Глава первая: На календаре лето – навсегда обведённый в памяти месяц

Океан спокоен и объявлен штиль, 
Глубже погружаюсь, ухожу до дна.
С этой тишиной останусь до утра,
Ну же стреляй, и убивай, –
Но услышь меня.
Словно в трансе, я ко дну иду, 
Всё ещё борюсь – веду войну.
Мне бы остановиться на секунду,
Выхода нет:
С криком "мотор" выхожу на свет.
Bts (rus cover Даниэла) - Black Swan.

Ынчэ всегда казалось, что она тень.
Всего лишь ничего не стоящая, не заметная среди света солнечного дня тень на земле. Просто тёмное пятнышко позади возникшего среди всеобщего обожания старшей сестры ореола.
Что если она исчезнет никто и никогда не поймёт этого, не бросится её спасать, не обеспокоится отсутствием, просто примет как должное – балласт Юнджин пропал. И всем стало бы проще дышать полной грудью: ей не пришлось бы наигранно смеяться в незнакомых компаниях, которых всегда было неисчислимое множество у популярной девчонки, и делать вид, что всё всерьёз нравится; им же притворяться, будто у неё есть хоть толика того же сумасшедшего очарования, что у старшей. Ох, если бы ещё кому-то когда-то было бы до этого дело. Ей хотелось просто пропасть. Исчезнуть.
Оставить остальным только во многом преуспевающую Хон Юнджин. Такую яркую, незабываемую и незаменимую.
Но вот только когда умерла её сестра – взаправду легче не стало. Вдруг наоборот стало очень... Одиноко. Как если бы её душу вытащили наружу, выскаблили бы стальными ножами из неё и опутав железными цепями спрятали на другом конце этого огромного и промозглого мира, не дав взамен ни единой подсказки, ни одного совета или рекомендации, как бороться с той оглушающей тишиной и скребущей внутри пустотой, что поселилась там с тех пор. С тех пор как её не стало – самыми частыми гостями их дома стали кошмары. Не громкий смех и шутки подростков, не звук музыки и разговоров, а бездушные в своих льдах кошмары.

Ынчэ думала, что сможет перенести эту утрату с минимальной болью в душе. В конце концов они никогда не были дружны. Даже подругами или приятельницами их назвать – ложь. Самая скверная и грязная.
Но без старшей сестры в её жизни разлилось скверное одиночество, и от него больше нельзя было спрятаться в чужой улыбке и громком хохоте. Нельзя было затаится как раньше чуть позади, но неизменно рядом, чтобы всё ещё попытаться обратить внимание и на себя – может не такую талантливую и красивую, но всё ещё живую. Я здесь, вы помните? Тоже личность, тоже человек.
Но всегда сзади, вечно на вторых планах и эпизодических ролях в чужой и даже собственной жизни. С яркой и запоминающийся с первых же секунд знакомства Юнджин и тягяться не стоило. Непременно проигравшая по всем критериям – к пятнадцати годам своей жизни уже свыклась. Пройдя через километры истерик и насмешек – приняла как данность.

Одиночество – на самом деле такое ведь красивое и нежное, гордое слово, что на языке однако переливается некоторой горечью не разбавленного молоком кофе. Ынчэ терпеть не могла кофе – но глушила в нём страхи и мечты. Днём, утром, вечером – в три ли часа ночи, или в двенадцать по полудню не имело разницы. Бессонница властвовала над разумом. Творила хаос и сеяла смуту в мыслях.

Это могло бы быть для неё свободой. В кои-то веки главная роль в своей же собственной жизни – нет больше ни конкурентов на первый план, ни мешающихся третьесортных лиц и реплик будто по сценарию. Это могло бы дать крылья – позволить показать себя, обратить на себя внимание, но вместе с последней горстью земли на крышку скрывшегося в земле гроба и это стало не важным. Не таким уж желанным и значимым как казалось раньше – и даже мир вокруг, казалось скорбел и печалился невосполнимой утрате.
Дочь, гордость и счастье убитых горем родителей, любимая отчаянно девушка, потенциальная трейни в известной музыкальной компании и просто незаменимая лучшая подруга. Но только после и прежде всего – её сестра. Мёртвая, более не сияющая, зарытая глубоко под тоннами истерик и неверия во всё произошедшее остальных. Похудевшая на несколько десятков килограмм от несчастья и знатно осунувшаяся мать, постоянно нервный и бледный почти добела отец, резко прибавивший в возрасте несколько лет, и она – с виду ничем не изменившаяся. Всё те же длинные насыщенного оттенка тёмного шоколада волосы, отдающие коньячной дымкой глаза, не очень-то высокий рост и не выделяющееся ничем телосложение. И вправду тень от некогда былой высокой, подтянутой сестрицы в которой умений – несчесть. Кладезь вдохновения и ларец таинственности – Ынчэ тошнит от собственного безразличия к самому событию смерти кого-то настолько, должного быть ей важного и родного, а по факту почти реально чужого человека.
Но у неё внутри лишь мрак и тишина.
Едва ли не откровенная и омерзительная, гулкая и липкая тишина.
Тишина в своей комнате, закрытой от всех на два замка изнутри, и навечно сохранившая в себе её мысли и слова обронённые под покровом ночи в подушку. Сразу после похорон, на следующее утро после них, и... В тот день известия о. Слова сказанные шёпотом и до поразительно бесцветным тоном – когда внутри всё рвалось кричать, с губ ни сорвалось ни звука. Она проглотила все слёзы покорно смешав соль с терпкостью кровоточащих от укусов губ. Это было единственное, на что хватило сил.

У Хон Ынчэ всегда было мало сил. Гораздо меньше, чем хотелось бы.
Их катастрофически не хватало – глотку изнутри отвратительными когтями рвало запоздалое сожаление, которое никому уже не сдалось. Мёртвые не воскресают.
Мёртвые не говорят. Мёртвые не прощают. Хон Юнджин была мёртва.

И именно это самым странным ощущением изменило её жизнь кардинальным образом. Будто бы преследовало призраком прошлого по пятам. И ни скрыться от него, ни спрятаться, ни забыть.

***

Она росла тихим, замкнутым в себе ребёнком – в противовес общительной и обаятельной Юнджин, с которой дружили почти все дети их двора и школы. Редко улыбалась, много читала и любила проводить время дома – наедине с книгами, плеерами песен, и своими мыслями. Была вся в отца – серьёзная, чаще всего либо хмурая, либо непробиваемая реалистка, не видевшая резона заводить сотни знакомств и расстрачивать себя на сомнительные авантюры. Будучи подростком, нахождение в социуме довольно часто приносило ей вполне реально ощутимый физический дискомфорт – интроверт внутри неё отказывался поддаваться трендам социальных сетей или строить из себя невесть что на потеху остальным. О, да, она была ещё тем извечно спокойным и отчужденным индивидом. И хотя с друзьями старшей поладить не вышло, и не хотелось, если быть честной, то вот то, что даже с её характером с ней продолжали общаться некоторые её одноклассники, при этом во всеуслышание заявляя, что да они её друзья – порядком удивляло. Да, их было немного – всего трое, но они были её.
Не по чьей-то просьбе находились рядом и вынужденно общались, а искренне и со всем рвением и желанием делили общие интересы и увлечения. Она это правда ценила. Правда слишком поздно поняла это – в попытках догнать образ сестры, потеряла свой, запуталась в себе. А с её смертью – разбилась кривыми линиями на тысячи маленьких острых осколков. Тронь и всё пальцы окрасятся кровью да заноют тупой болью. Вот только порезы заживут, кровь смоется чистой и прохладной водой, а душа из осколков обратно не соберётся. Не феникс, не воскреснет подобно чуду из чёрно-серого марева пепла. Подобно изорванной в клочья и стертой в крошку старой чёрно-белой фотографии – с одной стороны всего-то такой незначительной вещи, на которой однако запечетлены люди, события, время. Есть вещи которые обратно не собрать, не вернуть к изначальному состоянию как бы ты не старался. Это было такой вещью.
Смерть – истлевшая и раскрошенная фотография из раритетного семейного альбома, который передаётся из поколения в поколения, лица стираются, забываются, навсегда теряются в переплётении судеб и ворохе дней. И ты держишь этот альбом в руках и не знаешь, что с ним делать, и ни одного тебе знакомого в нём человека. Твоё сердце не дрожит при мысли о том, что они мёртвы. Хотя ведь родственники. Но это не задевает, не заставляет содрогнуться от ужаса и скорбеть по ним. Ты только откладываешь его в сторону, закрываешь потрёпанную обложку, скрывая за ней чужие неровные строчки подписей и буквы имён и цифр, столетий минувших людей, ушедших в небытие.
Может и по ним кто-то убивался, рыдал и не мог оправиться, но тебя не трогает.
Не твоя печаль. Такая далёкая, насмехающаяся и тянущая свои костлявые пальцы, но не твоя. Не достанет, не заберёт в плен.
Для Ынчэ смерть Юнджин такой вот альбом, чёрно-белая фотография.
Но почему-то кристальные слёзы разбиваются об пол сотнями брызг стекла.

И эти осколки маячят позади в зеркале, отражаются в бесчестных кружках чая из-за бессонных ночей, и пугают тишиной. Безмолвием. Давят на мозг осознанием, что вот так теперь будет всегда. Хон Юнджин – её шума, её ритма жизни, и просто звонкого голоса больше нет. Захоронен под землёй. Хладной, бесчувственной, безразличной ко всему.

Спустя пять лет со дня её смерти Хон Ынчэ впервые по-настоящему рыдает в голос, позволив себе истерику длиной в три часа и безбожно тем самым опаздывает на работу. Даже если говорить правду, – ей всё равно. Давно уже и едва ли не безвозвратно. Работа, дом, работа – цикл сомкнулся пару лет назад и с тех пор ни разу не отходил с начерченного пути, и этим откровенно бесил, выводил из себя, но не менялся.
Ынчэ не хватило бы ни сил, ни смелости, ни желания что-либо изменить – хотя бы так в её жизни звучали краски и тона, пускай и принадлежащие не тем людям.

Всё чужим. Всё и всегда. Ничего не меняется. Только дома холодно.
Но холод это тоже неплохо – он позволяет чувствовать себя живой. Если она мёрзнет – она всё ещё жива, и это позволяет изо дня в день, из ночи в ночь жить дальше. Не она зарыта в земле. Сестра.

***

Над Сеулом дожди.
Небо заволокло беспроглядно серым. Пятое лето. Но все они – одинаковые.

Ноги сами влекут на богом забытый рынок. Глаза вуалью гуляют по чьим-то улыбкам и прилавкам, но не прикипают ни к чему. Всё такое однотонно-серое. Унылое. Безжизненное. Она не знает как здесь оказалась. Почему вообще вышла в дождь из дома. Почему после истерики просто не легла спать. Почему так тянет куда-то с неприятным скрипом на душе – ничего не знает, но покорно доверяется судьбе. Хуже быть уже не может. Родители едва живы. Хон Юнджин мёртва. Круг сомкнулся.

— Девушка, хотите ли спасти чью-то жизнь или изменить историю всё одно – Вам ко мне, — с окликом из палатки у самого края торговых рядов рынка голос мужчины звучит глуховато, но своё предназначение выполняет исправно. Ынчэ смотрит в ту сторону, и ещё прежде чем успевает понять, уже оказывается рядом осматривая не хитрый ассортимент часов.

С уст падает только не заинтересованное:
— Как можно спасти тех, кто уже мёртв? — было бы всё так в жизни просто, не было бы столько боли и горя, столько утрат и войн. Это была бы утопия. Но счастливые концы бывают только в сказках. Ей двадцать, и она в сказки давно не верит.

— Можно девушка, можно. Главное прокрутить стрелки и загадать то, чего искренне хочет Ваша душа. Чудеса гораздо ближе, чем Вам кажется. — на протянутой к ней ладони испещрённой вдоль и поперёк линиями жизни и ещё чем, на чуть суховатой коже – мужчине точно есть за пятый десяток, – лежат аккуратные карманные часы. Раньше у них несомненно в дополнении была бы и посеребрённая или бронзовая цепочка, но ныне только округлый циферблат с тонкими, искусно выполненными умелой рукой мастера стрелками, секундной и минутной с резными концами, да росчерк калиграфно нанесённых цифр с витками чёрной краски, ничуть не стершейся от времени, в отличии от самого металла корпуса. И всё же точно можно определить, что с ними обходились крайне деликатно – ни царапин, ни трещин.

— И сколько же Вы за них хотите? — она не верит во всю ту чушь, что торговец ей так упрямо пытается привить, но часы выглядят... Успокаивающе. Юнджин бы понравилось – та всегда была падка на красивые вещицы, а уж чего-чего, но изящностью часы отличались изрядной.

— Не платите цену пока не знаете во сколько она Вам обойдётся. Жизнь – ход минутных стрелок. Смерть – секундных. И только с двенадцатью оборотами можно поймать обе за хвост. Не ошибитесь во времени — опаздывать очень неприлично.

Ынчэ хочет покрутить пальцем у виска. Хочет рассмеяться этому шарлатану в лицо и сказать, что может она и молода, но не дура уж точно, и во всё это верить не станет. Хочет развернуться и уйти. Выкинуть эти часы у ближайшего же поворота, и никогда более не вспоминать про этот день. Но глаза наблюдают за циферблатом, на котором пока ещё нет движения, и в отражении стекла видит мрачное, полное туч летнее небо. Пять лет. Прошло уже пять лет. Никакой надежды для неё уже нет, так что одним разочарованием больше, одним меньше – не важно.

Ынчэ запускает минутную стрелку вспять.