«Не выходи из комнаты. Не выходи из комнаты...» — пересохшие губы немо кривились в такт воспоминаниям и отголоскам ядовитого, мутного сна, что все еще сковывал веки.

Онемевшие пальцы, слабые и безвольные, будто кожу натянули не на кости, а на трескучий полый камыш, слепо запутались в чем-то невесомом и пугающе мягком. То ли паутина, то ли болотный мох, то ли... волосы.

Ноэль мелко вздрогнул, чертыхнулся и только тогда различил нотки розмарина и можжевельника, душистого перца и, наконец, ванили.

«Плед», — поборов хлёсткую панику, догадался Ноэль, но глаз не открыл. Напротив — крепко зажмурился и, точно слепой щенок, доверчиво ткнулся лбом в пустоту, уверенный, что встретит надежную, заботливую руку, которая недавно трепала за ухо, но лишь для того, чтобы после приласкать и вытереть мокрые щеки.

Но пустота так и осталась темным провалом. Сквозняк попытался развеять запахи, что едва согрели хворую душу, и волей неволей пришлось разлепить веки и потерянно оглядеться.

Вопреки ароматам, любимым, знакомым с детства, Темперанс рядом не оказалось. Более того — логотип китайского ресторанчика на пластиковом судке с бледно-желтым бульоном, что обнаружился на кофейном столике, недвусмысленно намекал: ее здесь и вовсе не было.

Не то чтобы восемь операций спустя Ноэль ожидал, что при всяком форс-мажоре его будут, как прежде, отпаивать домашним бульоном, и все-таки слабо верилось, будто Брендан — хваткий, проворный Брендан — мог упустить такой отменный предлог, чтобы призвать на помощь любимую «Гаечку» и под шумок наконец помириться.

Не он ли однажды признался, что если другие пары сближает счастье (до тех пор, пока не истрепится), их с Темперанс цемент — чужие проблемы?

«Эй! Да я же одна сплошная проблема! — захотелось прокричать во все горло. Прокричать так громко, чтобы в далекой усадьбе дрогнули стекла да затренькал чертов сервиз за глянцевой дверцей буфета. — Дебёлая, жирненькая проблема — считайте, деликатес. Так пусть от меня хотя бы вам будет прок...»

Но не прокричал. Только выдохнул рвано и ломко, через «не могу» выпрямил затекшую ногу и, наконец, как птенец в листву, зарылся в любимый плед Темперанс. Если, конечно, и тот не попал в опалу.

Ясное дело, попал: если пара расходится, подаркам всегда достается по первое число.

Кашемировый, мягкий, расшитый золотой и черной нитью — не плед вовсе, искусная копия «Древа жизни» во всей красе. (6)

Завитые спиралью ветви, темная птица среди камней и тропинок — символизм Климта оставался для Ноэля загадкой, одной из тех, что прекрасны, пока не пытаешься разгадать и растащить по кускам. Зато он любил наблюдать, как Темперанс, устроившись на веранде, увитой виноградом и бенгальскими розами, лущила горох или перебирала зерна гречихи. Закатный свет золотил ловкие, быстрые пальцы и завитки собранных на затылке волос, переливался на складках пледа — и долго не таял, даже когда солнце пряталось за холмами.

В такие вечера Брендан усаживался на деревянные ступеньки у ног Темперанс, упирался затылком в ее укрытые пледом колени и читал вслух очередной французский роман, ящик которых они привезли из своего последнего путешествия.

В городе то путешествие все дружно прозвали свадебным, но, видимо, не судьба.

Отчего-то вдруг стало обидно и тошно. Обидно за осиротевший плед, прежде неразлучный с хозяйкой. Обидно за дядю, который еще несколько дней назад лучился открытой мальчишеской улыбкой — той особенной улыбкой, которую не каждому дозволено видеть — а теперь, сумрачный, присыпанный пудрой новых седых волос, восседал за своим директорским столом с таким видом, будто там и начиналась дорога на эшафот.

Впрочем, несколько дней назад все было по-другому. Ни залитого дождем склона. Ни желтых полицейских лент, пунктиром прочертивших рощицу карликовых, погнутых ветром берез. Ни измятой машины, что чернела среди дымчатых валунов, хотя, как и они, должна была серебриться...

Несколько дней назад — в прошлой жизни. В очередной «прошлой жизни».

— Мам... — и снова голос сломался, как ломался пять лет назад, в то кровавое утро, когда лампы дневного света мерцали над головой, а тонкие пальцы стирали слезы и пот.

Как ломался неделю назад, заглушенный шумом дождя, рокотом леса и запоздалым воем сирен. А потом отскакивал эхом от кафельных стен крохотного полицейского морга, множился, множился, оглушал...

***

— Мама... мы должны ее... опознать?! — Узкий коридор дрожал и двоился. Ноэль нашарил за спиной холодную, осклизлую стену и обессилено привалился плечом.

Мокрые ноги в грязных ботинках, наспех упакованные в бахилы, все же оставили на белом кафеле влажные следы и мелкий лесной сор. И теперь взгляд отчаянно цеплялся за сосновые иглы да скомканные пятнышки чистотела, пересчитывал за разом раз — только бы не поднимать голову, только бы не смотреть на дверь прозекторской или в осунувшееся, смятое горем лицо комиссара.

Колин пыхтел рядом, у самого уха. Громко, взахлеб. Переминался с ноги на ногу, тряс головой, будто оглушенный боксер, зажатый в углу ринга. А его мокрые волосы так одуряюще пахли хвойным шампунем, что хотелось взвыть во все горло: так пах валежник на месте аварии...

«Не думай, не думай, забудь!»

Ноэль заскрежетал зубами, вцепился пальцами в набалдашник трости и со всей дури вдавил пятки в пол: больное колено тут же хрустнуло и запылало адским пожаром.

Пусть так, пусть так... Все лучше той боли, что, разрывая в клочья, ревела в груди.

— Нечего вам там... — комиссар осекся, смерил Ноэля коротким взглядом красных, исплаканных глаз и после паузы добавил скорбное: — Ни к чему.

— Что значит «ни к чему»? — Колин моментально вскинулся, запружинил на месте, и, казалось, даже воздух вокруг него, и тот заходил ходуном. — Вы же нас сами позвали.

Стены сотряс то ли рык, то ли скулеж — Колин, наверное, и сам не отдавал отчета. Лишь сверлил комиссара осоловевшим взглядом да сиротским жестом одергивал рукава криво застегнутой рубашки.

Та была заправлена в брюки с одного только края, другой же лохматился, точно истрепанный ветром флаг. Должно быть, вылетая из своего «домика Хоббита», Колин зацепился за крючки для обувных ложек, которые столь опрометчиво приколотил на проходе. За них вечно кто-то цеплялся.

Ноэль закрыл глаза, привалился затылком к прохладному кафелю, и тело безжалостно напомнило, что недавно он стоял так же, только спину согревала теплая кирпичная кладка, а напротив — горела красным отполированная зеркальная гладь. Горела так ярко, что приходилось щуриться. Но в тесном, игрушечном коридорчике для двоих не хватало места, так что, опуская взгляд, Ноэль неизменно натыкался на подол алого плаща, а поднимая — на темную копну волос, схваченных у затылка старинной гранатовой заколкой.

Подарок мэра на недавний день рождения — что ж, кажется, ему впервые удалось угодить своей Первой леди.

***

      — Кто-то должен сказать Колину про эти инквизиторские крючки, иначе рано или поздно здесь кто-нибудь убьется. — Слова, обращенные в никуда, такой же безадресный взгляд. Ноэль неосторожно перехватил его в зеркале и, точно ребенок, пойманный на воровстве конфет, поспешно понурил голову.

— Я говорил. — Ответа от него, конечно, не ждали, но он упрямо сложил губы в слабом подобии улыбки. — Ты же знаешь Колина: надулся, будто я завидую, как хорошо он здесь обустроился.

— Никого из вас я не знаю, — отрезала Первая леди сурово и непоколебимо. С некоторых пор язык не поворачивался назвать ее ни мамой, ни даже тетей.

Затем болезненно поморщилась, так что и без того белое лицо сделалось еще бледнее, и, отняв от бедра обмотанный полотенцем лоток со льдом, обреченно выдохнула:

— За что ни возьметесь, все у вас не слава богу. И девочка эта...

— Кристалл? Не волнуйся, — в нарочито бодром голосе засквозила издевка, понятная лишь двоим, и никто бы не догадался, как много в ней фальши, — бабушкой тебя раньше времени не сделают: Колин с ней не спит.

— Вот это-то меня и волнует.

Не взглянув на племянника (привычное теперь дело), Первая леди царственно-отрешенным жестом оправила подол такой же красной, как плащ, юбки. Затем сонно проморгалась, будто неосознанно избегая своего отражения в зеркале, и, наконец, потянулась за сумочкой. Ноэлю пришлось оторваться от стены и перехватить холодную белую руку:

— Погоди, я такси вызвал. Нельзя тебе за руль: видел я, опять свои таблетки глотала.

Громкий смех с мелодичной хрипотцой заполнил собой коридор, но тут же оборвался, будто почудился:

— Забавно.

Расстрелянный коротким ледяным взглядом, Ноэль отступил назад, отнял руку и только тогда понял, как сильно сжал ее тонкое запястье: на белой коже вровень с ажурным браслетом проступили красные пятна. Немой укор — им обоим.

— Зря суетился: Алистер меня заберет.

— Смотрю, вы и вправду спелись. А ведь сколько лет ты ему нервы зазря мотала. Бедолага, наверняка так и не въехал, что отгребает только лишь потому, что не похож на грубияна Эдварда. У того-то разговор был коротким.

Первая леди (какой же дурацкий титул!) вздрогнула, глаза ее резко сощурились, но не прошло и десятка секунд, как болезненный блеск сменился сонной хмарью, а голос пролился медом, больше похожим на яд:

— Знаешь что, милый? Может быть, и тебе пора съехать?

— Ты бы так не радовалась: недели не пройдет, как Колин в усадьбу вернется. Он так уже раз пять съезжал. Для него все это, как игра в «Симс»: домик обставить, красивых тарелок прикупить, новоселье справить — и обратно под твое крылышко.

— От крылышек уже перышек не осталось. — Пустой тон, но отнюдь не пустые слова.

Ноэль силился ответить, хмыкнуть, хотя бы смахнуть с глаз непослушную челку (прятаться за ней отчего-то казалось недопустимым) — сделать хоть что-то, но лишь слепо нашарил в чугунной подставке зонт и молча вручил той, которая не откликалась, как бы он ее теперь ни звал.

— Ну чего вы опять? — озадаченный Колин показался со стороны кухни, прислушался к повисшей тишине и скорбно вздохнул. Затем вытер мыльные руки о цветастый фартук, и без того мокрый насквозь, шепнул что-то мачехе на ухо, и его лицо озарила, в миг сделав похожим на мультяшного героя, до нелепости миролюбивая улыбка.

Порой Ноэля тошнило от одного только взгляда на сводного кузена. Да на его уютный маленький домик с кривыми стенами и вязаными половичками на мозаичном полу. Домик, в котором, конечно, никто жить не станет — потому что в их семье принято выживать.

— Крючки перевесь, — буркнул Ноэль с отчаянной злобой, распахнул входную дверь и на нетвердых ногах вывалился в палисадник. Тоже, черт возьми, маленький и уютный — нелепый, ненастоящий и все же прекрасный до слез.

***

И снова ноги его подвели, слабые, искривленные предательской дрожью. Как подвели в дождливый, но теплый вечер недавнего новоселья.

Уж лучше бы тогда подвел язык.

Сколько времени-то прошло? Неделя, две? Помнится, лето еще трепыхалось на задворках августа, било крыльями, не желало сдаваться, но календарь уже истончился в преддверии Дня труда, уже грозил девятилетней годовщиной Пожара. Именно так — с большой буквы. И годовщиной того, чему не дали названия.

«Пять лет назад». Юбилей, мать его!

Грозило, а потом вдруг все, чему положено болеть — болеть в строго отведенное время — позади. День труда с его обязательным, но неуместным фейерверком, да День памяти, новая местная приблуда для тех счастливчиков, кто вспоминает лишь раз в году. Не для тех, кто хочет — сука! — забыть. (7)

Так какого черта он оказался здесь? В этом треклятом коридоре, ослепительно белом, так безнадежно пропахшем дорогим антибактериальным спреем и дешевым освежителем воздуха, но куда сильнее — валежником, мокрым, втоптанным в грязь.

Ноэль задохнулся, отер лицо, сухое, но почему-то липкое, кивнул на дверь прозекторской и выдавил бесцветное и пустое:

— Нас не пустят к ней, Колин. Иди домой.

Колин взвыл, его кулак пролетел возле щеки Ноэля, зацепил по касательной — и врезался в стену:

— Да очнись ты наконец! Она наша мама! Может, и были у нас когда-то другие, но мы их даже не помним! Она злилась на тебя и была права! Я тоже злился: у тебя был шанс, а ты его просрал только потому, что испугался еще одной операции.

Хорошая версия, удобная такая — но нет.

— Да чего мне бояться? Я и так на все лады пиликаю, когда через металлоискатель прохожу. Прямо музыкальная открытка: «Ах, мой милый Августин, все, пиздец, пропало. Ах, мой милый Августин, в могилу ложись».

— Я тебе улягусь! — прорычал Колин. И наверняка врезал бы по-настоящему, но за спиной комиссара вырос начальник службы безопасности, и при его появлении и без того узкий коридор сплющился, будто его затянуло в черную дыру.

Было в Ричарде Варде — высоком, жилистом, выточенном, как под заказ, из породы твердой, неуязвимой — какой-то невидимый глазу изъян, какая-то вопиющая червоточина.

Ноэль почуял неладное сразу же, едва им довелось встретиться впервые — тоже в коридоре, но военного госпиталя (говорили, там лучшие ортопеды, врали, наверное).

Почуял, сопоставил — и поспешил забыть: мама знала, что делала, пуская этого верзилу на их порог. Или притворялась, что знает.

А вот Ноэль не знал. Ничегошеньки не знал. И даже притвориться не мог: только сжимал, и сжимал, и сжимал в руке трость да пытался увернуться от гневного взгляда кузена. Но взгляд тот быстро потух, подернулся дымкой, и не было в нем больше ни огня, ни жизни — одна только боль.

Ноэль неуклюже шагнул навстречу, плюхнул ладонь на черный, вечно взъерошенный затылок Колина и притянул его бодливую голову к своему плечу:

— Ну чего ты?..

Глупый вопрос, вот за него точно стоило бы врезать. Но Колин лишь всхлипнул, согнулся в три погибели и позволил трепать себя по холке и вороту мокрой рубашки.

Интересно, догадывался ли он, что был теперь единственной причиной, почему Ноэль не вышел-таки в окно? Как был и тем, кто подал когда-то дурной пример, бедовая его башка.

А коридор все наполнялся и наполнялся, прямо как Ноев ковчег, на котором давно не осталось места: какие-то людишки, то в белых халатах, то в ярко-оранжевых спецовках. Шастали туда-сюда, протискивались у самой стены, а потом вдруг исчезли в одно мгновение, будто и не было вовсе.

Остались только они с Колином, осунувшийся, постаревший еще лет на пять комиссар и, как всегда, мрачный Ричард. У того вообще было одно выражение лица на все случаи жизни, другого бывшему сержанту, видимо, не полагалось.

Однажды Ноэль не сдержал любопытства, заглянул к Элли Маршалл из отдела кадров и в обмен на согласие распить с ней грибной чай, от которого все прочие воротили носы, получил доступ не только к ее ладненькому, крепкому, как яблочко, телу, но и к досье Варда.

Тот оказался местного розлива: родился и вырос по-соседству, в Эшпорте. Круглый сирота, если не считать тетки, которая держала дешевую гостиницу и в ней же угорела пару десятилетий назад.

В семнадцать — первый контракт, следом — военная стипендия, внушительный список наград за участие в боевых миссиях, несколько лет службы в Армейском УГРО и снова — «горячие точки».

Не нужно думать дважды, чтобы понять: от такого лучше держаться подальше. Но бедолаге Колину все же потребовалась пара сломанный костей, чтобы запоздало смекнуть, что к чему.

Зато Элли Маршалл Колин раскусил с полщелчка и, предостерегая, не поленился раз пятнадцать повторить, что она трепло. Ноэль убедился в правоте кузена без промедления, едва доковылял от каморки отдела кадров до приемной.

Понял по ссутуленным плечам Роуэн, по ее сцепленным черным пальцам, по тому, что, узнав его тяжелые, неверные шаги, она вздрогнула, но головы не подняла. Зато молчала так громко, что заложило в ушах.

А затем тишину приемной нарушило истеричное верещание мессенджера, и все встало на свои места. Старый добрый «AOL», иуда, гореть бы тебе в аду.(8)

И Роуэн взорвалась. Строгая, вытянутая по струнке Роуэн. Чеканное лицо, как профиль с монеты. Голос, который мог бы командовать армией. Голос, не совместимый со слезами.

— Не отвечаешь на мои звонки, запретил навещать тебя в больнице, а вернуться не успел, тут же трахнул мою подругу!

Губы кривились в такт словам. Полные, обжигающе-красные губы.

Когда Ноэль лежал в коридоре усадьбы и истекал кровью, когда его укладывали на носилки, а затем везли в больницу и низкий потолок скорой манил пленительной белизной, Ноэля спасало одно: его щеки и шею, уголки губ и ямочку у ключицы согревали недавние поцелуи Роуэн, память о которых горела отпечатками красных губ.

И вот эти губы выплевывали слова, которые ранили не меньше, чем пули:

— Я тебе не нужна? Хорошо! Но почему Элли? Неужели в городе баб других не осталось?

Ноэль даже не знал, что они дружили, но оправдываться не спешил. Пусть так...

— Да и мужиков, видать, не осталось, раз по мне убиваешься. Расслабься, Роуэн, найдешь себе кого-нибудь нормального, чтобы и ноги на месте, и мозги. Хорошая ты девчонка, не пропадешь.

— Идиот! — взвизгнула Роуэн, что было так на нее не похоже, и через секунду, шандарахнув дверью, залетела в кабинет Брендана. Побежала жаловаться крестному. Девчонки, все они такие.

Впрочем, Ноэль и сам был не против пожаловаться. Только некому.

Пожаловаться на то, что ладненькая Элли оказалась неповоротливой и скучной, а от ее жадных объятий болела не только нога, но и все тело. И что боль эта была лишь разминкой перед той, которая обрушится позже, как обрушивалась всегда, стоило лишь поверить, будто пронесло. Что по ночам ему снились стеклянные глаза Юджин, ее пальцы, сжимающие пистолет, сухой щелчок затвора... А проснувшись, открыв глаза, Ноэль, как наяву, видел над собой огни операционной, слышал писк мониторов и озадаченный шепот врачей.

Что дни теперь отмерялись таблетками и уколами. Недели — визитами к физиотерапевту и в группу поддержки. А месяцы — всего лишь передышка перед новой операцией.

«Не нужен я тебе, Роуэн. Я и самому себе не очень-то и нужен».

И все-таки был на свете тот, кто в нем нуждался. Даже в искалеченном, даже в агонизирующем, ходящем под себя и воющем по ночам. И потому, вынырнув из воспоминаний, Ноэль не побоялся отбросить в сторону трость, двумя руками стиснуть бьющегося в рыданиях кузена и прижать к себе.

Пусть хотя бы один из них даст себе волю и выплачет то, что грозило уничтожить обоих. 

***

Ослепленный воспоминаниями, Ноэль зажмурился, схватил ртом воздух — и подавился, точно отравой.

Хрень какая-то, а не воздух!.. Ни запаха дождя и мокрого валежника, что все еще будоражил память; ни мерзкой дешевой отдушки, возвращающей в узкий белый коридор; ни даже стойкого пылевого духа, который за неделю воцарился в кабинете Первой леди. Нет! Во владениях Брендана, точно всем бурям назло, пахло горячим кофе, свежей сдобой и вишневыми сигарами, которые он умыкнул из коллекции Темперанс и теперь без зазрения совести жег на манер ароматических палочек.

И солнце, чертово солнце... Откуда только взялось в их туманном, сером городке? Искрилось себе, бесноватое, за плотными шторами, облизывало жадными языками зазоры и стыки, пригревало, несмотря на сквозняк. И оттого выстуженный кабинет жизнерадостно лучился, но все равно напоминал о пожарище.

Брендан сидел во главе стола: темное шерстяное пальто на фоне светлой стены. Правой рукой придерживал у горла поднятый ворот, левой — переставлял кофейную чашку с одного пятна света на другое.

Над чашкой, искромсанные лучами, густо вились белые завитки. И на секунду померещилось, будто это то самое подпаленное пальто, что было на нем в ночь пожара. Тяжелое от воды, измазанное копотью, отдающее гарью... Слишком теплое для первых дней осени — идеальное, чтобы укутать с головой маленькую Дестини и вынести из огня.

Девятилетняя, по-детски кругленькая, будто сахарный пончик, с личиком обиженного херувима — ей было не место на той злополучной вечеринке. Но она увязалась за старшими, как увязывалась всегда, и никто не потрудился сказать «нет». Невелика важность: всего лишь проводы Эйдена в колледж, всего лишь День труда, всего лишь фейерверк...

Дестини первая почуяла запах гари, первая подняла тревогу — от нее отмахнулись, как отмахивались и прежде. Маленькая девочка, так отчаянно ищущая внимания, она уже не раз кричала: «Волки!» — но в ту ночь тонкий голосок не смог пересилить канонаду музыки, пьяного веселья да праздничного салюта, которая внезапно сменилась треском и ревом огня.

Крохотная круглобокая фигурка в нелепом детском платьице быстро потерялась за плотной пеленой дыма. Лишь два пышных хвостика с голубыми бантами промелькнули вдалеке, точно огоньки фейри. Ноэль отвернулся — он знал, что не должен смотреть...

А ноги считали ступеньки высокой лестницы, затем — коварные коридоры вычурного викторианского особняка, уже охваченные огнем, и — снова ступеньки, сминали заплесневелые бархатные дорожки, взбивали пыль.

«Дом с приведениями», — поговаривали соседи и косо посматривали на старую мансарду, нависшую над особняком МакКвинов, будто паразит, тянущий к земле вековое, заскорузлое дерево. Но дерево упрямилось, ветвилось, выбрасывало по весне сочные, клейкие почки, чтобы по осени вспыхнуть в одно мгновение да раскрошиться, смятое безжалостным огнем.

Старый особняк занялся легко, будто сноп сена, будто кукольный домик, сложенный из бумаги, — ночное небо еще не успело отгореть, еще искрилось радужными всполохами, празднично и беззаботно, а черный дым уже тянулся к луне, и отдаленный вой пожарных сирен сотрясал округу.

Ноэль несся по темному коридору, увешанному семейными фотографиями и старыми трофеями, как носился в далеком детстве — быстрый, юркий, без труда побеждавший в догонялках, раз за разом занимавший призовые места и в спринтах, и в эстафетах. А рокот и дым неслись следом, будто волна цунами. Черная, стремительная волна, что отставала на шаг. На один чертов шаг...

Кашель рвал горло, легкие пылали, требуя передышки, но где-то там, за очередным поворотом, в тесной мансарде с крохотным оконцем, пряталось от мира маленькое хмурое привидение. Как всегда, закутанное в пестрый плед, остервенело прижимавшее к взлохмаченной головке массивные наушники.

Юджин и год спустя после смерти матери, будто раненый зверек, неизменно искала нору поглубже да забивалась в самый темный уголок. Но так и не смогла выплакать горе и боль.

Кто утешал ее сегодня? Кому было позволено заглянуть в душу и штопать не зажившие раны? Queen, Aerosmith, Pink Floyd?

Ноэль сделал последний отчаянный рывок, подлетел к резной двери, подсвеченной изнутри мягким светом одинокой лампады (если скорбеть, то красиво, когда-то они с Юджин сами придумали это правило), надавил на латунную ручку... Дверь не поддалась. Сука!..

Со спины навалился жар, плотный, удушливый. Черные вихры дыма, не найдя зазоров в череде крепко сбитых, вечно запертых на ключ дверей, добрались до последней — старой и ссохшейся. Жадно облизали, радостно заплясали вокруг ссаженных до крови кулаков, нырнули в щели...

Голова кружилась, едкая поволока разъедала глаза, но не было в мире ничего важнее этой проклятой двери.

— Юджин! — отчаянный крик снова и снова тонул в едком дыму. Дверь тряслась, ходила ходуном в проржавевших пазах, но не поддавалась. А позади, там, где лестничный пролет прежде уходил в темноту, уже искрилась тонкая золотая рама.

— Юджин! Мать твою... — Ноэль закашлялся, прижался носом к шершавому дереву, снова ударил кулаком... Знал, что нужно закрыть лицо, знал, что нужно выбираться — но продолжал биться в закрытую дверь, не замечая, как губы шепчут молитвы, которых не вспоминал с детства.

Дверь поддалась бесшумно — без скрипа, без щелчка. Вдруг провалилась в душный полумрак, и бледная растерянная мордашка Юджин проступила поверх дымчатых завитков, чтобы тут же испуганно скривиться и пойти рябью.

Ноэль не отдавал себе отчета: сгреб тонкую фигурку, прижал к себе, ткнулся зареванной щекой в пропахшие медовым воском волосы. Только бы не дышать страхом и гарью, только бы не видеть отразивших в темных зрачках кровавых всполохов.

Пальцы запутались в тонком шнурке от проклятых наушников, грубо и беспомощно рванули на себя. Юджин пискнула, о чем-то спросила, но ее слова не достигли цели.

Секунда. Одна секунда. Нужно собраться, нужно найти выход...

За спиной ревело голодно и неумолимо, трещало, взрывалось, расходилось жаркими волнами. Ноэль и не знал, что огонь бывает таким.

А впереди, как единственный путь к спасению, зияло маленькое окошко, густо забитое досками.

— Я тебя вытащу, — коснувшись сухими губами мягкой девичьей щеки, пообещал Ноэль. Втянул Юджин в мансарду, уже полную дыма, с силой захлопнул дверь. И только тогда различил отчаянные, полные ужаса слова:

— Там моя сестра! Там моя сестра! — Юджин попыталась вырваться, кинуться к двери, но Ноэль преградил дорогу:

— Куда ты рвешься, дура?! Нет там никого! Дестини первую вывели, — солгал он без зазрения совести. — Слышишь меня? Никого...

— Врешь, — Юджин без труда расслышала в его словах правду, снова шагнула к двери. Ее лоб исказила уродливая бороздка, глаза слезились, но тем ярче сияли непримиримым, боевым пламенем. — Я не уйду без Дестини!

— Никого, — упрямо повторил Ноэль.

И пальцы уверенно повернули в замочной скважине старый резной ключ.

____
(1) «Зловещие мертвецы» — канадский мюзикл в жанре комедии ужасов, основанный на кинотрилогии американского режиссёра Сэма Рэйми.
В тексте использована цитата из песни «What the fuck was that?»
— http://www.megalyrics.ru/lyric/evil-dead-the-musical/what-the-f-star-star-k-was-that.htm

(2) «Король кланяется и убивает» — роман писательницы Герты Мюллер о коммунистическом режиме Чаушеску в Румынии. Книга написана на автобиографической основе.

(3) «Не выходи из комнаты» / «Don't leave the room» — стихотворение Иосифа Бродского. Текст на русском и перевод — https://sites.google.com/site/poetryandtranslations/joseph-brodsky/-don-t-leave-the-room

(4) «Hurricane» — с анг. ураган, шторм, смерч. Разновидность бокалов для подачи коктейлей.

(6) Климт Густав (1862-1918) — австрийский живописец, один из самых ярких представителей стиля модерн.
Картина «Древо жизни» — https://muzei-mira.com/avstrijjskaja-zhivopis/1950-drevo-zhizni-gustav-klimt.html

(7) День труда — национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.
День Поминовения — национальный день памяти в США, отмечаемый в последний понедельник мая. Посвящён памяти американских военнослужащих, погибших во всех войнах и вооружённых конфликтах, в которых США когда-либо принимали участие.
В Саммервуде День памяти — местный праздник в честь Отцов-Основателей завода, отмечается во вторую субботу сентября.

(8)AOL / AOL Instant Messenger (AIM) — программа мгновенного обмена сообщениями, предлагаемая фирмой AOL (America OnLine). Появилась в мае 1997 года и перестала поддерживаться 15 декабря 2017 года, спустя 20 лет после запуска.