Промозглый ветер пробирал до костей, забирался за шиворот лёгкой куртки, вызывая неприятные мурашки на коже; трепал волосы, выбившиеся из-под слетевшей с головы шапки, и разносил колючую пыль, на что я только морщила нос и пыталась укрыться под крышей лапшичной. Да только вот от метели и странного ощущения внутри не спасало совершенно.

Когда ты, как многим кажется, «немного подшофе», а на самом деле трезва, как стёклышко, друзья не постесняются пошутить и заманить играть в «Правду или действие». И где были мои мозги, когда я на это соглашалась, если теперь, пытаясь не продрогнуть, топталась на улице вместо того, чтобы сидеть в тепле? Наверное, потому что доверчивость и наивность мои главные слабости. Теперь, — я знала, — не отверчусь, а буду выполнять глупое желание.

Пальцы тряслись, причём не столько от холода, а сколько от волнения, сковавшего грудь, когда телефон доставали из сумки; губы дрожали, когда глаза из-под запотевших линз очков бегали по списку контактов в поиске нужного, того самого, из-за которого всё кругом уже на протяжении длительного времени.

Долгие шестнадцать месяцев мучений, дорожек слёз на красных от смущения щеках,  сердца, что билось с перерывами, ускоряясь только в присутствии его — Хван Хёнджина.

Хёнджин. Одно слово, семь букв, а боли столько, что на целое море хватит, даже останется на океан.

Как можно было влюбиться в него, увидев впервые? Как, едва услышав хриплый смех, попасть в ловушку его чар, отдать своё сердце человеку, которому это, наверное, не нужно? Я не знала, как так получилось, и не хотела знать, растворившись в Хёнджине полностью.

Сообщение о моем местонахождении отправлено и уже прочитано, а спустя минуту пришло короткое и безимоциональное «сейчас приеду». В такие моменты, я знала, Хёнджин обычно улыбался, тяжело вздыхал и усмехался, понимая, что меня опять занесло в неприятности, ставшие моим вторым именем. «Йеджи-я, ну сколько можно»?— привычно закатывал глаза, забирая меня, нередко пьяную, от подруг или с мероприятий, где я была ведущей, я же молчала, утыкаясь покрасневшим носом в тёплое крепкое плечо, обтянутое тёплой курткой, вдыхала лёгкий запах духов, смешанный с дымом ментоловых сигарет, и с улыбкой кайфовала, словно наркоманка, получившая новую дозу.

Я горько усмехнулась, ёжась от холода и переминаясь с одной ноги на другую. Ветер усиливался с каждой минутой, пока стояла тут, а Хёнджин опаздывал, наверняка попав в пробку. Можно, конечно, было воспользоваться метро, но сильная давка в час пик не прельщала, а желание Рюджин, однокурсницы, необходимо выполнить любой ценой, пусть после этого придётся страдать, разбивая костяшки на руках, размазывать слёзы и давиться болью, что сожмёт грудь в тиски, патокой заструится по венам и заставит ненавидеть себя за собственную слабость ещё больше.

Любить шестнадцать месяцев одного-единственного парня, давить улыбку, стараясь не краснеть в его присутствии и пытаться скрыть свою симпатию, — сложно. Глядеть в карие глаза и стараться не утонуть в них, пропасть, чтобы навсегда и искренне, — ещё хуже.

Потому что... Он ломал меня по частям, а я, дура, продолжала на что-то надеяться. Ломал неосознанно, улыбкой сладкой с ямочкой, добрым взглядом из-под каштановой чёлки, поддержкой и добротой, что веяли от него за километр, не понимая, что этим самым притягивал к себе ещё больше, делая больно, и давал робкую надежду на совместное будущее. Из-за это я страдала, а он — нет.

В этом и был весь Хван Хёнджин — мой сосед по лестничной клетке, что ласково называл «нуной», хотя разница у нас в возрасте не очень большая, всего лишь год.

Хёнджина я увидела издалека — трудно не заметить вишнёвую камри с обклеенным капотом и дверцами, на которых красовались языки пламени и китайские фразы, значения которых я знала только мельком. А теперь пошевелиться боялась, когда вышел, улыбаясь, и сгрёб в привычные объятия, от которых каждый раз ступор и волнение, хотя стоило уже давно к этому привыкнуть.

— Долго ждёшь? Извини, Йеджи-я, пробки, — улыбка привычная стала ещё ярче, в то время как я, отстранившись, пыталась взять себя в руки и выдавить из себя хоть слово.

Кажется, получилось.

— Ничего страшного, Хёнджин, я всё понимаю, — отвела взгляд в сторону, потому что смотреть невыносимо, а сердце, кажется, решило уйти в разнос, забившись куда чаще, чем обычно.

«Сейчас или никогда! Не будь трусишкой, Хван Йеджи»!

Всё же осмелилась, подняв голову. Я смотрела в ореховые глаза, что полюбила давно, на длинные, запорошенные снежинками, ресницы, что отбрасывали тени на чётко выраженные скулы, понимала, что больше не могу молчать, так как слёзы, появившиеся в уголках глаз, в любой момент потоком хлынут, а глупое сердце вот-вот выпрыгнет из груди, проломив рёбра.

— Хёнджин! — выкрикнула довольно громко, кажется, от волнения, вцепилась в мужскую руку, ладонь которой легла на моё плечо и теперь казалась особенно тяжёлой. Хван вскинул брови и сделал шаг вперёд, возвышаясь надо мной на целую голову, из-за этого пришлось встать на носочки.  — Я... Хотела сказать, что люблю тебя, Хёнджин. Не как друга люблю...

Лучше бы не видела, как парень отшатнулся, словно от прокажённой, скривил лицо, как от боли, и вздохнул устало, глядя на меня расширенными глазами; в них плескались разные эмоции, которые мне так и не удалось разобрать. Только вот этого совершенно не легче, а гораздо больнее.

Молчание убивало, время, по ощущениям, застыло, а метель немного стихла, даже теперь можно было бы разглядеть запорошенные снегом золотые огоньки уличных фонарей на противоположной стороне от нас, но не до этого, увы. Мы оба смотрели друг на друга, не отрываясь, пытаясь прочесть что-то во взглядах, только я с надеждой, что постепенно угасала, как догорающая свечка, а Хван с болью, сменившейся пустотой и... виной.

Вот тогда-то я всё поняла, отведя взгляд в сторону, чувствуя, как боль поднималась из глубины души, холодным кипятком струилась по венам, проникая в каждую клеточку тела, а сердце, ухнувшее резко вниз, под рёбра, медленно оплетал терновник, разрывая его острыми шипами на части. Больно до хруста костей, до подкашивающихся коленей, что тряслись сейчас сильно, как и замёрзшие без перчаток руки.

— Прости, Йеджи-я, — голос Хёнджина звучал хрипло и глухо, а сам он отводил глаза в сторону, — но я не могу ответить на твои чувства. Ты... не нужна мне... в этом самом плане...

Могут ли простые слова ранить, втаптывать в грязь и убивать всё живое внутри? Да, вполне. Всего два слова сломали Хван Йеджи, убили в ней прежнюю озорную девушку, что радовала многих улыбкой и блеском в глазах. Сейчас хёнджиново «не нужна» пульсировало в мозгу, заставляло задыхаться от недостатка кислорода в лёгких и давиться внутренностями, что очень хотели вылезти наружу, выворачивая меня наизнанку.

Многие из нас любили. Да только вот не у всех удачно сложилось. Чаще всего первая любовь «самая-самая». Самая яркая, трепетная, прекрасная до счастливой улыбки и бабочек в животе, но и одновременно самая ужасная до шума в ушах и боли от осколков хрупкого, как фарфор, разбитого сердца, впивающихся острыми концами куда-то под нервы, вызывающих дикое желание от безысходности содрать с себя шкуру и, срывая голос, кричать куда-то в пустоту, не щадя барабанные перепонки и слепо надеясь, что облегчение придёт.

Только бы вытерпеть и не сорваться, повторяла я себе, разворачиваясь, заглушая голос Хёнджина в голове и молча шагая в противоположную сторону.

Паршиво. Больно, как же больно внутри, там, где раньше было сердце, а сейчас вместо него лишь горстка осколков, оставленных Хван Хёнджином в качестве «подарка».

Хотелось, чтобы он сейчас оказался рядом. Чтобы привычно обнял; поддержал, сказав что-то доброе и нужное; улыбнулся, сверкнув глазами и обнажив ямочку на смуглой щеке, которую я так любила гладить большим пальцем и целовать лишь по-дружески.

Где-то впереди показалась остановка, возле неё как раз и остановился автобус, который-то и увезёт меня как можно дальше отсюда. И почему не догадалась раньше? Только вот две рюмки соджу, пригубленные «для храбрости», отпустили ту самую пружину, срывающую тормоза, когда села в автобус и, прислонившись лбом  к стеклу, всё же разревелась, не сдержавшись, размазывая чёрную подводку и тушь под глазами, наплевав на то, что со стороны это выглядит странно. Да и чихать я хотела на странные взгляды, бросаемые редкими аджумами на сидениях неподалёку от меня...

«Надежда умирает последней» — вот, что было написано на капоте машины, в которую я больше не сяду, а самого Хёнджина вряд ли после этого увижу. 

Моя же надежда разбилась вместе с сердцем, отданным пареньку из соседней квартиры. Она сломана, как и прежняя её владелица, оставшаяся у разбитого корыта вместе с воспоминаниями о своей первой, но такой безответной любви.