Подростки уже полчаса пытались снять одну и ту же сцену.

Я вначале подумал: просто играют. Но нет: есть у них свой незаменимый оператор с четырехкамерным телефоном. Незаменимый - потому что "я умею снимать и не трясти, еще я носом не шмыгаю, и руки у меня не мерзнут". Не то чтобы так хотел снимать, но очень не хотел сниматься. Был и режиссер свой незаменимый. Она же и продюсер, она же и костюмер, она же и четырехкамерный телефон оператору доверила. Она же и командовала:

- Колян! Давай ты меня типа грабишь, только не выпрыгивай вот так резко из-за угла!

- А че?

- Да это смешно! Я не могу напугаться, только ржу, нереалистично получается. И медленно тоже не подходи, это тоже смешно. Давай просто стоишь! Я иду такая, а ты мне путь преграждаешь и спрашиваешь, где деньги. Только не матерись, я это маме хочу показывать.

- Епта.

- А потом Степанов его кирпичом по голове бьет.

- Вау.

- Степанов, а где кирпич? Вы че? Вы его куда задевали, мы где еще один достанем? Арматурой тогда убиваешь, а потом Антонкин в костюме полицейского его арестовывает.

- Кого, Коляна?

- Коляна арматурой убили, Степанова! Степанов же меня типа защитить пытался и теперь из-за этого в тюрьму сядет. Понятно?!

- Ага.

- Давайте теперь снимать, только нормально, не ржите! И меня не смешите! Продолжение съемки через три секунды: раз, два...

"Задерживаюсь. Подождете минут тридцать?".

Конечно, подожду, куда мне деваться, не вламываться же к ней домой. Хорошо, что Виталика послушал и теплый свитер под куртку надел. Даже в свитере холодно, а как без него было бы? Руки в карманах грею. Пока телефон вытаскивал, чтоб сообщение посмотреть - пальцы одубели. Чаю горячего хочется. Сегодня впервые после смерти Ника мне чего-то так жадно хочется. Месяца два прошло с первого интервью, и все это время я был как овощ, а сейчас... Душевный подъем, видать, перед психологом - или обычное волнение. Классный психолог. Не встречаясь, помог.

- Кру-у-уто ты его убил!

Пацан- грабитель лежал в сугробе, и подростки щедро лили вокруг него замерзший вишневый сок; а пацан с арматурой в шутку замахивался ею на оператора и прыскал.

- Степанов, не бей Мишу, у него мой телефон, сломаешь! Колян, ты не смейся, ты же мертвый! Миша, засними, как он в сугробе лежит, с разных ракурсов, только чтобы твою тень видно не было. А Антонкин пусть переодевается в костюм полицейского. Ты, короче, к Степанову подходишь и что-нибудь ему орешь.

- Нифига. А че орать?

- "Здравствуйте, я ваша тетя!". И лови его. А Степанов убегает. Потом ловишь его и руки ему заламываешь, типа наручники защелкиваешь.

- Не хочу я нифига быть тетей, слышь.

- Ну тогда будь дядей. Все, давайте, мне еще стих на завтра учить! А нам нужно заснять, как он в тюрьме сидит. Это к "Ермаку" идти надо, там решетка прикольная есть, как раз как будто тюремная.

- А, может, сегодня без тюрьмы? У моего папы день рождения просто.

- И че?!

- Надо дома пораньше быть.

- Я вас когда потом еще поймаю всех?! Вы ж все время заняты! То кружки у вас, то уроки, то хероки, - последнее слово девочка выдыхает неуверенно и тихо, быстро оглянувшись по сторонам. - А тюрьма - это самая главная сцена, мы ради нее все и снимаем! Я хочу, чтоб Степанов там страдал, чтоб его били, чтоб над ним менты издевались. И чтоб потом все издевались, когда он выйдет, и чтоб вообще ненавидели все. А он бы оставался таким же добрым и храбрым.

- Это до но-о-очи...

- А вы не деритесь и не прикалывайтесь, давайте уже нормально снимать! Я вас час заставляю! Бегать тут за вами еще; мне, между прочим, стих учить!

Она снова оглядывается. Задерживает на мне взгляд. Долго задерживает почему-то, прищуривается даже. Парой месяцев назад в холодный пот бы бросило, девчонка-то такая же рыжая и бойкая, как Ева. Сейчас скучаю по страху. Вообще по всем ощущениям. Чаю вот только горячего хочется.

Пацан в полицейской форме подходит к Степанову и гаркает: "Я ваш дядя!". Степанов начинает убегать. Девочка задумчиво говорит, что это плохая идея, и что убегать он не должен, потому что тогда ломается идея о доблестном зэке-герое. Просит переснять. Снимаются они, а тошно мне, словно это меня заставляют по сто раз одно и то же прокручивать, да еще домой не пускают. Вряд ли она им платит. Почему, интересно, тогда они с ней? Видно - устали.

- Я ваш дядя! - орет пацан-полицейский и скручивает Степанова.

- Ну и ладно! Я не боюсь тюрьмы!

- Тебя посадят на девяносто лет!

- А мне пофигу!

Блять. Может, помочь им? Все равно делать нечего, хули я тут просто так без дела мерзну, разогреюсь хоть. Только Виталик наказал ни в какие неприятности пока не ввязываться. Сейчас, в моем положении, внимание к себе привлекать особенно опасно. Он-то выручит, естественно. До тошноты мне уже эти витки одного цикла.

"Еще пятнадцать минут подождете?".

А, может, нахуй пойдешь? Психолог фуев. Виталик же говорил: наеб это все. Им всего не скажешь. Глубоко в душу себе лезть я все равно не позволю. Виталик советует говорить только с ним, но и ему всего не скажешь. Не потому, что осудит или не поймет - он поймет. И не осудит. Но именно осуждения мне сейчас важно хлебнуть. Глоток свежей воды после литров сладкого чая. Чая хочу...

Девчонка поглядывает в мою сторону все чаще. Напрягаю? С пацанами, вон, перешептывается и на меня косится. Понимаю, почему. Я в детстве при чужих тоже играть стеснялся. Слишком интимное это дело, не для взрослых глаз. Поматериться нельзя было, поприкалываться, прикурнуть. Взрослым в детских играх делать нечего. Как у Ника пелось? Овчарка на детской площадке.

Сегодня снился мне он. Или вчера, не помню. Я у него прощения попросил. А он так натурально возмутился! Мол, ты даже сейчас, Венька, хуй на меня забил. Уж на мертвого друга хуй забивать - вообще верх эгоизма! Я ему, по-моему, сказал, что забил его не только на мертвого друга, но и на живого себя. И никакой я, значит, не эгоист. Когда-то хотел хорошей работы, обеспеченности, уважения, любящего партнера, искупления и очищения совести, а сейчас хочу горячего чая.

- Здравствуйте!

Медленно поднимаю глаза. Маленькая режиссерша стоит прямо передо мной и теребит свисающие полосатые варежки. Варежки на резинке, такие еще делают?

Сжимаюсь и увожу глаза. Видит Бог, я не лезу к детям. После Евы ни разу к ребенку не приближался. Так почему их всех тянет ко мне, как ебучих мотыльков к ебучей лампе? Я вроде не парень-старшеклассник. Они с каждым алкашом так болтают?

- Извините, а можно вас спросить? - не сдается девочка. Ева скромнее была, эта - как маленькая командирша. У таких даже вежливая просьба звучит как приказ, а "извините" они произносят с интонацией бабок, требующих уступить место в полупустом автобусе.

Ощущение, что если не буду ее замечать - сама отстанет. Не отстает. Спрашивает:

- А вы случайно не Вениамин Лазарев?

Со свистом выдыхаю.

Ясно.

- Кто такой Вениамин Лазарев? - хриплю.

- Он сейчас популярный очень. Это мужик... ну, дядька, который в тюрьме отсидел, а потом раскаялся на интервью с Чацким.

- Это не Чацкий был, - вдруг вмешивается труп Коляна. - Его как-то по-другому звали, а настоящий Чацкий вроде умер.

- Да какая разница?! Его все Чацким называют. Значит, не вы? Похожи на него очень сильно! Вы интервью тогда посмотрите, вам понравится, там Лазарев столько про тюрьму рассказал! А то вдруг вас потом еще кто спутает, а вы даже и не шарите за Лазарева с Чацким.

- А ему зачем за Лазарева шарить? - продолжает Колян. Труп уже не изображает, встает. - Это только телки по нему тащатся. И оправдывают его, потому что он красивый.

- Не потому что красивый, а потому что племянника спасал, и ради него даже друга убил! Чацкий об этом как раз книгу недавно выпустил, я ее наизусть знаю. Мы по этой книжке как раз фильм сейчас снимали, вы видели? Только изменили чуть-чуть.

- Про хорошее снимайте, - хмыкаю. - Про зэков-то зачем?

- Нет, вы обязательно должны посмотреть интервью, а то вообще за современную молодежь не шарите! Из-за Лазарева теперь зэки в тренде. Тюремная романтика всякая, бандиты. Чацкий хочет фильм по своей книге поставить, а фильмы больше народу смотрит, тогда тема зэков вообще хайпанет!

- Что сделает?

- Популярной станет, вы фильм тогда посмотрите. Я точно говорю: его все увидят и все в Лазарева влюбятся. И даже знать не будут, что это настоящий человек. Фиговые фанаты. Будут смотреть только потому, что это на хайпе.

Колян месит резиновыми сапогами сугробы. Пожимает плечами:

- Хз. Мне больше Чацкий нравится, он рэпчик прикольно читает.

- Вы и Чацкого не знаете?! - ахает девочка. - Вы че! Это же чувак из мема! Он еще сильно знаменитым не был, интервью давал, и кто-то сказал ему, что он слишком вежливый и правильный для написания жестоких рассказов. А он взял - и зачитал матершинный рэп про... ну, про то, как взрослый дяденька кое-что делает с маленькой девочкой. Этот кусок из интервью с рэпом и стал мемом... вы хоть знаете, что такое мем? Его теперь под каждым постом в комментариях кидают. Особенно к бумерским, как из Одноклассников, чтоб стариков потроллить.

- Так-то если б не мем, о Чацком хрен бы кто знал, - шмыгает Колян.

- А ты его еще и любишь!

- Он интереснее Лазарева. Хотя бы говорить умеет. И ржачный. А того любят вообще непонятно за что, заикается же.

- Бедненький! Ему срочно нужна жена!

- Хотела бы ей быть? - взрывается хохотом вдруг пацан-полицейский. - У тебя титьки еще не выросли нифига, а туда же.

- У моего папы день рождения сегодня, - напоминает Степанов.

- Ну! Отвянь от мужика! Сказали же: не Лазарев нифига.

- Извините, но фильм все равно посмотрите, - выкручивается девочка и улыбается напоследок. - А последний вопрос можно?

Вздрагиваю непонятно отчего. Какими-то чужими интонациями - отвечаю:

- Последний - можно.

- Зачем вы меня убили?

Промаргиваюсь.

Тру виски.

Фокусирую взгляд на девочке, но ее уже нет рядом со мной. Она уже ввинчивается в кучку пацанов и с былой бравостью раздает им команды.

Опять, что ли? Как заглохли чувства - замолкли голоса Евы. А сегодня я захотел чаю.

Не могу принять, что узнают меня. Не чувствую, что меня. Ничего я сам такого не сделал, чтоб меня узнавали, это все Виталик. Это его узнают. А я его проект. Как бы сказали подростки - хайпанувший.

"Извините, Вениамин, не успеваю сегодня. Мы можем перенести встречу?".

Сплевываю. Из кармана джинсов достаю сигареты, затягиваюсь. Дым тут же перекрывает запах мороза и шашлыков из кафешки в этом же доме. Какое-то время думаю, что ответить психологу, но не отвечаю ничего. И набираю Виталика.

- Что-то случилось, Вень? Ты у психолога?

- Нет.

- Что? А где?

- Хуйня это какая-то, а не психолог. Два часа мне тут мозг ебет и встречу переносит, а теперь вообще отменила.

- Понял.

- И даже не будет твоих "я же говорил"? - усмехаюсь, устало втягивая горячий дым.

- Я не говорил, а советовал. Едешь домой?

- Не хочу.

- Почему?

Задыхаюсь, швыряю сигарету в сугроб и, даже не погасив ее как следует, перехватываю телефон в замерзших пальцах удобнее. Шагаю к дороге.

Потому что ты кость в моем горле, Виталик. Я настолько выдохся, перегорел, настолько ты меня выжал и выпотрошил, выдавил все соки, извлек все пользы, что сейчас... я... оболочка. Я больше не чувствую раскаяние. Я не чувствую страх, что поймают. Я не боюсь тюрьмы, не боюсь смерти. Не боюсь одиночества. Не боюсь Евы и снов с Евой, не боюсь не заслужить прощения Ника. Не боюсь Бога и не боюсь ада. Я не радуюсь и не расстраиваюсь, не удивляюсь, не люблю. Я чувствую только одно: блядскую, ебучую тошноту. Тошнит от всего. От тебя, Виталь, с твоей гиперопекой, от интервью и журналистов... Фанаты теперь. Виталь, ты меня не душишь - ты уже задушил, но ненавижу я не тебя. Себя ненавижу. Потому что знаю: могу это прервать. Могу с тобой расстаться. И снова, уверен, научусь чувствовать! Буду бояться ментов, корить себя за убийство ребенка, вспоминать Игоря, временами тосковать по Эмилю, волноваться об отце и Ире. Выход - он же рядом, в двух словах!

Только ты уйдешь. Вместе с тобой уйдет тошнота и равнодушие. А я останусь наедине с общественным вниманием. С журналистами, с которыми без тебя не умею общаться. Останусь с поклонниками, ментами, не раскрытыми убийствами и животным страхом.

Не могу тебя ненавидеть, потому что ты не виноват. Ты ничего плохого мне не сделал. Это не ты отрезал мне ноги, чтобы было удобно носить из места на место. Я сам себе их отрезал: понравилось, когда носят, а ты лежишь на чужих руках.

Выход - всего в двух словах. А потом опять вернусь, после первой же трудности. И ты, конечно, охотно примешь меня назад.

- Проблемы со связью? Алло, Вень? Я спрашиваю, почему?

- Не знаю. Погулять охота. Я... чаю хочу.

- Чего хочешь?

- Чаю.

- И не пива? Вень, ты окультуриваешься, это тебе так узнаваемость жмет? Приезжай, я заварю. Какой будешь?

- Дома перехочу. А в кафе не настоящий. Думал вот... к знакомому заехать. У него точно будет.

- Знакомому?

- К Лехе.

- Который поп? Это про него ты рассказывал? Так ты в церковь, что ли, собрался?

- Ага. Со мной хочешь? - фыркаю.

- Почему нет?

- Я пошутил. Ты же везде со мной. Я без тебя уже разучился с людьми говорить.

- А я не шучу. Если твой поп такой волшебный и чудодейственный - кто знает, может, и я уверую? - Виталик смеется. Слышу, как кипит чайник: видимо, понял слишком буквально и решил заварить.

Задумываюсь.

Виталика в церкви представить... нет, не такая буйная у меня фантазия - не могу. А Алексий и вправду волшебный и чудодейственный. Не верю, чтобы его слова до чьего-то сердца не дотронулись. Добрее человека, чем Алексий, я в жизни не встречал. Уже не верю, что атмосфера храма и пронзительность икон на Виталика подействует, но пусть хотя бы поговорит с Лехой! Я пытался до него достучаться и не достучался, а что Алексий скажет на его убеждения об отсутствии греха? Они оба говорят так аргументированно, что я верю им обоим, но если схлестнутся? Кто победит?

- Я за тобой заеду, - вздыхаю. - Ты правда готов?

- Готов к чему? Если святой кагор пить, на иконы креститься и длани батюшке целовать - то нет, не готов. А поговорить с твоим волшебным-целебным Алексием... почему бы и нет? Мне интересно выслушать человека, который решил посвятить себя служению церкви. Почему он это сделал; искренне ли верит в то, чему обучает. Чистое любопытство, расширение мировоззрения.

- Он говорил, за ним грех какой-то большой. В церковь пошел, чтоб искупить его.

- Впрочем - если молитвы и мифическое прощение Господа действовали на него как самовнушение, чтобы впоследствии простить себя... я даже понимаю.

- Не в этом дело. Он людям помогает. И верит, что добрые дела перекроют то единственное злое.

- Теперь мне еще больше захотелось с ним поговорить! - Виталик восхищается как ребенок. - В церковь нужно как-то особенно одеваться?

- Не знаю. Я всегда как есть ходил. Леха не зациклен на этом. Сам в "найках" гоняет, сиги у меня стрелял. Мне... аж легче стало, что ты пойдешь. Не знаю, почему.

Не вру. Помимо желания выпить чай, в груди кольнула почти забытая... нежность к Виталику? Я же так давно ее не чувствовал. Наверное, только в часы - это были именно часы - зарождающейся влюбленности. Потом - влечение. Потом - безумная любовь. И бешеная одержимость. Страсть, упоение, покоренность и страх потерять, а дальше - ненависть. После ненависти - апатия и тошнота.

И вот сейчас я - как мужик после развода, который встретил бывшую пассию и вспомнил то самое их первое свидание. Так больно и охуительно. И всего лишь согласился в церковь пойти. Какое сильное, оказывается, это имеет для меня значение.

Как до Виталика доезжаю - не помню, весь в мыслях. Домом он звал свой деревенский, оставленный от отца, но обитал все равно на моей квартире. Удобнее ему оттуда было на съемки выезжать, медийная он теперь личность, хотя знают его все равно как "чувака из мема", сколько бы ни старался.

- Ты знаешь, что ты сейчас популярный? - зачем-то спрашиваю, пока Виталик пристегивается. - Тебе под каждым постом в комментарии вставляют. Ты мем.

- Знаю, конечно. Жду уже, когда из "Кровостока" попросят часть известности им отсыпать - трек-то их. На каждой детской площадке теперь только "Лобстер-пиццу" и слышно.

- Ты изначально это планировал?

- Само получилось. Меня тогда рассмешило, что меня видят ботаном с красным дипломом по биологии, который за свою жизнь слово "сука" слышал только по отношению к самке собаки.

- Я тебя до сих пор таким вижу.

- Выходит, и ты не знаешь меня настоящего. Даже обидно.

- Нет, знаю. И знаю, что "само" у тебя никогда не получается.

- Ну ты же не разбираешь компьютер, чтобы посмотреть, как он работает? Он работает - и этого тебе достаточно. Душновато у тебя, можно окошко открыть?

На это - ничего не отвечаю.

На земле Алексия все так же чисто и светло. Что зимой, что летом. Это в Москве гололед, желтый снег и каша под ногами. А у Лехи вокруг храма - Пушкинская зима. Не зря Виталика привез, здесь будто само место с тобой говорит.

- Хоть бы был на службе, - бурчу самому себе и выбираюсь из машины.

- Мне нравится. Чисто тут так, ни мусоринки.

Сам удивляюсь, когда мои губы после слов Виталика невольно растягиваются в улыбке.

Это, наверное, словно любимый фильм близкому человеку показываешь. Так боишься, что не понравится, и тогда придется восхищаться только наедине с собой, а тебе вдруг говорят: "Ну да, начало пока нравится, хорошее".

Хоть бы Алексий был на месте. Я же не только Виталика с ним познакомлю, но и его с Виталиком. Алексий сразу поймет, кажется мне или мой возлюбленный правда душит меня в змеином кольце.

Внутри пусто как всегда. Я даже не помню, был ли здесь вообще хоть когда-то народ, кроме меня? Проводят здесь какие-то мероприятия? Кого-нибудь венчают? Кого-нибудь крестят? Есть песнопения? Проповеди, там, не знаю? Есть хоть что-нибудь? Или есть только Алексий, порхающий от иконы к иконе и любовно собирающий мусор вокруг своего святилища?

- Вениамин! - радостно встречает меня Алексий. В мокрых руках у него свежий хлеб, который он, кажется, собирался разломать. - Я думал, ты уже не придешь.

- Ждали? - усмехаюсь. - Я не один.

Алексий переводит взгляд на Виталика.

Хлеб кладет на полку, промывает руки. Отворачивается, с каким-то особым вниманием берет с этой же полки одну из икон, но она - выскальзывает из мокрых ладоней и ударяется о ковер. Кажется, не разбивается.

- Весь день сегодня из рук все валится, - оправдывается Алексий. - Прости, Господи, меня за мою неуклюжесть... Здравствуй, Виталий.

- Здравствуйте, Алексей Васильевич.

Не успевает Алексий склониться, как Виталик оказывается перед ним и услужливо подает икону. Когда священник принимает - улыбается.

А я вздергиваю брови:

- Алексей Васильевич?

- Да! - Виталик смотрит на меня. - Не ожидал его здесь встретить, мы раньше знакомы были!

- Уж столько времени прошло, - вздыхает Алексий.

- Девять лет. Мне пятнадцать было, когда мы виделись с вами в последний раз. А вы меня, значит, помните?

Алексий отворачивается. Крестится на икону, упархивает к другой стене. Первый раз его таким занятым и рассеянным вижу. Уж с чем-чем, а с иконами он должен уметь обращаться.

- Мне вас Веня посоветовал! - Виталик шлейфом следует за ним. - Так хвалил, вы б знали! Но вас увидеть вообще не ожидал, вот ведь мир тесен, правда? И не думал тогда, что вы в церковь уйдете, но борода вам к лицу, - поймав взгляд Алексия, улыбается.

- Я сам себя с бородой тогда представить не мог, - смеется Алексий как-то будто вымученно. Хватается за свечу, но и она чуть не выскальзывает из рук.

- Вы бы руки получше вытерли, Алексей Васильевич.

- И то верно. А ты бы... шапку снял.

- Не положено в церковь в шапке?

- Жарко здесь. Голова вспотеет, шапка-то зимняя.

- Вы думаете? Мне вообще не жарко, но хозяин - барин.

Виталик покорно стягивает шапку и снимает перчатки. Его глаза бегают от одной иконы к другой, а с лица не сходит вежливая улыбка.

- Веня вас так расхвалил, - повторяет и перемещается вновь так, чтобы встать напротив Алексия и преградить ему обзор на иконы. По-птичьи склоняет набок голову. - Мне аж интересно стало с вами познакомиться и узнать, что сподвигло вас жизнь церкви посвятить. Ну... теперь-то я, кажется, знаю, что.

Из груди Алексия вырывается тяжелый вздох. Когда он поднимает на Виталика взгляд, я аж вздрагиваю - до того глаза похожи на очи распятого, но живого Иисуса.

- Я хотел помогать людям, - спокойно отвечает Алексий. - Хотел очистить совесть.

- И я могу вас понять. Только возражу: сколько людям ни помогай, сколько себя ни кори, сколько грехи не замаливай - а из прошлого их не сотрешь. Они навсегда с вами, и никакая помощь ближнему этого не изменит. Почему именно церковь, Алексей Васильевич? Стремитесь к святости Иисуса? После того, что вы сделали, вам никогда ее не достичь. Все равно что зэку резко переосмыслить жизнь, поменять ориентиры и захотеть служить в полиции. Как ни кайся, а госуслуги всегда будут выдавать справку о наличии судимости.

- Иисус не был сакральным и совершенным. Его образ напрасно возвышают. Он, в первую очередь, человечен, а люди имеют слабости и пороки. Все. Но не у всех есть совесть.

- О, а что такое совесть? - Алексий опять разворачивается к иконам, а Виталик ловко оказывается за его спиной и мурчит на ухо. - Неужто субъективное понятие, выдуманное людьми для собственного удобства?

- Совершенно верно. Субъективное понятие, выдуманное людьми. Но разве мы с тобой не люди? Так почему же должны жить по инстинктам животных? Для того ли мы наделены разумом, чтобы его отключать? Людьми придуманы ограничения как раз затем, чтобы не жить подобно зверям.

Теперь, когда Алексий пытается зажечь свечу, я вижу, как сильно дрожат его руки и как дрожит иголочка пламени. Дрожит - в пальцах Алексия и в глазах Виталика. Удивительно красиво, будто театральное представление смотрю про какого-нибудь Христа и Антихриста в русском антураже. Вот пресловутый Иисус с болезненным взглядом, в мокрой на рукавах рясе и в испачканных кроссовках. А вот - ничем не примечательный парень в камуфляжной куртке и взъерошенными после шапки волосами, но во взгляде в буквальном и фигуральном смысле сверкает хищный огонь. Завораживающее зрелище.

- Вы о каких ограничениях сейчас говорите? - почти шепчет Виталик, а его руки мягко ложатся на плечи Алексия. Священник вздрагивает и закрывает глаза. - Уж не о Великом ли посте? Ограничения в питании и в удобстве. Мы ограничиваем себя в удовольствиях, спим на досках и по два часа в двое суток. Не смеемся, потому что смех - от лукавого. Не используем презервативы в сексе - это противоречит природе. Не смотрим на других с вожделением, не рукоблудствуем, не любим людей своего пола. Не делаем аборты - это убийство. Не сквернословим. Не веселимся. А только страдаем, страдаем, страдаем. Потому что Иисус страдал - и мы за него страдать должны, иначе не очистим душу. Запреты отличают нас от животных? А нужны ли они нам, такие отличия?

Алексий до самого конца Виталика слушает, не перебивает, даже шевельнутся не смеет, пока Виталик стоит сзади и держится за плечи. Только огонь свечи танцует и подрагивает. Видимо, от дыхания. Обоих.

- Ты уравниваешь веру и религию, - качает головой Алексий. - Дело не в том, какие у нас запреты и какому богу мы молимся. Среди атеистов столько же совестливых людей, сколько и среди православных. А среди верующих - нередко встречаются злодеи. Самое главное, чтобы у тебя было доброе сердце. А уж что это доброту подпитывает - Бог, личные качества или близкие люди - это так малозначимо.

- Хорошо, какие критерии доброго человека, по-вашему?

- Готовность помочь ближнему, - терпеливо поясняет Алексий. - И умение поставить себя на место другого. Умение думать, прежде чем совершить деяние - а как оно скажется на благополучии других?

- То есть, думать, в первую очередь, о других, а не о себе? Я правильно понимаю?

- Упрощенно, но - да.

- Отлично, теперь я буду заботиться о чужой матери, пока своя умирает, - губы Виталика почти задевают желтый коготок свечи, а пальцы стискивают рясу. - Буду кормить и баловать чужих детей, а своих - колотить. Буду помогать нуждающимся друзьям, занимать всем деньги и делиться едой, пока сам пухну с голоду.

- Ты рассуждаешь так, будто кто-то обязательно должен страдать, а другой радоваться. Почему не допускаешь мысли, что неравнодушным можно быть ко всем? И к себе!

- А вы рассуждаете как идеалист, - пальцы на рясе разжимаются и теперь с лаской стряхивают пылинки. Аккуратно поправляют и цепочку, держащую крест, коротким интимным поглаживанием проходятся по шее. - Но в реальности ресурсы ограничены. Мне не хватит денег, чтобы раздавать их нищим и при этом быть богатым. У меня нет столько времени, чтобы помогать всем и заботиться о себе. В теории я могу плакать за каждого, но в жизни - быстро выгорю, истрачу все силы и залезу в петлю. Почему не лучше истратить все ресурсы на собственное счастье? Если каждый станет в полной мере заботиться о себе, то и несчастных не будет, правильно? А если люди не смогли помочь себе сами, то почему я должен их выручать? Они не делают ровным счетом ничего для успешной жизни, только сидят и молятся, ждут божьей помощи. Только не Бог им помогает, а "совестливые" дурачки, которым ну очень сильно не плевать. Такими вы рекомендуете становиться, отец Алексий? Я ни в коем случае не спорю, мне всего лишь интересно ваше мировоззрение, и я пытаюсь вас понять.

- Ты меня не поймешь, а я не пойму тебя, - улыбается Алексий, зажмурившись. - Не имею над тобой власти, чтобы перекраивать. Каждый живет по своим законам, и это правильно. Но не следует эти законы внушать другим под личиной истинности. Истина у каждого должна быть своя, потому что опыт у всех - разный.

- Наверное, соглашусь с вами, - наконец, Виталик выпускает плечи Алексия и уверенными шагами от него отходит. - Вы меня извините. Спишу свое поведение на завышенные ожидания. Веня-то вправду расхваливал вас как бога. Я рассчитывал хоть и не уверовать, но что-то для себя осознать. Но вы правильно сказали - вы всего лишь человек и к сакральности не стремитесь.

- Но все-таки - можно полюбопытствовать?

- Сколько угодно!

- Неужели ты вправду по таким постулатам живешь? И единственный человек, достойный заботы в твоем окружении - ты сам?

И Виталик, И Алексий - быстро смотрят на меня. Я не успеваю ответить на взгляд ни одного из них.

- Да, - четко и честно отвечает Виталик. - Только я. Но знали бы вы, сколько в Вене сейчас меня, и сколько - его самого... Я люблю в нем ту часть, которой его заполнил. О ней я забочусь.

- Поэтично. И все-таки? Если Вениамин решит встать на свой путь... - они говорили так, будто меня и вовсе в помещении нет.

- Я привык все держать в своих руках и не допускать никак "если". Решит отделиться - я с уважением отнесусь к такому выбору и отпущу. Но мы с ним оба знаем... да и вы, уверен, знаете тоже - он этого не захочет.

- Хорошо, выходит, его знаешь? - Алексий устало смеется, и у меня наконец получается поймать его взгляд.

- Даже обидно, что он узнавать меня в ответ совсем не торопится, - Виталик отвечает Алексию улыбкой.

- Мир тебе, Виталий. Мир вам, Вениамин. Спасибо, что зашли, что не забываете.

- Вас забыть невозможно, - обнажает зубы Виталик. - Вень, идем? Или ты тоже хочешь поговорить с Алексеем Васильевичем?

- Иди в машину, я сейчас.

Виталик выходит из церкви.

В голове крутится столько вопросов. Два моих мира сейчас схлестнулись в дебатах. Две стороны моей души, две точки зрения. Так ждал, что кто-нибудь из них победит - и не победил никто. А их былое знакомство...

Миллион вопросов, но задаю один:

- Как он?

- Необыкновенно умен, - почти ласково отвечает Алексий. - Увы, мне не встречались люди, которые были бы очень умны и не были бы очень опасны.

- Опасен? Думаете, навредит?

- Я не предвестник будущего, Вениамин. Об одном вас прошу...

Подходит ко мне. Берет мою руку в ладонь, накрывает второй.

- Берегите в себе себя, пожалуйста. Что бы ни случилось и как бы красивы ни были чужие слова - берегите в себе себя. Это единственное, что я могу вам сейчас посоветовать, но вдруг однажды оно поможет сохранить вам жизнь?

Отпускает руку, отходит к стене, отворачивается. Возвращается к хлебу так, словно не было сейчас никакого спора и не было Виталика. Наконец разламывает его на две половины.

И - уже без улыбки - повторяет:

- Берегите себя.