Данная глава содержит сцены, которые могут быть неприемлемыми для глубоко верующих людей. Автор с уважением относится к религии и не разделяет мыслей героев. Просьба читать с осторожностью. 

- Что же, Фарид Валеевич, вы такое говорите? Я вам что, враг какой-то? Как будто я только и хочу у вас квартиру отсудить, ну ей-богу! Я же пытаюсь вам помочь и подсказываю, как исправить ситуацию. Давайте оба согласимся: и вам, и мне выгодно, чтобы дела у вас наладились и не было никакого суда. Почему тогда вы воспринимаете мои слова в штыки? Почему не даете вам помочь?

Сегодня Виталик работал из дома. Вообще-то у него сегодня выходной, но сразу несколько его коллег волшебным образом враз заболели, и Виталик вызвался пообзванивать клиентов удаленно. Я рад, что он никуда не уехал, был в нашей комнате и грел меня одним лишь присутствием. Но проснулся я сегодня с грузом невыраженного обожания к Виталику и мучился каждый раз, когда он звонил новому должнику. Утром у него были телефонные атаки на дорого проданного конторе гражданина, а сейчас - уже около часа он беседовал с неким Фаридом Валеевичем. 

- Хорошо-хорошо, а жена ваша? Харитина Акимовна, верно? По моим данным, деньги у нее водятся в немалых размерах. Неужели помочь не хочет? Ну как откуда, она же с крупным предпринимателем в близких отношениях, могла бы у него попросить. Ну, знаете, мы не в каменном веке живем, сейчас никакую информацию невозможно скрыть. Ах, вы не знали? По-человечески вам соболезную, предательство супруги - всегда большой удар. Я вам честно скажу: очень вас понимаю, у самого жена любит налево походить, а как разведешься? Любишь же. Прощаешь. Ей я никогда ничего не делаю, но мужикам ее люблю репутацию попортить, и вам советую. Выпустите пар, легче станет. Ну, ну, пустое, вы не одиноки в своей проблеме! Хотите, я вам имя и адрес ее ухажера скажу? Ну, как мужчина - мужчине? Что вы говорите? Да не надо меня благодарить, я же от чистого сердца. Мне - не надо платить. Серьезно! Мне ничего от вас не нужно! Заплатите лучше банку. Это будет лучшая для меня благодарность.

Сердце скулит от жажды Виталика. В постели я извиваюсь больным псом в судорогах, а он - сидит напротив, расслабленно пьет чай и мурлычет с клиентами. В метре от меня, но так далеко, что я наконец не выдерживаю, ползу по кровати к нему и обнимаю за шею. А он уже говорит с новым человеком.

- Добрый день! Дмитрий Юрьевич, верно? Здравствуйте! А я к вам по поводу Мухтахова Валентина Григорьевича, знаете такого? Работает у вас, да? А тут вот в чем дело: долгов у Мухтахова на триста тысяч, он собирается вообще их выплачивать? Вроде в полиции работает, как тогда вообще такое может быть допустимо? Сколько ни пытался с ним связаться - сбрасывал. Вот так вот, представляете! Разберетесь, да? Вы уж, как начальник ГАИ, разберитесь, пожалуйста. Все-таки ваш подопечный. Очень буду вам благодарен.

Заскальзываю ему под майку. Боже, какой он теплый. Опасная, лицемерная сволочь - и в моей власти, в моих лапах. Со вчерашнего дня, когда он выслушал мои сбивчивые признания и не только не сдал, но и решил помогать - у меня что-то перещелкнуло. До алчного захотелось жить. Замусолить поцелуями и сгрызть его пальцы, поднимая преданные собачьи глаза. 

- Алена Яковлевна? Добрый день! Весь день не могу дозвониться до вашего мужа, он сейчас при вас? Очень жаль... но в таком случае я могу поговорить с вами? Нет-нет, буквально пару минут! Вы случайно не знаете, когда он планирует погасить долг в размере пятидесяти трех тысяч перед "Альфа-Банком"? Э... да. Да, кредит был взят еще в сентябре прошлого года. А вы не знали? Неужели и словом не обмолвился?

Обгладываю поцелуями его шею. Нравится. Нравится, как он разговаривает с клиентами - и ничем почти меня не выдает, но дыхание! Тихо пофыркивает, как кролик, и на долю секунды улыбается. Это бесценно. Я его люблю.

- Роман Сергеевич? Здравствуйте! Наконец до вас дозвонился! Дело в том...

Его шея становится горячей и мокрой. Жмусь ухом к кадыку. Убеждаюсь, что пульс есть - и спускаюсь ниже. Хочется пить до последнего глотка его мятный запах. Хочется задушиться его цепочкой. Хочется ползать под его ногами, как крыса, и не бояться быть раздавленным - потому что он тебя никогда не раздавит.

- Инна Леонидовна? Добрый день...

Стекаю вниз, к его ногам. Колючей щекой трусь о колени. Покоренно смотрю вверх, плачу от преступного величия его лица и жую в поцелуях штанины джинсов.

- Николай Олегович?..

Корчусь в ногах, облизываю ступни. Такая роскошь: позволить себе целовать ноги Богу. Нахуй все иконы, нахуй церкви и попов. Тот, кто на небе сидит, жидко срать на меня хотел. Сколько я ни просил его о счастье - он слал на меня одно говно. Я верил, берег икону, дорожил принципами, а что в ответ? Только глубже погружался в болото. Но только появился Виталик - я стал жить, как и не мечтал. Так и кто на самом деле бог? Кто на самом деле оберегает и делает счастливым? Старикашка на небе или живой человек на земле? Если бы можно было благодарить Виталика молитвами - я превзошел бы в намазах любого мусульманина. Если бы можно было возвести в его честь храм - я разрушил бы все другие, чтобы из обломков построить свой. Но ему ничего из этого не нужно. Он любит безвозмездно. А строить храмы, рисовать иконы и расшибать лбы нужно только ебучим богам. 

- Вень, ты сегодня похож на собаку в период течки.

Прислоняюсь щекой к любимой ступне и прикрываю глаза. Другой бы пнул, отогнал, как бездомную шавку, а он не пинает. В его власти просто раздавить меня, как таракана, а он не давит. Он - позволяет заползти вверх по штанине, затем - выше, цепляясь за майку, подтягиваясь за тонкую цепочку - взобраться на его колени. Не выгоняй меня, блять. Не выгоняй меня никогда. Ни дня теперь без тебя не проживу, как пиздюки без родителей. Ты сделал меня таким несамостоятельным, чтобы стать моим инвалидным креслом. Ты приручил меня, чтобы я сразу сдох в дикой природе. Пожалуйста, не отлучайся от меня. Не предавай меня анафеме. 

- Я не могу, - хриплю в его шею. - Нахуя ты такой?

- Какой я?

- Хороший. 

Виталик смеется и ласково треплет меня по лохматой голове.

- Тебя так наш вчерашний разговор впечатлил?

- Я рехнулся, потому что не было поддержки! Я переживал все один, и мне было охуеть как больно! Ты - единственная моя поддержка, но тебе я говорить больше всего боялся, а теперь... Какой же ты...

- Ну, ну. Все-все. Ты меня поражаешь, Вень, тебя же... Тебя совсем не любили. Если тебя так впечатлил обычный поступок любимого человека. Совсем немного тепла - и ты хвостом вертишь, как вентилятор. Такой одичавший по ласке и добрым словам. Тебя не кормили любовью с ложки - и ты готов слизывать ее даже с ножа.

- Как ты - никто. Никто не любил.

- Помнишь, ты не понимал, в чем смысл наших отношений, если изначально у меня не было к тебе ни замирания сердца, ни бабочек в животе?

- Помню.

- Так в чем, Вень?

- Чтобы я махал хвостом и мусолил тебе пальцы.

- Нет. Чтобы я чесал тебя, менял ошейники, стелил самое мягкое и кормил самым вкусным. Я бы дарил тебе любовь, а ты мне - защиту. А потом я бы тебя защищал от тех, с кем ты сам не можешь справиться; а ты бы меня в ответ по-собачьи любил. Чтобы, будь у меня последняя мясная кость, я отдал ее тебе - а ты взамен поймал бы мне зайца. Вот зачем наши отношения.

- Может. Но я не смогу. Я ничем не могу тебя отблагодарить, у меня нихера нет. Это так хуево, Виталь, ведь сколько сделал для меня ты - несоизмеримо с тем, сколько сделал для тебя я. За что продолжаешь любить? Так хочу отплатить тебе.

- Кто знает, - Виталик таинственно улыбается и с нежностью проводит костяшками по моей щеке. И говорит мне то, что сказал, забрав из КПЗ: - Может, однажды сочтемся.

Дышу ему в шею.

Как у Ника вчера организм потребовал выброса эмоций, так и у меня - перекормлен ими и готовится взорваться. Эмоции разные, но передоз ими - один. Это ж насколько сильно его вчера переломало от моей лжи... Я ведь даже не соврал! Ну какая разница, кто из нас ее убил? Довели до такого мы оба. Значит, и убили, считай, вместе.

- С Ником херово вышло, - вздыхаю, поморщась от воспоминаний.

- Вот настолько?

- Да лишнего наговорил. Поехать бы, извиниться. Жалко его.

- Сейчас?

- Почему нет?

- Да он спит еще. Разбудишь - два раза извиняться придется. А что именно ты ему сказал?

- Правду. Почти. Он в истерику впал. Никогда его таким не видел.

- И что? Он молчать будет или нет?

- Хер его... Но обещал позвонить, если соберется в полицию.

- Не назвал бы это успехом, Вень, но тебе виднее. Это твоя судьба, и спасать ее должен ты, а я просто могу дать совет и что-то подсказать. Ну, как паж - на ухо королю.

- Как думаешь, короли трахали своих пажей?

- Короли трахали всех. Как, впрочем, и священники. А ты хочешь проверить?

Целую его в руку. Никогда бы не подумал, что фраза о священниках так меня заведет. Представляю себя кем-то вроде отца Алексия - в рясе, с солидной бородой и добрым взглядом. Днем внушаю людям про любовь Бога, продаю иконы за пять тысяч и создаю сакральный вид. А ночью закрываюсь с учениками в спальне, сдергиваю с себя рясу и ебу юношей под детские визги... Представляю - и тело окатывает волной первобытного возбуждения.

Виталика я толкаю в кровать и тут же нависаю сверху. Смотрю на него внимательно. Будто впервые. Он все такой же, как в первый раз - готовый. Расслабленный. Покоренный. Или хочет казаться покоренным. Я смотрю на него долго, иногда проводя ладонью по упругому бедру. Он даже слова сказать мне не смеет - он ждет. И будет ждать столько, сколько захочется мне. Он не двигается, не принимает другой позы, не моргает - он просто дышит, глядит на меня в ответ и ждет.

Слезы застилают глаза. Передоз эмоций. Опять. Я пытаюсь понять: откуда у меня такое право? Кто позволил мне трахать Бога? Почему Бог лежит подо мной распластанный и ждет, когда я его отымею? Почему Бог будет давиться моей спермой, а ему она покажется слаще святой воды? 

Помилуй меня, блять. Не будь таким священным. Не пробивай ежесекундно потолок, у меня же не выдержит сердце. Я не знаю, как не разорваться от любви к тебе, а ты впихиваешь в меня еще и еще, заставляешь жрать все больше и больше. 

Переворачиваю Тебя на живот. Ты стоишь раком, будто молишься Господу, а я срываю с Тебя шорты и окропляю священным плевком Твою задницу - словно в Бога плюю за его равнодушие. Десницей в благословляющем жесте вхожу в Твой анал и глотаю, как кагор, Твой звонкий и влажный крик.

Вхожу в Тебя - разом, оголив душу и тело. Вхожу - будто воцерковляюсь. А Ты, плача, поешь подо мной "Аллилуйя". И такой сладкий грех в груди распаляется, что я блаженно вскрываю ногтями Твою белую спину. Багряная роспись струится по коже, а я пью ее и молюсь, пью и ебу до остановки сердца. Ты распят подо мной, а я прибиваю Тебя к кресту своим членом. Ты вырываешься - а я давлю тебя к постели в спину своей дланью. Ебаная Богоматерь, как сладко я кончаю. Дергаюсь, замираю, встречаюсь взглядом с Пресвятой Богородицей на стене, в оргазме выгибаюсь - и за спиной раскрываются херувимские крылья. В эти секунды я познаю весь мир, я становлюсь наисвятым и высшим, я возношусь над всеми и становлюсь не человеком, но силой, которой подвластно все материальное и духовное во вселенной.

Но через несколько мгновений я - снова Вениамин Лазарев, бывший сиделец и нынешний убийца. И я дрожу, как чихуахуа под электрошоком. И мне хорошо - так хорошо, словно все переживания выдернули из розетки.

Виталик придавлен к кровати. Проморгавшись, с удивлением разглядываю кровавые полосы на его спине, адово страстные синяки и кровоподтеки. Это я оставил? Это я с ним такое сотворил? Я не мог. Я слишком люблю его, чтобы так покалечить.

- Блять... - шепчет Виталик, с трудом перевернувшись.

Его голос охрипший, совсем уже не сладкий и выразительный. Позвони он с таким голосом должникам - те бы над ним посмеялись. Ослабший и вялый, как сдувшийся шарик. И мне физически больно от его вида.

- Прости, - могу лишь прошептать. Неуместно, но правильно.

Прикладываю ладонь к его спине. Пытаюсь погладить, стереть кровь с царапин, но он морщится и дергается. Спокойно, правда, после этого отвечает:

- Я все понимаю. Столько времени ты нервничал, это ж какой силы разрядка тебе была нужна. Я рад, что ты получил ее от меня.

- Мне стыдно.

- Правильные отношения - те, когда в постели вычеркивается слово "стыд". Меня даже завело, когда ты перед оргазмом стал читать молитву.

- Я стал читать молитву?

- Очень было похоже. Шептал что-то про Бога, Богоматерь и иконы. Если ты в процессе еще и на икону смотрел...

- Смотрел.

Виталик оборачивается и улыбается. Целует меня в губы. Старательно не показывает, как ему больно, когда натягивает обратно шорты и пытается доползти до душа, но я-то вижу! И скулить извинения готов.

- Я ничего тебе не повредил? У тебя крови нет? Может...

- Успокойся, пожалуйста. И лучше к Коле езжай, ты же собирался.

- Ты сказал, он спит. И извиняться два раза придется.

- Извиняться ты умеешь. Давай-давай, если вчера все не очень закончилось. Нам не выгодно сейчас ссориться с ним, понимаешь? - последние слова он говорит уже из закрытой ванной.

Я подхожу к двери, за которой шипит душ. Прикладываю к двери ладонь и пожимаю плечами:

- Да с ним невозможно поссориться. Он может кричать, как ненавидит - и при этом защищать тебя ценой энергетиков. Поговорить просто хочу. Сейчас, когда он чуть-чуть успокоился. Он не чужой мне человек. И мне хреново, что я так с ним обошелся.

- Поговори, - отзывается Виталик сквозь шипение душа.

Приходится ехать.

Я уверен, что теперь-то у нас с Ником выстроится точно правильный диалог. Мы ведь оба получили разрядку. Он - вчера, а я - сегодня. Он точно не выгонит меня в этот раз. Он вспыльчивый, но отходчивый. Не сильно, правда, обрадуется, что я его разбудил, да это детали. Энергетика выпьет и успокоится. 

У него дома все такой же бардак. Вылитый вчера энергетик он предсказуемо не вытер. Сгрызенное яблоко не выбросил, и на нем уже скучковались мошки. Конфетницу не поднял и шторы не поправил.

- Прости, что бужу, - заглядываю в его комнату. - Поговорить приехал. Ник?

А, ну да. Он же теперь в нашей с Виталиком комнате обитает. На большой и мягкой кровати, значит, поспать любит, а в чистоте эту кровать и комнату содержать - нет. Даже я таким никогда не был. Простынь вся скомкалась в ногах, а спал он, походу, на голом матрасе, на котором еще и пятно кофе чернело. Как еще тараканы, блять, не завелись?

- Ник, не дуйся только, - заглядываю в нашу спальню, но и там его нет.

На столе ноут придавливает распечатанные листы, как прищепка. Шкаф открыт настежь, в шкафу - матерь божья. Трусы, ремни, грязные носки и джинсы - все в одной куче. Убить его мало.

Заебись. Два часа ехал, а его дома нет. Надо было позвонить, узнать. Только не берет он трубки, когда спит. Сон для Ника - вообще сакральное, и во время сна его просто не существует. Ни для кого. Попробуете громко походить или поговорить во весь голос - он вам ноги сломает и глотку вырвет. А потом опять спать пойдет.

А куда он поехать мог? Ну не в полицию же? Обещал позвонить, если соберется! Хотя... сука. Он-то ничего не обещал, это я его попросил. А Ник даже не соглашался. Вот это он мне и скажет, когда с ментовки придет. Вот именно этим, блять, он меня и обрадует. Как знал - надо было не уезжать. Извернуться, но получить с него обещание.

Да почему чуть что - сразу в полицию? Я правда превращаюсь в параноика. К психологу мог поехать? Мог. При его-то истерике вчера - как нехуй делать. И потом - проблемы у него какие-то опять с книгами, мог поехать их решать. А что, если его задержали уже?! Опять накручиваю. В магазин, поди, вышел за чипсами, а я уже драму развернул.

Звоню ему. И вздрагиваю, когда оглушительный Оксимиронский трек раздается из спальни. Ну точно: ушел в магаз на пять минут, телефон оставил. Придет - все-таки прибью его за бардак. 

Я присаживаюсь на краешек кровати, где вчера успокаивал Ника, и начинаю ждать. Ждать я умел хорошо, если ожидание не мешалось с напряжением. Но сейчас я нервничаю. Подбираю разорванную Ником салфетку с тумбочки и задумчиво рву ее на еще более мелкие части. Когда слышу шаги за дверью, каждый раз кажется, что это Ник. Заходит - и такой:

- О, педик, тебе настолько понравилась вчерашняя ночь, что ты приехал за вторым разом?

Нет, так он не скажет. Так бы он сказал, если бы вчера не было перебранки между нами. Скорее он скажет что-то типа:

- Мало мне кошмаров было, ты и наяву приехал меня бесить.

Или:

- Ок. Приехал? А теперь езжай назад. Тебя вроде немножко не приглашали.

И обязательно добавит: "Педик, блять". А я возражу, что это моя квартира, и что сюда я могу приезжать когда хочу. А он начнет бушевать и оперировать правом на личное пространство. Мы опять поссоримся, я опять не извинюсь и опять уеду ни с чем, а Виталик с укором на меня посмотрит, но вслух не укорит.

Уже от и до сценарий в голове разыграл. И этот, и другие. А он все не возвращается. Я стараюсь не думать о чем-то страшном и начинаю занимать себя уборкой. В конце концов, Ник не уберется никогда, а я, как владелец, тоже должен немного думать о состоянии своего жилища.

Первым делом выбрасываю фантики и энергетики со стола. В нашу комнату он переехал недавно и засрать еще не успел. Затем решаю вымыть пол на кухне: туда же не зайти! Войдешь - и прилипнешь, сука, навсегда. Дверь ванной дергаю, чтоб швабру взять, но она не поддается.

От неожиданности замираю. Пробую второй раз, третий. Нервно фыркнув, кричу:

- Эй! Ты там в ванной, что ли? Отзовись хотя бы!

А никто не отзывается.

Я вдруг вспоминаю, когда чувствовал похожее. Когда домой пришел, а там Данька - и этот, отец его. Игорь. Оба на меня странно смотрят, оба войти не дают, успокаивают. Я пытаюсь протиснуться, а напряжение внутри растет...

Прямо как сейчас.

- Ты хочешь, чтобы я дверь выломал и к тебе ворвался?! - ору, уже зная, что мне не ответят.

Да все нормально. Нет там никого. Дверь просто заклинило. Ее часто клинило в последние дни. Щеколда слишком ослабла и закрывалась сама. Я дергаю, я налегаю всем весом, у меня начинает болеть плечо. Надо было попросить Виталика научить ломать двери еще после того раза с Евой. Кто ж знал, что это пригодится мне опять.

Выламываю наконец дверь и заваливаюсь в ванную.

Сколько-то секунд стою на пороге, не проходя дальше. Через минуту - понимаю, что стою на коленях.

Я мотаю головой. Сначала медленно. Потом активнее. Захожусь в странных, периодичных конвульсиях, словно кашляю без звука. Голова кружится, я скребу ногтями грязный кафель на полу, запрокидываю голову и - кричу.

Я часто плакал последние дни. На похоронах. Вчера, когда Виталик меня раскрыл. Когда убивал Еву. Но этот крик не идет ни в какое сравнение. Я не плачу, я визжу - так тонко и оглушительно, что свидетель крика мог бы вскрыть им горло. Я понимаю, что не могу дышать. Я царапаю воздух и жирными кусками погружаю его себе в рот насильно. Я тону. Кончается кислород, и я уже не могу всплыть. Мне хочется выскрести себе глаза, чтобы ничего не видеть. Я не хочу. Я не хочу.

Я не хочу!

Я не хотел!

- Прости, - извиваюсь на полу и грызу свою руку. - Прости! Прости! Блять, прости! Прости-прости-прости! А-а-а-а, сука! Сука, сука, сука!

Ты каждый раз меня прощал, Ник. Ты каждый раз меня прощал. Разъярялся и орал, какой же я ебучий педик, и гнал вон, но при этом жался ко мне. Ты всегда был таким.

У тебя был инстинкт сделать больнее. Ты любил злобно подшучивать и никогда не церемонился. Проходить по больным местам была твоя привычка, но ты не со зла. Ты никогда никому не желал зла. К твоему юмору быстро привыкаешь, и ты за это благодарен. Привыкаешь - и ты в благодарность привязываешься.

Ты же правда был очень привязчивый. Ты - из тех котов, которые любят драть руки и тревожно зовут хозяина, когда остаются одни. Я творил самую разную хуйню, а ты продолжать со мной жить не потому, что я сдаю дешево и не потому, что со мной можно консультироваться насчет тюрьмы. Ты ко мне привык. Я был тебе дорог. Что со мной произошло вчера, когда я вскрыл тебя словами? И что происходит со мной все эти месяцы?

Ты всегда был не таким. Слишком навязчивым и надоедливым, слишком громким, слишком пошлым, слишком откровенным, слишком ленивым и слишком активным, слишком веселым и слишком злым. То тебя было много, то тебя было мало. Ты как лишнее звено, лишний кусочек пазла, ты никуда не умещался. Был на фоне веселым болтливым другом. И только сейчас я понимаю, что веселым ты не был никогда. Это так просто и быстро приходит мне в голову, что я даже визжать перестаю. Это так легко и очевидно. 

Веселым ты не был никогда. Ты носил в себе груз проблем, который рос каждый день. Никогда никому ничего не рассказывал. А толку? Попытаешься поделиться со мной, а я тебе: "Ник, у нас более серьезные проблемы есть". "Ник, просто забей на фанатов, хватит париться обо всех подряд". "М-м-м, сочувствую, а вот у меня...". И он замолкал. Начинал снова шутить и язвить. В общем-то неумело прятал за маской раздолбая боль. Это просто я слепой и никогда ничего не замечал. Прости меня, Ник. Прости, что добил. Прости, что никогда не давал тебе высказаться. Прости, что не выслушал вчера. Ты же... блять, ты никогда и не скрывал ничего. Это я не интересовался. А чуть тебя подковырнешь - и ты рад со мной поделиться. Ты всегда так жадно ко мне тянулся! Ты меня по-настоящему, искренне, по-человечески любил. И похуй на смыслы. Ты бы, конечно, спросил: "Это-то все понятно, ну а трахать, трахать бы ты хотел?". Но сейчас это кажется таким лишним. Прости, блять. Ради бога. Ради всего святого. Прости меня.

- Прости, Ник, - роняю голову на бортик ванной. Сорвал голос. И извинения мои уже хрен разберешь. - Прости, пожалуйста. Ник, прости. Я не хотел. Я, блять... я не хотел! Только не тебя...

Ты каждый раз меня прощал, Ник. Но сейчас об одном прошу: не надо. Я духовно сдохшая и сгнившая сволочь. Я не заслуживаю любви, дружбы, жизни. Но больше всего не заслуживаю твоего прощения. Я убивал не единожды, не дважды, не трижды. Но твое убийство я себе не прощу никогда. И ты не вздумай.

Я прижимаюсь щекой к окровавленному бортику той самой проклятой ванны, к которой побывало уже столько мертвых тел.

Как Ник вдруг морщится, чуть поворачивает голову и подрагивает закрытыми глазами.

Жив!

Жив, жив, жив! Он, блять, жив! Господи! Боже мой... спасибо, Господи! В панике, давясь слезами, я начинаю щупать ему шею, раскромсанные руки и грудь. Бьется. Бьется сердце! Бьется, мать твою, сердце! Посаженное энергетиками, полусдохшее - его!

В секунду метнувшись на кухню, я хватаю аптечку и возвращаюсь. Достаю из воды бледные заледеневшие руки. Протираю, перевязываю бинтом и параллельно набираю номер скорой. Врачи диктуют мне какой-то порядок действий, но я ничего не слышу. В голове пластинкой вертится только одно слово: "Жив".

- Убить тебя мало нахуй, - задыхаясь от слез, шепчу ему. Руки перевязал, но из ванной доставать боюсь: у него слишком много ран, не дай бог что поврежу. - Слышишь? Это не я педик, а ты. Ты! Понял? Прости меня. Прости за всю хуйню, правда. Ты очень мне дорог. Слышишь, Ник?

Он слышит. Он даже глаза открывает. Взгляд фокусируется на мне с трудом, зрачки дрожат. Нос дергается: уловил запах спирта, которым я его обрабатывал.

- Ты мне нужен, - четко говорю ему, удерживая расслабленную голову в ладонях. - Ты. Мне. Нужен. Сволочь.

То ли мне чудится, то ли он совсем незаметно усмехается. А затем снова закрывает глаза и проваливается в бессознание. Я все равно держу его за щеки. Не хочу, чтобы его кудри касались этой проклятой ванны. Сижу так до последнего, пока не приезжают врачи.

- Он будет жить?

- А кто он вам?

- Друг. Будет или нет?

- Сейчас сказать ничего не могу. И пугать не хочу, и обнадеживать. Раны неглубокие, но зрачки сильно расширены: вероятно, помимо кровопотери, он еще и вещества какие-то принял, а с веществами всегда все очень непредсказуемо. Вы случайно...

- ЛСД. Да. Скорее всего, они.

- Пачки лекарств пустые не находили? Мог он смешать наркотики с лекарствами?

- Да вроде...

- Потому что если так, то спасти есть шанс, но могут остаться последствия. Заторможенность речи, плохая память. В худшем случае: физическая инвалидность. Тут все зависит от дозы и сочетания. Верим в лучшее, конечно, но...

Странно, но слова врачей не звучат для меня как приговор. Что было мне нужно - я услышал. "Спасти есть шанс". Эта фраза впиталась в меня, она меня воскресила, и больше мне ничего не нужно. Я клянусь себе, что, каким бы он из своего состояния не выкарабкался - я буду рядом. Я буду говорить с ним. Я буду его слушать. Я буду помогать ему ходить, если он не сможет, и буду писать за него романы, если ослепнет. Именно в этом я сейчас нахожу смысл жизни. Именно в этом вижу свое признание и искупление.

В квартире убираю до самого вечера. Везде мою пол, привожу в порядок столы, меняю постельное белье. Только вот яблоко, которое он грыз вчера, почему-то не выбрасываю. Заворачиваю в газету, чтоб мухи не жрали, и убираю на подоконник. Вечером читаю "Варенье из конного мяса", которое лежало на холодильнике, распечатанное для меня уже как год, но прикоснулся к нему только Виталик, когда дурил должника шуршанием бумажек. Читаю - и понимаю, как же все-таки охуенно он пишет. А когда встречаюсь с героем, образ которого ну очень уж похож на меня - снова сквозь смех плачу. Ник описал его слишком красивым. Красивым, сексуальным и опасным. Но по желтым глазам, восьмилетнему сроку, социофобии и наглой кошке, которая "постоянно орала" - сомнений не остается. Наверное, похвастаться хотел и безмолвно высказать симпатию через строчки - а я только угукнул, бросил черновики на подоконник и ушел залипать в бессмысленные передачи. Как же много я теперь вижу и как сильно чувствую. Словно глаза открываются. Словно я прошлый и я нынешний - два разных человека. Не просто разных, а противоположных.

Читаю до самого утра.

А утром в ближайшей церквушке покупаю мелкую икону Николая Чудотворца.

***

- Короче, я тут книжку твою глянул. Хуйня редкая, но... затягивает. Всю ночь оторваться не мог. Я за всю жизнь только "Колобка", блять, прочитал - ты понимаешь, какое мастерство нужно иметь, чтобы меня затянуть? Вот не пизжу, как есть говорю, бальзамом на душу легло. Ладно - не только "Колобка", а то будешь меня всю жизнь стебать. На журфаке было, античку какую-то почитывал. Нихуя, правда, не понимал. А у тебя все понятно. И карикатура общества видна невооруженным глазом - не знаю, как мелкие не увидели. Ты прости, если что, я отзывы на книги оставлять вообще не умею. Тем более, смыслы какие-то находить. Но мне понравилось. Правда.

Я долго уговаривал врачей пустить меня к Нику в реанимацию. Тыкал им статьей о том, что друзей пускать тоже можно, приводил какие-то аргументы, вроде даже угрожал. А потом Виталик с кем-то договорился - и меня пустили. Чуть ли не сутками теперь тут сижу. Сижу, сколько позволяют. И больше.

- Варшаву я заценил, - усмехаюсь. - Блять, это додуматься надо было - человека польским городом обозвать. Колоритная погремуха. И очень знакомый образ. Ты у меня столько про тюрьму выспрашивал - я думал, про быт зэков пишешь, а ты пару строчек в биографии ему чирканул да жаргон тюремный сделал. Но круто вышло. Я даже посмеялся. Особенно когда диалоги его с Румпелем были. А Румпеля ты с себя списал?

Виталик мне помогает. Правда, как может. Помог машину продать, потому что с деньгами мне безопаснее. Если у Ника и вправду что-то нарушится - лечение, да и в принципе содержание потребует денег. Деньги нужны везде. Особенно когда речь заходит о том, чего на них не купишь.

- Я же что принес! - вспоминаю и лезу в карман. Достаю плотно сложенные вчетверо листы. - Вот только на днях в журнале прочел, что ты книгу новую недавно выпустил, без журнала бы и не знал. Думал, уже не пишешь... Я отзывы тебе распечатал! Свежие, вчерашние! Слушай, че пишут. "Необычное, изысканное описание извращенных фантазий. К главному герою, несмотря на его специфичные предпочтения..." это они, наверное, про то, что он педик, да? "... проникаешься сочувствием и пониманием". Ох, ебать, ну слушай! Может, ты своими книгами революцию среди гомофобов сделаешь, и все будут толерантными? "Крайне эстетичный стиль написания, меланхоличная атмосфера. Очень интересный опыт посмотреть на мир глазами того, кто всю жизнь вынужден себя ограничивать, скрывать свою сущность". А хули смотреть-то, иди и поцелуй человека своего пола, сразу будешь ограниченным. Но писать красиво люди умеют, ниче не скажу. Вон как грамотно стелет.

Перелистываю страницы. Негативные отзывы сразу убираю в конец. Начинаю читать следующий:

- "Пропаганда гомосексуализма!", мужик, наверное, геем стал после прочтения. "Собственно, открываешь книгу - и она уже тут как тут. Но автор описывает это нисколько не противно, а, собственно, намеками и метафорами. Так, что неочевидно даже, какие истинные чувства у Антуана к Алонсо. Чувствуется..." тут тавтология! "...что это не просто художественный роман, а исповедь писателя о каких-то высоких и сильных чувствах", опять тавтология! "Автор мучительно кричит между строчек о нужности эмпатии. Эмпатия делает людей людьми. Без эмпатии невозможно любить, а без истинной любви невозможно быть человеком. Собственно, это и проиллюстрировано на трех основных героях. Один начисто лишен эмпатии, второму она присуща, а, собственно, третий является достаточно эмпатичным человеком вначале, но под влиянием первого...", да не, слушай, неграмотный какой-то отзыв. Давай я тебе лучше другой почитаю. Вот: "Спасибо, книга охуенная, я в депрессии, Антуан краш". Вот этот мне нравится. Это я бы тебе такой оставил.

Вздохнув, убираю листы обратно в карман и беру Ника за руку. Я правда надеялся, что он слышит, просто не может открыть глаза и ответить. Слышит и мысленно материт меня за то, что ни я, ни читатели - не поняли истинного смысла.

- Прости меня, пожалуйста, Ник. Я тебе это каждый раз повторяю, как прихожу. Заебал, наверное. Прости, что всей это хуйни тебе наговорил - наврал же. Не было ничего такого. На воспоминаниях твоих сыграл. Прости, что никогда не слушал. Что книги твои не читал. Что проблемами не интересовался. Я тебе еще тысячу таких "прости" скажу, но только ты не прощай. Нельзя меня прощать. Таких людей, как я, никому прощать нельзя. И сразу от них убегать надо. А не привязываться, как ты. Педик, блять.

Ник лежит. Белый-белый от больничных стен с черно-черными кудрями. На цыганском лице всегда (всегда!) блестела какая-нибудь эмоция. Иногда сильная, иногда слабая. Иногда ехидная, иногда разъяренная. Иногда он по-мультяшному вскидывал брови, иногда корчил рожи; иногда, обросший щетиной и энергетиками, думал над книгой до складок между бровей.

Но никогда еще его лицо не было таким пустым. Таким безэмоциональным. Таким, как сейчас. Что кажется, будто это и не он вовсе.

- Как ты там пел? - болезненно усмехаюсь и жалею, что в стенах реанимации нельзя курить. - Ты напилась всеми ядами вперемешку, ведь старуха-жизнь с тобою была груба. Я тебе кричу: вставай, моя Белоснежка, но ты дальше спишь на дне своего гроба.

У меня память плохая вообще на все, но песню я почему-то запомнил четко. Я в принципе тот момент запомнил четко, все до секунды. И все сказанные ему слова запомнил. И его - мне.

Интересно, а можно ли его, как в сказке, разбудить поцелуем? 

Врачи говорят мне уходить. Звонит телефон. Виталик настрочил кучу сообщений.

Нужно было возвращаться домой.