1999 год.

Со второго этажа доносились обрывистые фразы саксофона и голос Этты Джеймс, которому с энтузиазмом подпевало лирическое сопрано, превращая хит шестидесятых в джазовую оперу. Рык афроамериканки, слегка приглушенный шорохами потертой пластинки, перебивал нежный голосок.

В окне то и дело мелькала фигура пятнадцатилетней Луизы Моретти, подметающей старый паркет уютной квартирки, доставшейся родителям девочки по наследству. Лишь однажды на бесконечное пение пожаловался временный житель домика напротив, и тогда ее попросили помолчать пару дней. Луиза перестала включать проигрыватель и перешла на a cappella.

Тишина стояла лишь в утро воскресенья, когда вся семья шла на службу в церковь. Однако же в тот день, в субботу, в собор отправились лишь родители, оставив дочь прибираться в доме. Знала бы убежденная католичка Патриция, что играет из ее квартиры на всю улицу!

— I just wanna make love to you, — в очередной раз пропела Луиза.

О, если бы строгий папа понимал английский язык, он бы посадил дочку под домашний арест, хотя, конечно, оценил бы консервативно-патриархальные настроения песни.

Хорошенькая кареглазая девушка закончила с мытьем полов и, довольная собой, подцепила металлическое ведро с грязной водой. Июль близился к концу — скоро возвращаться в школу, а потому Луиза ловила мгновения беззаботных дней. Нарядившись в светлый сарафан, она выбежала на улицу, навстречу солнечным лучам и влажному воздуху, скручивающему черные пушистые локоны в кудри.

Рынок кипел жизнью. Приятный шум, гул разноликих восклицаний заглушали голос девушки, продолжающей напевать песни с пластинок. В голове крутился длинный список продуктов: в этом году она хотела сама все приготовить к своему дню рождения. Соберутся все: мама, папа, две бабушки, дедушка Доменико, тетя Августина и тетя Паола, двоюродная сестричка и ее муж, а еще их маленький Луиджи.

Две тяжелые сумки с продуктами оттягивали тонкие кисти, от напряжения Луизе легче было сомкнуть связки и петь чище. Она шла и думала о предстоящем празднике и подарках. Еще вчера в раскрытой сумке матери она случайно увидела новый томик Эудженио Монтале и уже придумала, на какой полке он будет смотреться лучше. До дома оставалось каких-то десять минут, и девушка улыбалась от тепла и света.

Вернувшись с утренней службы, Патриция и Карло Моретти не нашли дома ни дочери, ни сумок с продуктами. Они не сразу забеспокоились: лишь когда дочь задержалась до самого обеда, мама спустилась к соседке, спросить, не возвращалась ли Луиза домой.

На следующий день праздника не было. Девушка вернулась под вечер и долго не выходила из комнаты, и лишь через неделю сумела рассказать, что произошло. Луизе пришлось вытерпеть медицинское освидетельствование, где у нее взяли анализы и помимо этого заподозрили сотрясение мозга, дать объяснения в полиции и пережить вынужденную поездку на место происшествия: она не могла назвать адрес, лишь указать на нужный подъезд, где могла остаться ее кровь.

***

Холодные мартовские дни заставляли прохожих плотнее кутаться в куртки. Наступил второй миллениум, но ум Луизы занимали совсем не философские вопросы о значении нового тысячелетия. В этот день ее забирали из больницы Патриция и Карло. Она пролежала лишние две недели, не в состоянии ходить — хрупкое тело с трудом пережило кесарево сечение, и теперь низ обвисшего живота уродовал розовый шрам. Мама забрала из рук дочери малыша, названного в честь дедушки. Луиза старалась не смотреть на него с первого дня его появления на свет. После наркоза она отказалась держать ребенка на руках, не хотела касаться его.

Беременность проходила сложно, организм не успел созреть, сформироваться окончательно. Несколько раз за эти месяцы открывалось кровотечение, и в тайне от самой себя Луиза надеялась на выкидыш, но Господь распорядился иначе.

Первое время ей помогала сестра, но и она не могла забросить собственную жизнь ради воспитания чужого ребенка. С каждым месяцем сочувствия в родных становилось меньше, страшная история покрывалась пылью и укладывалась в головах как данность. Луиза же начинала мириться с тем испытанием, что ей послал Бог. К третьему месяцу жизни сына девушка начинала смотреть на него с отблесками теплоты, кормление перестало вызывать тихую бессильную ненависть к маленькому существу. Молодая мама стала чаще брать ребенка на руки, привыкла к нескончаемым крикам.

Кричал Нико постоянно. Мальчик не успокаивался и плакал независимо от того, был ли сыт или чист. Спал младенец не больше пары часов подряд, и в промежутках вопил, как резаный, и ничто не могло отвлечь его от бессмысленного надрывания связок.

После кошмарного лета девяносто девятого в жизни Луизы началась черная полоса. К концу весны у Карло нашли запущенный рак поджелудочной. Он долго и мучительно боролся с болезнью, но в феврале 2001-го года скончался. Патриция с дочерью и почти годовалым Нико остались втроем. Пришлось затянуть пояса. Добрый дедушка Доменико принял их в своем небольшом домике в Маренго, когда им пришлось продать квартиру в Алессандрии. Некоторое время они могли не заботиться о деньгах. И тем не менее, Луизе пришлось искать работу.

По новостям вещали о сокращении процента безработицы в Италии, но девушку не утешала оторванная от жизни статистика: лишь после месяцев поисков она сумела устроиться в клининговую компанию, обслуживающую офисы в центре Алессандрии.

Теперь девушка просыпалась с рассветом и долго смотрела в потолок, уговаривая себя подняться и прожить еще один день. Одевалась, наслаждаясь минутами тишины или же сдерживала слезы злости от плача сына, будившего весь дом из колыбели в зале. Луиза сбегала от него на работу, а спустя восемь часов, за каждый из которых она получала шесть евро, девушка с пакетами продуктов к ужину плелась домой, старательно обходя ненавистную улицу Generale Lorenzo Penna.

К двум годам Нико научился правильно строить предложения, и это послужило сигналом для Луизы, что маленький сын все понимает. Если раньше она молча терпела неуемные крики мальчика, то теперь начинала срываться на него и не заметила, как стала истеричным тираном. Она винила всех вокруг: мать с отцом за то, что не следили за ней, полицейских — за неспособность сделать город безопасным, прохожих на улице — за то, что их не оказалось рядом. В конце концов, она начала винить себя, задаваясь вопросом, какая судьба ждала бы ее, если бы она пошла на субботнюю службу.

Восемнадцатилетняя мать превратилась в ворчливую, вечно недовольную старуху, которой невозможно угодить. Ее нежность была редкой и непредсказуемой, отчего ребенок не мог сообразить, что же делает не так. Одни и те же действия могли вызвать умиление или ярость, и это вводило маленькое существо в замешательство. В отличие от мамы, строгая бабушка Патриция сразу установила правила, и рядом с ней Нико их придерживался. То же касалось прадедушки Доменико, постоянно находившегося рядом. Мать же рисовалась в глазах ребенка таинственной и глухой стихией, милость которой, как благосклонность первобытных богов, невозможно было предугадать.

***

Тяжелый день, состоящий из химического запаха очистителей, напольной плитки, унитазов и раковин, подошел к концу. Луиза обеими руками держала небольшой пакет с продуктами и пялилась на дверь в собственную квартиру. К горлу подкатывала тошнота от одной мысли, что ей придется переступить порог. Из-за двери слышался топот маленьких ножек и истошные вопли играющего в войну ребенка.

Сделав решительный вдох, девушка провернула ключ и зашла внутрь. На некоторое время крики стихли. Нико неуверенно вышел в темную прихожую, чтобы встретить мать. Несколько секунд он изучал ее настроение и так и не решился подойти.

— Nonno, — позвала Луиза дедушку. — porteresti il suo a fare una passeggiata? Voglio solo stare un po' tranquilla.

— Дедушка, погуляешь с ним? Хочу побыть в тишине.

Она закрылась на кухне. Пустой взгляд уперся в кастрюли и сковородки, а руки сами начали мыть овощи. Полчаса спокойствия ввели Луизу в транс, и голова ее ни о чем не думала, а время шло незаметно, и на улице начало темнеть.

Громкий стук заставил ее вздрогнуть. Дверь распахнулась, и Луиза выронила из рук сковороду с соусом, разлив томатную жижу по всему полу.

С размаху она отвесила подзатыльник трехлетнему мальчишке.

Теперь придется намывать паркет, чтобы на нем не осталось ни капли оранжевого. Придется объясняться перед мамой. Ужин будет готов позже, и Луиза снова уснет только во втором часу ночи.

Нико вжал голову в плечи и медленно опустился на пол. Луиза не понимала, что с ее сыном не так: почему он носится, как сумасшедший, а если лежит в кровати, то орет без причины, и ни уговоры, ни прикрикивания, ни назидательные шлепки не помогают, только чистая, искренняя злость, в которую она вкладывает все скрытое желание задушить сына, в мгновение заставляет его затихнуть.

Мальчик беззвучно шмыгал носом, и опущенная голова не позволяла разглядеть лица. Луиза отослала сына в другую комнату, тщетно сдерживаясь, чтобы не отлупить его. Уставшие ноги до пояса были забрызганы жирным соусом. На плите продолжала вариться паста.

Луиза принялась вытирать пол, оставляя на старом паркете разводы масла. У двери валялись разноцветные камушки, которые Нико принес показать маме. Она фыркнула при виде такой нелепости, но все же в груди разлилось жгучее чувство.

Сама Луиза помнила себя ребенком — детство оборвалось совсем недавно. Любящие родители наполняли ее жизнь беззаботностью и счастьем. Светлые дни ушли вместе с папой, превратив девочку в комок боли, а маму — в молчаливую тень. Ладони отпустили тряпку и сжались в кулаки так, что короткие ногти впились в кожу.

В квартире стояла непривычная, почти гробовая тишина. Девушка слышала, как к двери приближаются тяжелые шаркающие шаги. Пожилой мужчина приоткрыл дверь и аккуратно прошел на кухню. Он некоторое время наблюдал за Луизой, которая молчаливо боролась с бессильным бешенством. Nonno тяжело вздохнул и рассказал о том, какой вопрос ему задал мальчик. В одно мгновение внутри Луизы что-то оборвалось: он спросил прадедушку, почему мама его не любит.

Одна сторона хотела орать и ругаться, чтобы все слышали, все знали, как она несчастна. Она не хотела становиться матерью, не хотела уродовать тело растяжками и шрамом, не хотела обвисшего живота, высыпаний на лице, варикоза на ногах в девятнадцать лет, невозможности учиться, отвратительной работы, постоянных криков, беготни, манипулятивных истерик, косых взглядов от того, что она «залетела в шестнадцать лет». Другая сторона понимала: нельзя винить в этом ребенка. Доменико тяжело поднялся и оставил Луизу с ее внутренним спором.

После ужина девушка подозвала трехлетнего Нико к себе. Он весь вечер оставался тихим, чего еще никогда не бывало, он прятал хмурый взгляд за опущенной головой, боялся рассердить мать слезами. Его беззвучная обида не имела ничего общего с показными припадками, когда он требовал внимания.

Нико покорно проследовал за ней в комнату, безропотно ожидая наказания. Луиза опустилась на колени и с прерывистым вздохом обняла сына. В девичьей груди шевелилась змея отторжения к чужому ребенку — в этом и было дело, она никогда не считала его сыном. Все вокруг твердили ей о материнском чувстве, о том, что она, увидев новорожденного, забудет о пережитом кошмаре, но этого не произошло.

Проходили годы, и Луиза привыкала к нему, но никакой инстинктивной любви не существовало. Все, что она видела в маленьком существе — испытание, которое она должна пройти, наказание за легкомысленность. И в то же время, девушка понимала, насколько несправедлива к ребенку, и искренне, изо всех сил старалась закопать ненависть внутри себя. А оказалось, он все знал, все видел.

«Почему мама меня не любит». Мама не ответила бы на вопрос честно. Но она могла притвориться, что Нико — это естественное продолжение нее, а не болезненный нарост, могла обмануть себя и облегчить себе и сыну жизнь, похожую на лихорадку, прохладными иллюзиями. И Луиза начала молиться.

В ту ночь она уснула, обнимая мальчика, и на следующее утро впервые за долгое время проснулась от пения птиц за окном, а не от беспричинного плача ребенка.