Это вне всех существующих норм и правил, законов и постулатов – свобода, самая настоящая, живая и яркая. Как ветер в волосах, как высота многоэтажных домов или гор, откуда весь вид – только картинка. И вы, над всем. Двое, что преодолели притяжение земных невзгод и страданий, взрасли до перины благословения и теперь можете вкусить сладкий вкус плода на границе Райского сада. Вы и есть гармония внутри хаоса. Дом среди улиц жизни.
Кто-то однажды ей сказал, что любовь как запретный плод, – она равно как дарит жизнь, так и губит, и эти стороны одной медали из века в век вместе. Не существует одной без оборотной.
Лишь поверни тебе нужной. Ей кажется, что это всего лишь сказки, – любовь всегда лишь солнечное золото, просто для кого-то та оборачивается адским пламенем, если не беречь её и не кутать в одеяло у самой души. Любовью нужно дорожить. Дышать и жить. Быть преданным. И тогда она станет вам единственным лекарством от всех болезней. Говорят, любовью движимо безумие, и если это так, – то она самая чокнутая. И никакой доктор ей не помощник. Неизлечимо больна и безумна.

Юн Сэын безумно влюблена. До дрожи в коленях и тремора кончиков пальцев.
Её первая любовь имеет самые тёплые карие озера, с будто бы всегда озорным, хитроватым лисьим разрезом, и пьянящими не хуже настоящего односолодового виски разводами на их безмятежной глубине. Мягкие, пухлые нежно-персиковые губы, всегда дарившие ей самые нежные и трепетные поцелуи. И ласковый, медовый голос с невероятным смехом. Её первую любовь зовут Ким Сону. И совсем скоро они будут связаны красной нитью навсегда. Судьба свела их однажды, чтобы больше не суметь развести. Двадцать седьмого августа у них свадьба. Впереди ещё вся жизнь – полная взлетов, и падений.
И это, пожалуй, самое важное.

Они молоды, полны энтузиазма познавать будущее вместе, и жить так, как только смогут, – вдвоём. У берега ими обоими любимого моря, в самом замечательном городе мира – Пусане, пропахшим всей этой свободой морской дали от начала и до необозримого ныне конца всего сущего и мирского. Завеса волн скрывает за собой все невзгоды и отпускает с плеч печали, принося взамен лишь полный бриз надежды и волнения томящегося чуть тлеющим паром от вскипевшего чайника с чаем аромата голубики и мяты. Сэын встречает его глаза своими в нескольких метрах от неё, и в них звёздами сияет тот испытываемый и поровну поделённый свет. Яркий и незатмимый ничем. Ни временем, ни обстоятельствами, ни людьми. Заметался пожар голубой, – они разогжли его вдвоём. Вместе, разделяя его тепло на двоих поровну.

***

Замерла притаившейся в тени, словно перед окончательным и смертельным броском змея, – минутная стрелка часов, чей циферблат был упрямо зажат в женских ладонях, да так крепко, что стиснутые пальцы неприятно покалывало от напряжения. Ноги нещадно горели фантомным огнём, и кажется кожа где-то начала кровоточить из-за жёсткой ткани балеток натёрших болезненные царапины на щиколотках. Вокруг было темно и влажно, – кажется, совсем близко шумело море, своей песнью задевая всё самое печальное в душе, обличая  на свой зов, – такой же безмолвный и растворëнный в мягкой тьме. Ынчэ совершенно не понимала как и где оказалась, и последнее, что оставило отпечаток в её памяти – была сильная и жгучая головная боль, разлившаяся у левого виска от столкновения с горячим асфальтом, нагретым июньским светилом. Вероятнее всего после дня брожения на голодный желудок по Сеулу, она просто упала в обморок там, где соизволила впервые за долгие часы ходьбы остановиться, полностью в неизможении двинуться на ещё хотя бы шаг.

Вот только в Сеуле не было моря. Пахло же именно так, – свободой, чуть ощутимым холодом остывающей от солнца воды, и бризом. Окутывающим и умиротворяющим. Разбираться во всём происходящем, откровенно говоря, абсолютно не хотелось. Хотелось умереть. Лечь и больше однажды не проснуться никогда. Но что-то всё ещё её удерживало, как в сознании, так и в её жалких попытках существования.

— Ты не та, какой я тебя помню. — и где-то в этом моменте, наконец до неё начало доходить. Голос, определённо мужской, слышался смутно знакомым, а то тепло, гревшее её левую боковину и бедро, которое приняла изначально за последствия отлежавшегося на песчанном берегу тела, вдруг резко дало не менее ошеломительную саму по себе подсказку. Она не лежала на песке, когда соизволила открыть глаза проснувшись. Её взор был направлен на часы, но никак не на песок, – тот напротив был в расположении обзора как для сидящего человека. Вывод был ещё более невероятен, чем всё здесь вместе творещееся. Она облокачивалась о бок какого-то неизвестного мужчины, и её голова до сего момента покоилась на его, исходя из их положения, правом плече. Очень разумно предположить, что более нескольких часов к ряду. Паника подкрадывалась дикой хищной кошкой, уже в прыжке увеличиваясь экспоненциально, а мозг всё также до раздражающего медленно включался в работу, не спеша полностью осознавать положение, в котором они очнулись – одно лишь сердце сбоило участившимся троекратно ритмом, да всё норовило выпасть под ноги из груди. То за ненадобностью, то за опутавшим его ужасом.

— Ынчэ, спокойно, дыши. — проговорил всё также спокойно чужой голос. Размеренно и глубоко, с ровным темпом дыхания, – и было в этом действительно что-то чарующее, обладающее силой над ней, – её страхами и сомнениями, как бы не хотелось отрицать. И ещё прежде, чем до вконец разобравшейся Хон дошло, кто был этим загадочным попутчиком, – её притянули к себе и холодным от морских брызг, долетающих до них издали, носом ткнули в основание крепкой, чуть смуглой шеи, едва угадывающейся оливковым колером в неясном отсвете луны от водной глади и поблескивающего песка. В широком вороте чёрной футболки, оголявшей по-юношески красиво оголённые ключицы, чуть в стороне от прижавшейся к нему её щеки билась жилка. И очень вкусно пахло, – бергамотом. Аромат этот она бы узнала и после десяти или пятнадцати лет спустя, – этот парфюм у неё навсегда остался ассоциацией с одним единственным человеком. Некогда, как бы не было неловко признавать, дорогим.

Почти накрывший страх слизала вслед за собой волна прибоя, утягивая в тëмно-синюю пучину и прочие переживания, – и если поначалу Ынчэ порывалась бы отстраниться, и всё для себя прояснить, то теперь уже не предпринимала решительно никаких действий. Было на диво хорошо.

— Я тоже по тебе скучала. И сейчас скучаю тоже. — только и сказала та.

Обнимая её с особой заботой, закрывая в себе от ветерка гуляющего по побережью, Рики вздохнул у самой её тёмной макушки, и чуть придавил под весом своей облокотившейся об её голову.

— Не стоит. Теперь я здесь, совсем рядом.

Вдалеке в морском зеркале отражался чуть расплываясь от нежно колыщущихся волн силуэт блёклой луны. Пусан упокоенный летними ночами, вдали от шумного города, начал совсем новую историю некогда бывших друзей.

***

Авторская сноска:

«История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса» — это крылатое выражение, которое ошибочно приписывается К. Марксу. Первоисточником являются  слова немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770–1831). Но доподлинно настоящее авторство неизвестно.