Невидимое солнце робко золотило верхушки влажных, еще недавно скованных туманом сосен, что, возвышаясь частоколом, отделяли завод от россыпи мелких, точно блюдца, озер и широкой полосы болот, темных и непролазных. Но и те, должно быть, поблескивали сейчас на солнце, лениво подставляя свои бугристые замшелые бока.

В кабинете же царили сумерки, чахлые, рваные, будто разбитая на пиксели картинка. Такая же, как большой черно-белый портрет, перехваченный траурной лентой, что стоял, прислоненный к стене, и заставлял раз за разом отводить взгляд в сторону. Тот самый, что недавно возвышался посреди кладбища в кольце ритуальных венков.

Ноэль поежился, с усилием протолкнул меж сжатых зубов сухой, колкий воздух и, борясь с удушьем, расстегнул тугой ворот рубашки.

В рабочем кабинете Первой леди ее единственный племянник бывал нечасто, но каждый раз, оказавшись здесь, чувствовал себя птенцом, запертым в клетке: с десятка старых фотографий, украшавших стены, на него смотрели его собственные маленькие копии, рыжие вихрастые мальчишки, одни чуть старше других. Они задорно улыбались детскими щербатыми ртами, гордо размахивали блестящими медальками на длинных лентах и, в ребячливых потасовках повалив на землю Колина и Эйдена, ерошили одинаково темные волосы кузенов.

Что-то в этих маленьких Ноэлях казалось теперь неправильным. И чем живее и непринужденнее получились захваченные вечностью кадры, тем страшнее было всмотреться в них и вдруг обнаружить вместо лиц оплывшие восковые маски.

И все же Ноэлю нравился улыбчивый, смешливый мальчишка из прошлого — тот, кому давно уже не было места среди живых.

Дверь кабинета негромко скрипнула, заставив вздрогнуть и отлипнуть от спинки дивана. Полоска искусственного света легла на паркет, но тут же померкла, слизанная серой волной.

— Не надоело в потемках сидеть, полуночник? — вернувшийся в кабинет Брендан с нарочитым осуждением покачал головой, будто не он проторчал здесь ночь напролет при тусклом свете монитора, и, не меняя тона, спросил: — Где Колин?

Ноэль пожал плечами и с силой потер глаза в напрасной попытке взбодриться. Снотворное, принятое далеко за полночь после череды телефонных звонков, на которые он сдуру не ответил, все еще давало о себе знать: в голове клубился туман, и мысли беспорядочно сбивались в кучу, будто перья в свалявшейся подушке. Скоро добавится эффект от обезболивающих, и можно смело ложиться в гроб.

Конечно, врачи предостерегали, не советуя смешивать лекарства, но они не бывали на его месте: не просыпались от собственного крика, не шарили в темноте по покрытому испариной телу, уверенные, что не досчитаются куска. Они не скрипели зубами, впиваясь в угол сырой простыни, и не выли подстреленным зверем, когда боль вгрызалась в кости, когда сухожилия и нервы растягивались, точно на дыбе, готовые вот-вот лопнуть.

Не врачам приходилось заживо гореть в аду да быть распятыми на собственных костях. Врачи сидели в своих светлых чистеньких кабинетах, постукивали колпачками ручек по лакированным столешницам и выписывали дорогие рецепты на дешевой бумаге.

Ноэль же копошился в непроглядной тьме, щедро сдобренной болью. И самое страшное — он уже привык.

— Если хочешь забрать что-нибудь на память о Летиции, забирай сейчас. — Слова с глухим стуком долбились в виски. Дрянной звук. Будто комья земли о крышку гроба. — Могу поспорить, скоро здесь все отгородят золотыми шнурами и объявят музейной ценностью. Неугомонный городок.

Ноэль потерянно моргнул, мазнул взглядом по разноцветным пятнам, смотрящим со стен, и снова наткнулся на треклятый портрет. И ведь кто-то же додумался притащить его сюда... Вот уж точно — музей, галерея мертвых, где и живым не найти покоя.

— Фотографии, книги, — подсказал Брендан, видимо, по достоинству оценив заторможенность не кровного, но вроде как племянника. Затем дополнил список, потянувшись и смачно хрустнув позвонками: — Диван этот допотопный. Спина от него ноет.

— Забирай его себе. А лучше — помирись с Темперанс, и не придется по чужим диванам ютиться.

Ноэль встряхнул плечами, сбросил наконец сонное оцепенение и, опираясь на трость, не с первой попытки, но все же поднялся на ноги. Дядя, конечно, и не подумал предложить свою помощь, и именно поэтому Ноэль с чувством шепнул «спасибо». Брендан подыграл: сделал вид, что не услышал, но стул, загораживающий проход к шкафу, незаметным движением передвинул влево и тут же оседлал, разъясняя с лукавым видом:

— Рано нам с Темпи мириться: пусть сначала прочувствует момент. А то с этой чертовкой никакого сладу.

Брендан подмигнул, и теперь настал черёд Ноэля включаться в игру:

— Продолжай пропадать по ночам, дядя, и Темперанс пересчитает о твою макушку весь столовый сервиз.

— Или соскучится и сама бросится мне на шею — проходили, знаем.

Да, проходили — семь лет назад — когда впервые собрались хоронить немертвого. Теперь тот сидел напротив Ноэля, покачивал ногой и, перелистывая «Самолет без нее», насвистывал прилипчивый мотивчик из «Зловещих мертвецов».

What darkness lurks beyond this wooden sanctum?
What the fuck was that?

Ноэлю хотелось подхватить:

I can not stay here anymore
I'm getting out of here! (1)

Но Саммервуд, с легкостью возвращающий к жизни покойников, не оставлял живым ни единого шанса.

Ноэль сцепил зубы, навалился на трость и в два рывка доковылял до шкафа. Чуть запылившееся стекло нечетко, будто с неохотой, отзеркалило кабинет, провал широкого окна и худое, до дурноты белое лицо: набрякшие веки, резкий излом скул, пустые глаза. Как же нелепо и жалко смотрелись на этом лице веснушки, еще нелепее — косая ухмылка. Но уголки губ упрямо тянулись вверх, и, дробя соляной ком, привычный смех клекотал в горле. Плевать, что улыбаться не было ни повода, ни сил — иного способа выжить Ноэль не знал.

Влажная ладонь легла на стекло, скользнула вниз, размазывая пыль, оставляя разводы. Но и сквозь них проступали холодные, режущие взгляд черты, которые ни Жизнь, ни Смерть так и не удосужились стереть безвозвратно.

Брендан за спиной о чем-то заговорил. Ноэль не различил слов: инстинктивно обернулся на голос, но тут же вновь ткнулся взглядом в створку книжного шкафа.

В отличие от живого Мишеля Бюсси, ухмыляющегося среди вязи загадочных французских словечек с задней обложки книги, что досталась Брендану, перед Ноэлем выстроились в ряд покойники: Теккерей, Ремарк, О'Генри и Мопассан. Имена, что на обложках, что на могильных камнях — все едино.

Современным авторам повезло избежать столь удручающего соседства: им не хватило места среди траурно строгих томов и офисных папок. Впрочем, судьба их оказалась не лучше: укутанные в саван пленки, осиротевшие кирпичики теснились на стеллаже вперемешку с каталогами и рекламными буклетами. Отчаянно пышущие новизной — не читанные, так и не познавшие тепла человеческих рук. «Мертвые» книги хотя бы успели пожить.

Ноэль прислонил к стене трость, наугад выцепил из стопки первый попавшийся том, в серебристой подарочной обертке, и, надорвав край, с деланной небрежностью заявил:

— Так уж и быть, возьму эту.

Брендан цокнул языком, попробовал пальцем сухую землю в цветочном горшке, одиноко стоящем на подоконнике, и, даже не взглянув на обложку, уверенно огласил:

— «Король кланяется и убивает». (2) Занятный выбор. И с каких это пор, надкушенный имбирный карапуз, ты у нас немецкий знаешь?

— Вероятно, с тех же, что и ты, — буркнул Ноэль. Но шутку проглотил: трудно злиться на того, кто когда-то и сам передвигался на костылях. Вот только Брендану было, ради кого вставать на ноги, Ноэль же порой не знал, ради чего просыпается по утрам.

— Подозреваю, малыш, твое знакомство с немецким началось и закончилось на «Das ist fantastisch!», так что лучше возьми ту, что на столе, в синей обложке. Жуткие сказки братьев Гримм. Тоже немцы, но хоть в переводе.

— Твои подарки?

Брендан коротко кивнул:

— После прошлогоднего «Октоберфеста» притарабанил. Знал бы... не стал бы напрягаться, тем более за перевес платить.

— За перевес вам пришлось платить, потому что Темперанс скупила полмагазина «Meissen». Вот этот-то сервиз она в ход и пустит, как только ты ей под горячую руку попадешься.

— Свой дурацкий фарфор она любит сильнее, чем меня, так что опасаться мне нечего.

И на этот раз Брендан не шутил.

Ноэль деланно усмехнулся, покатал на языке россыпь едких словечек, но отчего-то произнес отнюдь не то, что собирался:

— Лучше б ты тогда и вправду умер. Мертвых любят сильнее, чем живых.

— Мертвые гниют в земле и кормят червей — плевать им на любовь. Смерть затрагивает только живых.

Тихие, но уверенные слова прозвучали набатом, и от каждого перед глазами расплывались сияющие круги. Отчаянно хотелось оглохнуть, но Ноэль слушал, впитывал и давился, как давятся ядом.

Брендан же спокойно продолжал:

— Когда придет время умирать, я оставлю себя напоследок: чтоб никому меня оплакивать не пришлось.

— Да ты понятия не имеешь, что значит остаться! — Непрошеный смех зашипел и вспенился в горле, взорвался рыком да резко сошел на нет.

Брендан сощурился, но не ответил — и его редкое молчание прозвучало красноречивее слов.

— Я не хотел оставаться... — Ноэль кусал губы, силился заткнуться, но слова разрывали горло, царапали, резали по живому.

Жаркая волна ударила в виски, затопила горечью и виной да потянула на дно, неумолимая, как всякая стихия.

— Да лучше подыхать тысячу раз кряду! Лучше вообще не рождаться!.. — Кулак впечатался в пыльное стекло, проломил его насквозь, но боль, яркая, точно вспышка, не отрезвила — заныла тоненько, по-собачьи, и разрывала не руку, а сердце.

Кровь капала на паркет тягучими, мутными каплями. Ноэль смотрел на свою — чужую — ладонь, искромсанную стеклом, на рваные бороздки, лоснящиеся красным, но видел лишь пятна, размытые, чернеющие по краям, точно обугленная бумага. Точно поле, выжженное на исходе лета, с жирными, маслянистыми прогалинами средь уцелевших стрел сухостоя.

Ухватить бы их пальцами, острые, колкие, растереть в ладони, вдохнуть прелый запах соломенной трухи. Запах лета на старой ферме, запах теплой земли да соленых, позолоченных по́том ключиц...

Но в чертовом кабинете пахло кровью и пылью, отсыревшей бумагой и выцветшими чернилами — горьким тленом и пустотой.

Ноэль закрыл глаза, стиснул обагренную ладонь и приказал себе не дышать.

Пальцы другой руки вцепились в карман пиджака, смяли и без того взъерошенный твид и, наконец, онемевшие, набрали полную горсть семян. И в каждом из них, крохотном, невесомом, теплилось больше жизни, чем в охапках срезанных — мертвых — цветов, которыми зачем-то усыпали могилы. Будто на кладбище недостаточно смерти, будто за сотни лет так и не нашелся способ сказать о любви и тоске иначе.

Ноэль не повторял чужих ошибок — он множил собственные: из года в год упрямо сеял жизнь на том клочке земли, рядом с которым ему не лежать.

Вязкая тьма заволокла кабинет, стиснула горло, отключила звук. Но Брендан, будто почуяв, зажег верхний свет, и миру пришлось отмереть и вновь обрядиться в краски.

— Полно, приятель. — Белый батистовый платок с театральным хлопком взвился в воздух и, спланировав на окровавленный кулак, заставил Ноэля зажмуриться и всхлипнуть от боли. — Нам всем пришлось кого-то да хоронить. Не мни, будто ты какой-то особенный.

Ноэль не нашел, что ответить. Голоса тех, кто остался, с давних пор звучали для него тише голосов тех, кто ушел. Одна загвоздка: Брендану не составило бы труда достучаться не то, что до глухих, но даже до мертвых.

— Мой тебе совет, маленький веселый гровер, когда в следующий раз рискнешь разорять кладовку Темперанс, хотя бы этикетки на банках читай. Мало ли. Не каждый покойник оценит плантацию конопли на своей могиле.

Ноэль открыл глаза, вскинул голову и тут же потупил взгляд. А в горле запершило так сильно, как никогда прежде:

— Понятия не имею, о чем ты...

— Да все о том же. — Брендан усмехнулся, поднял с пола несколько темных, похожих на ракушки, семечек, пересыпал из ладони в ладонь и с заговорщицким видом добавил: — Сделай милость, не ходи на кладбище по средам: это мой день. А твоя рыжая тыковка сбивает мне градус веселья.

Тут бы испугаться, что тайное так легко вышло наружу. Или рассмеяться — отдаться на волю хриплому, булькающему в горле бессилию, но звук не шел. А где-то в подвздошье, так глубоко, что не добраться, не вырвать, ржавым волчком кружилась, кружилась боль...

Дышать вдруг стало нечем. Ноэль судорожно вздохнул, прижал саднящий кулак к вздыбленным, будто покорёженным, ребрам и неловко навалился на стол.

Башня из пухлых картонных папок от резкого толчка угрожающе вздрогнула, но Брендан, в миг оказавшись рядом, ловко припечатал верхнюю давешним горшком.

— Оксалис, — объявил он тоном ведущего телемагазина. — Счастливый клевер.

Ноэль с трудом сфокусировался на белых цветах и фиолетово-красных листьях, что роем неугомонных бабочек взвились в воздух, тщетные, крепко привязанные к земле тонкими щупальцами-стебельками, и невольно поморщился. Яркий свекольный цвет бил по глазам, и на его фоне и без того невзрачные, блёклые цветы казались прозрачными, будто призраки, затерявшиеся в кровавом лесу. Затем безвольно скользнул взглядом ниже и только тогда заметил, что узкий деревянный горшок с металлическими скобами по углам до одури напоминал гроб. Маленький, аккуратный, сделанный с любовью — такой, должно быть, придется по размеру новорожденному ребенку.

— ...можешь забрать и прямо так на кладбище отнести. — И вновь слова превратились в комья земли, только теперь вперемешку с цветами, вперемешку с прахом и подгнившей листвой. Негромкие, вкрадчивые слова, отчего-то бьющие наотмашь. — Зиму и в горшке переживет, а по весне, как чуток пригреет, высади в грунт, и эта зараза разрастется по всей округе. Цепкая, каких поискать. Никакой другой цветок тут бы не выжил (в этот кабинет солнце из принципа не заглядывает), а этому хоть бы хны. Только светает, он листья, как зонтики, пораскрывал и плевать хотел, что на дворе: лето, зима, апокалипсис. Мог бы стать идеальным талисманом для Летиции, но наша королева драмы и счастливый клевер — все равно, что вода и масло.

— Понятно, еще один твой недооцененный подарок, — хохотнул Ноэль только потому, что отчего-то побоялся смолчать. И запоздало вспомнил, что позвали его, конечно, для разговора вовсе не о цветах, но озвучить не успел: Брендан положил ладонь на его шею и, с силой надавив, бесцеремонно ткнул носом в самую гущу цветов и листьев.

— Есть милое поверье: если оксалис подарить в последний день года, он принесет счастье и удачу. Вот только с теткой твоей даже это не сработало.

Ноэль попытался вырваться, шоркнул больной ногой о паркет, и Брендан усилил хватку. Но голос его оставался спокойным и тихим, будто урчание сытого хищника, которому и в полудреме ничто бы не помешало одним точным ударом перебить неугодный хребет:

— А теперь признавайся, ты чем таким закинулся, умник? Что, решил, будто мы с тобой, хромоножкой, недостаточно намаялись?

Ноэль бы ответил, но свекольный цвет неожиданно сменился темным деревом столешницы и танцующими на ней бликами. А следом мир накренился, пошел пятнами и обратился в прах.

Ноэль открыл рот, задышал жадно, будто попавшая на крючок рыба, и боль вернулась — не фантомная, вещная. Пронзила грудину, отозвалась во всем теле, шрапнелью взорвалась в висках. Обделила лишь чертову ногу, и оттого неудержимо захотелось смеяться.

— Ну не идиот ли?.. — донеслось издалека. Что-то с шорохом просыпалось на пол, но звуки не могли разбить невидимый купол, под которым настоящее и прошлое смешались воедино.

***

Лампы дневного света проносятся над головой, сливаются в двойную сплошную, исчезают и появляются вновь.

— Можешь назвать свое имя? — Рука в синей перчатке поднимает кислородную маску над его лицом и тут же возвращает обратно. — Какой сейчас год?.. Ты помнишь, что случилось?..

Губы упрямо шепчут ответы, за разом раз, но слова уходят в никуда. А боль вопит пожарной сиреной и не желает затыкаться.

Резкий поворот, еще один. Онемевшие пальцы ловят край каталки, сминают шершавую простыню, касаются холодного и неживого. Вой застревает в грудине, разрывает легкие, сменяется тошнотой.

Невидимые руки сжимают плечо, переворачивают безвольное тело на бок и удерживают на краю. Теперь Ноэль видит эмалированный таз, блестящий пол и серые форменные штанины, залитые кровью. И он знает — не хочет, но знает — чья это кровь.

Желудок скручивается спиралью, желчь обжигает губы и рвется наружу. Темнота разливается под веками, пульсирует красным, таким же красным, как кровь...

...затылок вновь касается холодной каталки. И чьи-то руки порхают над ним, приглаживают волосы, вытирают салфеткой мокрые губы и подбородок. Пальцы без перчаток, совсем белые. И тонкие, такие тонкие, что страшно смотреть.

Знакомые пальцы, родные.

— Мам... — короткое слово смешивается со всхлипами и слезами. Ноэль в отчаянии повторяет, но не может пересилить писк монитора и громкий трезвон лифта. — Она выстрелила в меня. Я просто пошутил... А она выстрелила, мам...

Пальцы накрывают его губы, сжимают подбородок, не позволяя закончить, не позволяя назвать имя.

И мир проваливается во тьму.

***

Солнечный свет беспрепятственно сочился из распахнутого настежь окна и, окрашивая кабинет Брендана в медово-желтый, легкими штрихами рисовал на паркете силуэты еловых веток. С заводского двора доносился стрекот синиц, студеная свежесть, разлившаяся над пожарным прудом, да сладковатый запах сырой древесины — и все вместе заставляло Ноэля жмуриться, беспомощно затыкать уши и прятать лицо в вороте мятой рубашки. Та пахла рвотой и по́том, но отчего-то только так Ноэль чувствовал себя в безопасности.

Он сидел в низком кресле, похожем на шезлонг (такие разве что в кабинете психоаналитика встретишь) и, забившись в угол, старался унять ураган, что разрывал изнутри. Но тот не желал утихать: накатывал волнами, кружил голову, швырял о камни...

Мир по ту сторону век вновь запылал, точно зажженная спичка. Сердце сделало кульбит, замерло и с силой забилось в горле. Ноэль застонал, в отчаянии поскреб израненными пальцами шею, не чувствуя боли, размазывая вязкую кровь и едкий пот, и, извернувшись, обессилено ткнулся лбом в спинку кресла. Прохладная кожа соприкоснулась с разгоряченной и пугающе тонкой, будто папирус.

— Зашторь окно, изверг! У него же мигрень. — Строгий девичий голосок прозвучал гортанно и неудержимо, будто рокот камнепада.

Ноэль на долю секунды приоткрыл глаза, поймал взглядом темную волну волос, струящихся у самой его щеки, и непроизвольно вздрогнул. Последнее, в чем он сейчас нуждался — встреча с любой из брюнеток, отметившихся в его жизни. И неважно, живой или мертвой.

— Ты хотела сказать «передоз»? — Брендан, невидимый и оттого неотвратимый, конечно, не изменял себе, и его нарочито деликатный вопрос отпечатался в ускользающем сознании ударом кнута. — «Мигрень» — красивое слово, придуманное специально для тех, кто не заморачивается на причинно-следственных связях. Мы же с Ноэлем предпочитаем смотреть правде в глаза и называть вещи своими именами. Да, приятель? Например, разгильдяйство, безответственное отношение к своему здоровью, суицидальные наклонности...

Брендан продолжал говорить, размеренно, с фирменной ленцой, но Ноэль не поспевал за ним, оглушенный чужой близостью, сладостью женских духов, но куда сильнее — нежными поцелуями, что украдкой касались его скрюченной шеи.

— Хватит, крестный! — От громового раската мир вновь пошел трещинами, тошнота поднялась по горлу да и застряла там, мешая дышать. — Имей совесть, Ноэлю и так несладко.

— Это у них семейное, Ро, не принимай близко к сердцу. И не волнуйся: я промыл твоему зачарованному принцу желудок, скоро будет как новенький. Чего не скажешь теперь о моем пиджаке.

«Лучше б не промывал...» — прошелестело отстраненно и вяло.

Ноэль потрогал языком ссаженные уголки губ, сухо сглотнул и, наконец, с опаской разлепил веки.

Слишком много света. Слишком много... всего.

— Окно, — напомнила Роуэн, и кабинет, как по щелчку, погрузился в спасительный полумрак.

— Спасибо, — устало выдохнул Ноэль, но не услышал сам себя: сердце заколотилось в груди с такой силой, что заглушило прочие звуки. Заколотилось бешено, но беспричинно — ему бы остановиться, обуглиться да рассыпаться пеплом, а оно, глупое, все стучало, стучало, стучало...

— Потерпи, немного осталось, — Роуэн и сама не понимала, о чем говорит. Она сидела рядом, ловко примостившись на тонкой дуге подлокотника, и аккуратно промокала влажным бинтом изрезанную ладонь. Но Ноэль не чувствовал ни боли, ни холода, ни хирургически точных касаний — только смех, что клокотал во впадинке под языком, да струящийся по полу сквозняк.

— Заканчивай, Ро. Дальше я с ним сам разберусь. — Теперь голос Брендана звучал под стать голосу крестницы, раскатисто и властно.

Ноэль приподнял чугунную голову, искоса посмотрел на дядю, стоящего поодаль, и виновато потупился: он уже не помнил, когда видел Брендана таким, не мрачным даже — почерневшим. И не хотел вспоминать.

Взглянуть же на Роуэн Ноэль не решался. Ей не стоило быть здесь. Тем более сидеть так близко, вздыхать так громко, пахнуть так сладко...

Он и пять лет назад не смог бы объяснить, кто она ему. Не невеста, не любовница, не возлюбленная — но та, рядом с кем впервые за долгое время вновь захотелось дышать.

А потом одна пуля... Уж лучше бы в сердце.

Голову вновь повело, мир пошел рябью. И, зная, что не имеет права, Ноэль сдался и позволил себе преступную слабость: прильнул щекой к острому девичьему плечу да придушенно шмыгнул носом, чтобы затем втянуть в самое нутро мучительно-сладостную смесь позабытых уже ароматов, по-восточному насыщенных, и оттого неуловимых.

Пальцы Роуэн, как всегда, обтянутые черным кружевом митенок, вздрогнули, на мгновение переплелись с его пальцами и деловито разомкнули замок.

Но, даже закрыв глаза и повалившись обратно на спинку кресла, Ноэль продолжал видеть ее черные пальцы поверх своих, бело-красных. Точно тонкие ветки и раздавленные ягоды рябины на слежавшемся снегу.

Красивая и безнадежная картина. Ее бы всю заштриховать красным.

***

      Ночной клуб тонет в кальянном дыму, изрезанном разноцветными вспышками и лазерными лучами.

В золотисто-багряном шатре, что затерялся среди десятка прочих под высокой крышей авиационного ангара, неуютно и душно. Зато безопаснее, чем снаружи.

«Не выходи из комнаты. Не выходи из комнаты. Мать твою, не выходи из комнаты!» — грохочут динамики, и эхо послушно множит чей-то прокуренный, грубый голос да паршивую мелодию из трех нот.

— «За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья», — прикрыв заплаканные глаза, пьяно бормочет Юджин. Почему-то с глупым британским акцентом, словно несчастным стихам и без того мало досталось. (3)

Впрочем, Ноэль плохо разбирается в поэзии, куда лучше — в Юджин. И не дай ей бог когда-нибудь узнать, отчего, несмотря на улыбки и смех, ему так хреново сейчас — за двоих.

— «Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула?»

Ноэль не уверен, что в надрывном «бла-бла-бла», сминающем белые губы, есть хоть какой-то смысл, но все же ловит каждое слово, чтобы повторить беззвучно и тут же стереть из памяти.

В их разнопёрой семье Юджин — гуру по части странных стихов. Вычитывает их в старых подшивках, оставшихся от бабки, выискивает на просторах Сети, а затем аккуратно — буковка к буковке — переписывает в толстые блокноты с яркими обложками, раскрашенными вручную. Хорошо, если только переписывает, а не пытается переложить на музыку. Впрочем, сегодня Ноэль готов простить ей все, даже многократное насилие над его ушами.

«Не выходи из комнаты», — гремит с новой силой.

Юджин сидит рядом, упираясь затылком в неудобную спинку дивана. Взлохмаченные волосы липнут к обивке, переплетаются с золотой вязью, похожей на клубок ощерившихся змей, топорщатся, точно перья. Винтажные туфли-лодочки воткнуты носами в пустые бокалы, стоящие на стеклянном столике и, будто специально, прозванные ураганами. (4) Подол же платья, мягкого, шелкового (нестерпимо хочется пропускать меж пальцев за разом раз), так туго обтягивает остренькие, до белизны стиснутые колени, будто его приклеили намертво.

«Не выходи из комнаты».

Негромкий девичий всхлип легко перекрывает музыку, заменяет ее собой. Стены шатра сжимаются, искусственные звезды, рассыпанные по бордовым волнам, в миг становятся похожи на сюрикены. Но изломанный голос Юджин ранит сильнее стали:

— «Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?»

Ее мокрые щеки сверкают в полутьме, холодные пальцы доверчиво сжимают локоть названого брата. Глупенькая девочка, которая никак не поймет, куда же она ввязалась. Дай бог, чтобы не поняла.

Пусть находит спасение в стихах, от которых другим никакого проку. Пусть заливает его плечо липкими коктейлями и горькими слезами. Пусть прокручивает в памяти кадры проклятого видео, а после — навек забудет.

Пусть изживет свою боль красиво — так, как только она и умеет. Не так, как предназначила ей Эслинн.

Главное — продержаться эту чертову ночь, а завтра... Завтра он что-нибудь придумает.

— «Танцуй, поймав боссанову, в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу...» — на растрескавшихся губах Юджин появляется улыбка, болезненная, куцая. Ноэль не пытается сдержаться: наклоняется ближе и оставляет поверх улыбки невинный братский поцелуй. Запечатывает ее, будто сургучом, увековечивает. Так целуют покойников перед тем, как заколотить крышку гроба.

«Завтра», — обещает он себе, не веря, что завтра настанет.