Часы не пробили и семи утра, когда Алистер остановился в проеме высокой арки, что разделяла спальню и личную гостиную Темперанс, переделанную из банкетного зала и отчего-то прозванную будуаром. Выстланная коврами, украшенная резными панелями и комнатными цветами, та даже в утренней полутьме переливалась медью и изумрудом и походила на расписную шкатулку, что щедро сулила если не чудеса, то неизменный уют и тепло.

Со своего места, через открытую дверь ванной комнаты, Алистер мог без помех видеть подругу юности, стоящую перед большим, подсвеченным по периметру зеркалом: Темперанс не спеша расчесывала гребнем волосы и негромко напевала. Но затуманенное с похмелья сознание внезапно накрылось тьмой и, ударив исподтишка, нарисовало иную картину.

Темперанс — юная, тоненькая, будто ивовый прутик — сидела на кушетке в изножье широкой незаправленной кровати и, обхватив ручонками сбитые колени, смотрела перед собой пустым мутным взглядом.

Алистер стоял в шаге от нее, возле высокого окна, и исподлобья наблюдал, комкая жесткую, накрахмаленную гардину и не зная, что сказать или сделать.

Его футболка и шорты были ей велики, так что Темперанс буквально тонула в них и всем своим видом напоминала помятого птенчика, выпавшего из гнезда в ворох прошлогодней листвы.

Неровно обкромсанные пряди еще недавно длинных ухоженных волос топорщились теперь в беспорядке и едва доставали до плеч. Мягкие черты милого личика пугающе исказились: под глазами пролегли тени, на подбородке темнела глубокая ссадина, скулы же вспухли и лоснились иссиня-черным. Но и эти следы были не единственными на ее теле.

Пальцы сжались, примяв хрусткую ткань. Ноздри судорожно втянули воздух, но тот, словно болотная вода, пошел горлом — Алистер и ночь спустя помнил навязчивый запах мокрой пыли и мха, запекшейся крови и чего-то острого, едкого, не человеческого — звериного.

Запах, который невозможно вытравить из памяти. Видение, которое невозможно забыть.

Темперанс, бестелесный, бескостный призрак, на заднем крыльце его дома. Сжавшаяся в чернильной тени, почти слившаяся с нею. Прозрачная, холодная, неживая.

Никогда прежде Алистер не знал такого страха. Тот и сейчас не желал отступать: покалывал в груди, стискивал горло, током обжигал ладони, и казалось, к ним снова липли окровавленные пряди, навсегда потерявшие свой живой золотистый свет.

Алистер крепче стиснул пальцы и невольно отвел взгляд, проклиная свое бессилие.

Темперанс так и не рассказала, что с нею произошло. И как бы сначала Алистер, затем Дафна с Бренданом ни пытались вывести подругу из транса, та не проронила ни слова. Лишь отрешенно смотрела в одну точку, либо спала, тонкими, обтесанными до крови пальцами вцепившись Алистеру в плечо. И час за часом, пока длилась ночь, эти изувеченные пальцы и рваное дыхание, обжигающее его шею, казались единственным, что имело значение. А в голову лезли мысли, одна страшнее другой.

Алистер вздохнул, пробормотал, что скоро вернется, и с тяжелым сердцем вышел из спальни родителей.

— Ну, она что-нибудь сказала? — Дафна, сидящая на банкетке в дальнем конце коридора, оторвалась от созерцания своих, как всегда, идеальных ноготков и поднялась навстречу. Алистер отрицательно покачал головой. — Я предупреждала: Темперанс всегда была скрытной, а за последний год и вовсе от нас отбилась. Ничем хорошим это закончиться не могло.

Дафна насупила брови, провела ладонью по нахмуренному лбу и, не найдя слов, развела руками, чтобы следом выпалить скомкано, отчаянно и зло:

— Темперанс ни за что не дала бы себя в обиду! Она бы любому накостыляла!

В зеленых глазах сверкнули слезы. Алистер подошел ближе, привлек Дафну к себе, и она с тихим вздохом положила голову на его плечо, как делала всегда, если была чем-то расстроена.

— Темперанс и сейчас кому угодно накостыляет, — поцеловав Дафну в висок, заверил ее Алистер, и едкий вкус первой лжи загорчил на его губах. Вот только правда была еще горше. И Алистеру не оставалось ничего иного, кроме как обнять Дафну покрепче, ткнуться щекой в ее мягкие ароматные кудряшки и перевести обеспокоенный взгляд на Брендана.

Тот стоял неподалеку и, скрестив на груди руки, опирался на стену в насквозь фальшивой, якобы непринужденной позе. Мрачный, окаменевший и пугающе молчаливый.

Впрочем, им всем не хватало духа озвучить свои мысли вслух. И, как призналась Дафна, «хотелось позвать мамочку». Вот только из них троих, стоявших сейчас в коридоре, мама была у одного лишь Алистера, и именно на нее они возлагали теперь свои надежды: если кто и мог разговорить Темперанс, то только она.

Алистер вернулся в родительскую спальню за несколько мгновений до того, как дверь ванной комнаты распахнулась, и его мать Этель Элизабет Грей Вашингтон показалась на пороге. Набросив поверх тонкой сорочки пестрый халат, она не спеша размазывала по рукам какой-то перламутровый крем и, как всегда, благоухала яркими восточными благовониями, которые так любила.

Увидев сына, миссис Грей Вашингтон (а Алистеру нередко хотелось обращаться к ней официально, будто простого «мам» было недостаточно) изогнула аккуратные брови и спросила с легкой усмешкой:

— Так-с, птенчик, и чего ты до сих пор тут торчишь? Я с тобой уже поговорила и велела идти завтракать. Я неясно выразилась, или ты боишься оставлять златовласку со мной наедине? — Она кивнула на неподвижную Темперанс и вновь усмехнулась: — Не бойся, я ее не покусаю.

— Дафну покусала, — едва слышно пробурчал Алистер и, потупив взгляд, лишь сильнее раззадорил мать.

— Ой, подумаешь! — беспечно отмахнулась она, подошла к проигрывателю и, запустив любимые «Земляничные поляны», продолжила: — Твоя Дафна слишком уж вжилась в роль маленькой обиженной девочки, а я всего лишь посоветовала ей быть осторожнее, когда строит глазки другим у тебя за спиной. Твоему кузену, между прочим.

— Дафна не такая! — решительно вскинув голову, заступился за любимую Алистер, но ему не дали закончить.

— Конечно «такая»! Представь себе, и я была «такой», когда училась в старшей школе: крутила хвостом так, что у самой голова кружилась.

— Мама... — закрыв лицо рукой, обреченно выдохнул Алистер: он обожал свою мать, но не знал, куда себя девать всякий раз, когда она при его друзьях пускалась в воспоминания юности. Впрочем, Темперанс не замечала сейчас ничего вокруг, хотя Алистер был уверен, не заметить его мать невозможно. Даже при всем желании.

Несмотря на слабое здоровье, она была энергичной, громогласной, сбивающей с ног. В городе ее любили за широту души и побаивались за острый язык. Но в первую очередь — побаивались.

Чего уж там, даже родной сын нередко терялся и робел перед ней. Особенно сегодня, когда она застала в его спальне картину, которую назвала «забавной групповушкой», и вызвала к себе на ковер.

— Мам, только ты с Темперанс помягче, хорошо? — попросил Алистер вполголоса и получил в ответ шутливый воздушный поцелуй.

— Если хотя бы половина того, что Брендан рассказывал про златовласку, — правда, мы с ней поладим. — Второй поцелуй полетел в направлении зеркала, что висело напротив кровати и, даже натертое до блеска, отражало вместо привычного личика Темперанс лишь искаженное мутью пятно. — Не кукся, детка, тебе не идет. И бояться меня не надо, а то Алистер тебя, небось, застращал.

Темперанс не ответила, но от нее и не ждали ответа.

Подмигнув Алистеру и не тратя напрасно время, его мать изящной юркой змейкой проскользнула к трюмо, взяла дорожную косметичку и, сев на кровать позади Темперанс, аккуратно перебрала ее всклоченные, разной длины волосы. Затем спросила, что-то прикидывая в уме:

— Ты ж вроде, как и я, Львица? Вот и встретишь день рождения с новой прической, будешь еще краше. А то, как утопленница, с этими космами до пят ходила — средневековье какое-то, право слово. Так что, кто бы тебя ни обкромсал, сделал тебе одолжение. Сейчас мы как следует подравняем...

И хотя волосы Темперанс, которыми в городе восхищались наперебой, никогда не привлекали внимания Алистера, сейчас он едва сдержал свое возмущение, так сильно его покоробили слова матери. Но та как ни в чем не бывало взяла в руки гребень с ножницами, и комнату тут же наполнил противный металлический лязг.

Когда-то золотистые, а теперь тускло-серые пряди одна за другой падали на белоснежное одеяло, и Алистеру отчего-то нестерпимо захотелось отвернуться. Но он все же пересилил себя, лишь свел на переносице брови и привалился спиной к двери.

Пока ее обстригали чуть ли не под корень, Темперанс ни разу не шевельнулась, окаменевшая, безразличная, точно статуя. Но мать Алистера это не смущало, и она продолжала говорить, так что ее громкий, хорошо поставленный голос, должно быть, раздавался в каждом уголке особняка:

— Если бы возраст и положение в обществе меня не сковывали, я каждый месяц экспериментировала бы с прическами. Я бы и налысо побрилась, да кто ж поймет? Так что пользуйся возможностью, златовласка, пока молодая и кольца на пальце нет, потом уже будет не так весело.

— Тебе всегда весело, мам, — со смесью восхищения и осуждения вставил Алистер. — Иногда даже слишком.

Но мать ожидаемо проигнорировала его слова и, едва ли сбавив громкость, шепнула Темперанс на ухо:

— Ох, Брендан, наверное, в обморок грохнулся, когда увидел, что с твоими волосами сталось. Но ничего, он будет смотреть на тебя, как кот на сметану, даже если сейчас я подстригу тебя под машинку. Обрати наконец на мальчика внимание, пока совсем не усох — ему не идут любовные страдания. Они вообще никому не идут. — И, в миг переключившись, строго, но заботливо велела, взяв Темперанс за плечи и повернув к себе: — Что бы там с тобой ни приключилось, моя деточка, это уже в прошлом. Жизнь порой — поганая штука, но все пройдет и все забудется. — Затем поцеловала Темперанс в лоб и развернула обратно к зеркалу. — Уж поверь мне, чего я только в жизни ни хлебнула, но, как видишь, ничего со мной не сделалось. Рассыпаюсь на части, конечно, но умереть здоровой было бы обидно. Алистер, крошка, прикури мне сигарету.

— Я не курю, — насупился тот и непримиримо отрезал: — И тебе врач запретил.

— Он много чего мне запретил, но это не значит, что я собираюсь лишать себя радостей жизни. И так бОльшая часть их уже позади. — И со словами «сделай милость» початая пачка сигарет приземлилась на колени Темперанс.

И вновь Алистеру пришлось сдержать свое возмущение: прежде будто околдованная злыми чарами, Темперанс наконец очнулась, взгляд ее обрел осмысленность, движения — четкость. Она достала из пачки зажигалку и сигарету, громко чиркнула пьезо, попыталась прикурить — и тут же согнулась, давясь кашлем.

— Проклятье... Ну и дрянь!..

— Вот! — подмигнув Алистеру, возликовала его мать и, ловко выхватив из пальцев Темперанс сигарету, с наслаждением затянулась. — Какая милая девочка! Не зря я всегда мечтала о дочери, да здоровье не позволило еще одного родить. Так что ты, златовласка, для меня прямо божье благословение: другие мальчишки тащат в дом щенков да котят, а мой сын умудрился приютить хорошенькую девочку — не ожидала, что он у меня такой прыткий. И по секрету: я, конечно, придерживаюсь прогрессивных взглядов, и, по мне, Алистер вполне взрослый, так что я бы не удивилась, застукай его в постели с девушкой, но чтобы с двумя одновременно...

— Мам, я уже все объяснил! Мы просто спали.

— Это-то я понимаю. Я не понимаю другого: почему бедолаге Брендану пришлось ютиться на полу? Место позволяло, могли бы и подвинуться. Еще меньше понимаю, как этот маленький сибарит согласился на такую несправедливость. Он же даже ночевать к тебе приходит со своим одеялом, а тут на коврике, как щеночек — да у меня от жалости чуть сердце не остановилось.

— Это Дафна его на пол спихнула, когда Брендан уснул, — со смешком объяснила Темперанс, и Алистер, подносивший матери пепельницу, от неожиданности едва не споткнулся об ковер.

— Ну вот, наша златовласка очухалась, — продолжала радоваться его мать. — Надо же, обошлось без крайних мер, а я только-только вошла во вкус... А теперь повернись-ка, красавица, я тебе челку покороче сделаю. Вот так, отлично! Сразу глаза на пол-лица. И давай-ка улыбнись!

Темперанс честно попыталась исполнить настойчивую просьбу, скорее напоминающую приказ, но потерпела сокрушительное фиаско. Лишь в голубых глазах, которые, несмотря на припухлости и отеки, действительно занимали пол-лица, заблестели слезы.

— Ну-ну, нашла, из-за чего реветь: что бы ни случилось, оно того не стоит. Так что не смеши мои старые кости.

— Ты не старая, — автоматически поправил Алистер (любимая присказка матери давно набила ему оскомину) и с подбадривающей улыбкой протянул подруге платок.

— Может, и не старая, но иногда чувствую себя мумией. Симпатичной, но все-таки мумией. Знали бы вы, как я вам завидую, птенчики! У вас все еще впереди. Когда я была в вашем возрасте, твоя, златовласка, бабушка нагадала мне на кофейной гуще, что выйду замуж за принца и буду жить в замке — и ведь почти угадала. Правда, я тогда думала, она имеет в виду Томаса МакКвина, отца Брендана. Он был таким красавчиком! Но при ближайшем рассмотрении оказался редкостным занудой, каких свет не видывал. Я прекрасно понимаю, почему его жена сбежала, сверкая пятками. Я бы тоже долго не продержалась. А вот Брендан мне нравится, он мог быть мне отличным сыном: мы с ним на одной волне. Иногда я всерьез думаю, что их с Алистером поменяли в больнице, неспроста они с разницей в один день родились.

— Опять эта история... — с обреченным стоном закатил глаза Алистер, но громкий смех Темперанс прервал его на полуслове.

— Я иногда тоже думаю, что их перепутали. Только не отдавайте Алистера мистеру МакКвину, а то они на пару заплесневеют в том мрачном особняке.

— Вот видишь, сынок! Я не одна так считаю. Ну, не дуйся, мой малыш. Иди сюда, — мать притянула вяло сопротивляющегося Алистера к себе и звонко расцеловала в обе щеки. — Ты же знаешь, я шучу, моя крошка. Я тебя люблю и никому не отдам. Но Брендана я бы усыновила, все равно он здесь и так почти поселился. Кстати, видел, какую крутую пластинку он подарил мне на День матери? «Оливер!» по Диккенсу. Оригинальный состав, раритет, между прочим. (1)

— Оригинальный состав, да «пиратская» копия. Мы ее, вообще-то, вместе покупали.

— Да? Хм... А чего ты тогда подарил мне какую-то ерунду? Учти, сынок, на мой век осталось не так уж много праздников, ты должен лучше стараться. А то умру ненароком, так и не дождавшись от тебя подарка, который хотелось бы утянуть на тот свет.

Алистер счел за лучшее не отвечать, он привык к подобным разговорам и давно уяснил: реагировать — себе дороже. К тому же сейчас голова болела о другом, и шутки матери вызывали разве что рассеянную улыбку на его губах. Но голос прозвучал делово и четко:

— Темперанс может остаться? Когда ее бабушка умерла, дом сожгли, Темперанс некуда идти. С отцом я договорюсь.

— Твой отец не заметит, даже если ты приведешь в дом гиппопотама — проблем и без того полно.

— Я не буду обузой, — встрепенулась Темперанс, и щеки ее заалели нездоровым румянцем. — Обещаю! Я могу работать.

— Совсем сдурела? Тебе школу заканчивать надо. И так осенью каждого второго старшеклассника не досчитаемся.

— Не от хорошей жизни, — буркнула Темперанс и, вцепившись в рукав футболки, натянула на опухший, покрытый коркою локоть. — Не все выходят замуж за принцев и живут в башне из слоновой кости.

— Языкастая малявка, — окинув девочку внимательным взглядом, не без одобрения усмехнулась миссис Грей Вашингтон. Затем взбила пальцами пышные, с медным отливом волосы и, выудив из косметички замысловатый браслет из муранского стекла, ловко застегнула на запястье. — Я себе на цацки, между прочим, потом и кровью зарабатываю: убиваю зря время на таких вот оболтусов, которым в одно ухо влетело, из другого — вылетело.

Здесь она беззастенчиво покривила душой: Алистер знал, его мать обожала преподавать, и даже необходимость мотаться в соседний студенческий городок ее не останавливала, несмотря на все предостережения врачей. Да и на «цацки» она удачно «заработала» еще до своего рождения: ее семья не знала нужды со времен самой Британской Ост-Индской компании, и хотя удача в какой-то миг изменила Лоуренсам, младшей (и любимой) из их отпрысков никогда не приходилось волноваться о своем финансовом благополучии.

Точнее, не приходилось до сих пор.

— Знаю я, что про нас в городе говорят: мол, жируем, пока другие с голоду пухнут. Пусть говорят, если им от таких разговоров легче. Но и у богатых проблем хватает — после закрытия шахт нам тоже не сладко. И нет ничьей вины в том, что месторождения истощились — всему приходит конец. Нашему городу, видать, тоже.

— Туда ему и дорога, — едко выплюнула Темперанс и, отвернувшись, попыталась отодвинуться от собеседницы, но та не дала ей ускользнуть — протянула руку и ласково погладила по острым, выпирающим позвонкам.

— Полно, птичка. Пока ты под нашей крышей, волноваться тебе не о чем, а там, даст бог, разберемся. А теперь, сынок, оставь нас с девочкой наедине, мы поболтаем о своем, о женском. И отыщи ключи от моей машины.

— Тебе нельзя садиться за руль, — напомнил матери Алистер.

— Ну, значит, сядешь ты, — не видя проблемы, пожала плечами та и элегантным движением затушила сигарету.

— Мама, ты же знаешь, у меня еще нет водительских прав.

— Твои права — твоя фамилия.

— Есть, мэм.

Алистер вздохнул, но спорить не стал — знал, его мать не переспоришь. Она же тем временем поднялась с постели, взяла сына под руку и с властным видом вывела за порог, наказав напоследок:

— Передай Дафне и Брендану, что теперь с вашей подружкой все будет в порядке. А того, кто ее обидел, я сотру в порошок и, как в сказке, развею по ветру.

И у Алистера не было причин ей не верить.

***

Наши дни

Let me take you down
Cause I'm going to Strawberry Fields.
Nothing is real
And nothing to get hung about
Strawberry Fields forever. (2)

Неторопливое мурлыканье Темперанс, без слов напевающей старый хит «ливерпульской четверки», звучало, казалось, сквозь долгие десятилетия. Ненавязчиво и мягко — но тем сильнее искажалась реальность, тем глубже затягивал в себя извилистый лабиринт прошлого, сотканный из теней, размноженный эхом и вереницей кривых зеркал. И в каждом Алистер видел тонкую, изломанную фигурку, что окровавленной тряпицей висела на его руках — сплошные углы да вмятины.

Во рту загорчило, ржаво и остро, как горчат только воспоминания. Но Темперанс положила гребень на край мраморной, кораллового цвета раковины, и негромкий лязг вернул Алистера в настоящее.

— Чего ты там шатаешься из стороны в сторону, будто маятник? — Темперанс надела на руку напульсник, оправила рукава спортивного темно-синего блейзера и через зеркало посмотрела на друга с приветливой полуулыбкой на губах. В тусклом свете нарождающегося утра та блеснула теплым лучом и не спешила таять. Но от сердца почему-то не отлегло.

— Это не я шатаюсь, — проворчал Алистер и, чувствуя, как пол предательски уплывает из-под ног, привалился к косяку. — Это комната шатается. И вся усадьба.

Затем неровным шагом подошел к названой сестре и, воскрешая старый ритуал, крепко обнял за плечи, чтобы прижаться к ее затылку с сухим, беззвучным поцелуем.

— Сказал бы «доброе утро», но оно не доброе.

Пальцы скользнули по шее, нашли крохотные щербинки на теплой коже и тут же вздрогнули: шрамы, точно шрифт Брайля, складывались в историю. Если не знать, то не заметишь, но он знал.

Золотистые пряди обвили пальцы и тут же просочились сквозь, будто вода — Темперанс обернулась и, чуть склонив голову набок, без упрека спросила:

— И чего ты опять такой бука?

— А каким мне еще быть, учитывая обстоятельства? К тому же вспомнил кое-что... — нехотя ответил Алистер и, задумавшись, повертел в руках украшенный самоцветами, серебряный гребень, когда-то принадлежащий его матери и перешедший к Темперанс по наследству. — В последние дни только и делаю, что вспоминаю: не одно, так другое.

— Затем вспоминать то, что расстраивает? — Не догадываясь, что он имел в виду и ее историю, Темперанс участливо накрыла ладонь друга своей и легонько сжала. — Не рви себе душу, Алистер.

— Можно подумать, от меня что-то зависит. И так голова раскалывается, проклятье какое-то!

— Моя бабушка завещала мне сто один способ, как снять похмелье, большинство из них на грани добра и зла. Так что, если будешь продолжать заливать свое горе, я испробую на тебе их все, — пригрозила Темперанс. Затем со словами «как насчет этого?» протянула другу стеклянную баночку с густой мазью, приятно, но резковато пахнущей цитрусом и крахмалом, и жестом велела втереть в виски.

Алистер покачал головой и предусмотрительно сделал шаг в сторону: все эти ведьминские штучки и «кухонная магия», так любимые Бренданом, не внушали его другу никакого доверия. Так что даже из надежных рук Темперанс он был не готов принять какие-либо сомнительные на вид снадобья.

— Мне нужны не твои волшебные зелья, а топор. Отвратительно себя чувствую.

— И выглядишь не лучше, птенчик: ты похож на зомби.

Алистер насупился, немного помолчал, но все же с заминкой спросил то, что никак не давало покоя:

— Это ты притащила в нашу с Летицией спальню букет этих ужасных калл?

— Нет. — Темперанс спрятала баночку в карман и, присев на край ванны, принялась зашнуровывать аккуратные беговые кроссовки. — «Ужасные каллы» — исключительно по части твоей жены: я даже не захожу на ее половину теплицы. Да и в вашу спальню, честно говоря, тоже.

— Тогда откуда они опять взялись?

— Может, кто из горничных расстарался, — предположила Темперанс и добавила с ироничной усмешкой: — Теперь ты вновь завидный жених, и все незамужние девицы нашего городка, мечтая повторить судьбу Золушки, будут оказывать тебе знаки особого внимания. Готовься, дружище.

— Только этого мне не хватало. Да я еще не оклемался после «королевской охоты» десятилетней давности. Не собираюсь я больше жениться! Зачем? Чтобы меня еще раз предали? Еще раз ударили в спину? Словно мне двух раз мало.

— Юджин считает, что в третий раз тебе может повезти.

— Я больше не верю в везение, — процедил Алистер и, легонько подталкиваемый в спину, вышел, пошатываясь, из ванной, пересек затемненную спальню и оказался в просторном, утопающем в приглушенном свете бра, будуаре. — Да и на ком мне жениться, скажи на милость? Выдумали тоже.

— Судя по настрою на поминках, Аманда Мюррей спит и видит, как бы составить твое личное счастье. Шикарная блондинка, богатая вдова — чем не вариант?

Алистер нахмурился и, даже понимая, что подруга всего лишь пытается его растормошить, не смог побороть раздражение:

— Это еще кто?

Ответом ему стал заливистый громкий смех:

— Неужели не помнишь? Она пыталась тебя охмурить в тот период, когда вы с Дафной расставались: между колледжем и свадьбой.

— Это было больше двадцати пяти лет назад — конечно же, я не помню, — отмахнулся Алистер и, борясь с головокружением, грузно опустился на диван.

— Не верю! Женщину с таким-то темпераментом невозможно забыть.

— Невозможно забыть тот жуткий розовый корсаж — без него ей было намного лучше. Но это единственное, что я помню.

Темперанс буквально покатилась со смеху, и Алистер не мог сдержать улыбки: он был готов сказать что угодно, признаться в каких угодно грехах, лишь бы и дальше слышать этот мелодичный, усмиряющий бури смех.

— Ну ты даешь! Я думала, только Брендан забывает своих бывших, но чтобы ты... Он еще и умудряется клеить их по второму кругу. Как было с Эшли Брукс на свадьбе ее кузена, помнишь? И ведь склеил, а потом не мог отвязаться. И это только один пример. — Темперанс нарочито громко вздохнула и, присев рядом, откинулась на спинку дивана. — Есть в нем что-то...

— Ну тебе-то стоит жаловаться на то, что тебя Брендан никогда не забывал. Его на тебе, бедняжке, заклинило раз и навсегда.

— Почему это я бедняжка? — удивилась Темперанс и, получив в ответ красноречивый взгляд, потешно закатила глаза. — Кстати говоря, в этом вы с Бренданом похожи: тебя тоже крепко заклинило сначала на Дафне, затем — на Летиции.

Отрицать очевидное не было смысла, потому Алистер лишь устало попросил:

— Не напоминай мне про Дафну, пожалуйста. Я и так в последние дни слишком часто о ней думаю. И все меньше понимаю, как меня вообще угораздило на ней жениться?

— Я бы скорее удивилась, если бы не женился: ты же в ней души не чаял.

— Она того не стоила! Помнишь, как я места себе не находил, когда она порвала со мной после колледжа? Заверяла, что мы слишком молоды для серьезных отношений и не должны сковывать друг друга. Но стоило мне оклематься и попытаться двигаться дальше, она тут же спохватилась. Как вспомню, аж тошнит! Не таким уж я глупцом был, чтобы верить ей слепо, и со свадьбой торопиться не хотел, хотя отец и настаивал. Я хотел проверить, убедиться, что все по-настоящему, что для Дафны наши отношение так же важны, как для меня, что свадьба — новый этап, а не только повод покрасоваться ей в белом платье. Но она и здесь обвела меня вокруг пальца. Чтоб ей пусто было! Если бы я тогда знал, чем все закончится. Или, точнее, как все начиналось...

Не в силах справиться с эмоциями, клокотавшими внутри, Алистер стиснул кулаки и бросил хмурый взгляд на фотографию, что стояла на лакированном консольном столике: чему-то смеющаяся Темперанс, прячущая лицо у довольного Брендана на груди, и рядом он, Алистер, нежно обнимает сияющую Дафну за плечи.

Чуть поблекший снимок, сделанный двадцать пять лет назад, — немое свидетельство одного из самых счастливых и, как оказалось позже, самых фальшивых дней его жизни. В тот день, в разгар предсвадебного приема, Дафна изменила ему. С проклятым лесорубом Эдвардом Колдером.

Алистер заскрежетал зубами, вцепился пальцами в декоративную подушку и едва сдержался, чтобы не швырнуть фоторамку о стену.

Разве мог он тогда догадаться? Разве мог предположить? Он ни о чем не подозревал и был счастлив. А Дафна призывно улыбалась, завораживала зелеными глазами и густыми ресницами и сводила с ума жаркими ласками, чтобы после сыто урчать, уткнувшись носом в плечо жениха, почти уже мужа. И даже ее вечные капризы его умиляли, хотя, по здравому рассуждению, должны были раздражать и отталкивать. Но Дафна была его принцессой — ради улыбки и блеска ее глаз Алистер прощал и принимал все. Все, кроме измены, лжи и предательства!

Гневный рык вспорол горло. Старые раны вновь открылись, чтобы начать кровоточить с не меньшей силой, чем десять лет назад, когда мир Алистера рухнул. Да, после он полюбил Летицию, и у них были счастливые (или он думал, что счастливые) моменты. Но так сильно, так безусловно и всеохватывающе, как он любил когда-то Дафну, он не смог бы полюбить ни одну другую женщину.

— Зачем она вернулась? Зачем я вообще ей сдался?

— Ты же сам знаешь ответ. — Темперанс забрала из его рук измятую подушку и успокаивающе погладила по плечу. — Ее отец умер, а ты был единственным, кто мог создать для Дафны такой же уютный, сказочный мир, к которому она привыкла. Ты всегда окружал ее любовью и заботой, даже если, по-хорошему, стоило ее придушить.

— А она принимала все как должное, — скривился Алистер и с болью добавил то, что произносить отчаянно не хотелось: — Я был всего лишь удобным вариантом.

Темперанс сжала его ладонь в знак молчаливой поддержки. Теплые, нежные пальцы, но даже они не могли бы стереть его память. Затем перевела взгляд на фотографию и долго рассматривала, думая о своем. Наконец, спросила с нотками легкой ностальгии:

— Помнишь, в детстве Дафна раздала нам по серебряной булавке, заставила проколоть пальцы и поклясться на крови, что мы четверо всегда будем лучшими друзьями? Даже несмотря на то, что Брендан тогда чуть было не рухнул в обморок при виде крови, это была, пожалуй, лучшая из ее затей.

— К черту ее дружбу! Мне нужна была ее любовь!

— Дафна любила тебя. По-своему.

— Она сказала, что любила меня как друга, а влюблена была в этого козла Эдварда! — Алистер швырнул-таки рамку на выложенный паркетом пол, но не отвел душу — лишь наполнил комнату звоном бьющегося стекла. — Как думаешь, каково мне было услышать такие ее признания после пятнадцати лет брака, который я считал счастливым?

Алистер осекся, эмоции мешали говорить, но Темперанс, конечно, и ухом не повела:

— Ты бы предпочел услышать все это после пятнадцати лет брака несчастливого?

— О-о-очень утешительно. Хоть ты меня не добивай!

— Знаешь, а я верю, что дружба зачастую — более надежная основа для брака, нежели любовь.

Темперанс наклонилась, аккуратно подняла рамку, оставив на полу горсть осколков, и вернула на столик, предусмотрительно поставив изображением к стене. Но Алистер продолжал злиться:

— В таком случае жениться на Дафне следовало тебе. Вы были идеальной парой: вечно ты ее защищала и покрывала все ее грешки.

— Это мы с тобой уже обсуждали, — ответила Темперанс, и ее привычное спокойствие усмирило и ее собеседника. — Не мое это было дело — вмешиваться в ваши с Дафной отношения и вставать на чью-то сторону. Но, если на то пошло, ты всегда был мне ближе. И защищала я тебя: меньше знаешь, лучше спишь.

— Воистину, — буркнул Алистер и, отвернувшись, сложил на груди руки. — Если на то пошло, ты и должна была выбирать меня, Темперанс: я никогда тебя не предавал. Не то, что некоторые. — Темперанс не ответила, и Алистер продолжил: — Дафна была тебе плохой подругой, а ты ей все прощала. Потому-то эта задавака под конец совсем обнаглела и требовала, чтобы прилюдно ты ее хозяйкой называла. Сущий бред! Если после смерти мамы кто-то и был в нашем доме хозяйкой, то только ты. Но Дафне, конечно же, хотелось выпендриться.

— Подумаешь, — хмыкнула Темперанс и лукаво улыбнулась. — Зато наедине, если припечет, я называла ее заразой.

— Зараза — это еще мягко сказано.

— Да ладно, до тех пор, пока твой отец платил мне так, словно я играю в НХЛ, мне было плевать, как нашу маленькую поганку называть. Ну «хозяйка» и «хозяйка» — всего лишь дело привычки. Тебя же я на публике дружищем не называю, ты у меня «господин мэр». Твою маму я вообще звала «миледи», и ей нравилось.

— Потому что маме все в тебе нравилось. Все, кроме имени. Она даже в завещании порывалась назвать тебя златовлаской.

— О, теперь ты мне не напоминай! — Темперанс сложила руки в шутливом умоляющем жесте. — Мне и так пришлось выслушивать из-за этого завещания от твоей мачехи — на трехтомник бы хватило. Это же надо быть такой несносной! Когда она наконец померла, я до последнего верила, что на похоронах она восстанет из гроба.

— Да уж, она была той еще жабой, — с неизжитой неприязнью подтвердил Алистер, наплевав, что о покойных плохо не говорят. — Если бы мама при жизни узнала, на ком после женится отец, она бы раньше времени умерла.

— Она бы умерла, давясь смешинкой.

— Да, это было бы на нее похоже.

Прошло пятнадцать лет со смерти его матери, но иногда Алистеру казалось, он все еще слышит ее красивый громкий голос и веселый смех, ее шутки и резковатые порой наставления. Но в доме его родителей царила теперь тишина.

— Мама без труда раскусила Дафну, а я, дурак, не хотел прислушиваться, не верил, обижался. А ведь она была права, когда советовала мне открыть глаза пошире.

— Перестань! — строго велела Темперанс, но продолжила чуть мягче: — Ты не дурак, просто, когда дело касается сердечных дел, все мы слепые, наивные и ранимые, как котята. Никто не исключение.

— Хорошо сказано, но не очень-то утешает, если тебя утопили в тазу. С особой жестокостью.

Алистер не сомневался, Темперанс и сейчас рассмеется, но она лишь чуть отодвинулась, притянула голову друга к себе на колени и ласково погладила по волосам, позволяя выговориться.

— Своими признаниями Дафна разрушила все хорошее, что у нас было, перечеркнула всю мою жизнь. Для меня вся вселенная была сосредоточена в ней одной, а потом все полетело к чертям!

— Когда ты так говоришь, мне хочется тебя треснуть! — Маленький кулачок не сильно, но ощутимо впечатался в его плечо. — Вселенная не может быть сосредоточена в одном человеке, иначе это на редкость паршивая вселенная.

— Да, у меня была паршивая вселенная! Лживая, неверная, фальшивая вселенная! Если бы Дафна не призналась, все было бы сейчас иначе. Я бы по-прежнему ее любил. И не потерял... — Алистер запнулся, помрачнел, чувствуя, как от напряжения заныли скулы, и судорожно втянул воздух, не желая думать и вспоминать. — Скажи-ка, как там в той песне пелось, что мама любила?

— «Гораздо легче жить с закрытыми глазами», — задумчиво напела Темперанс.

— Дурацкая песня, — пробормотал Алистер, но глаза закрыл, ища в темноте убежище от боли, разочарований и потерь.

Он и сам не заметил, как провалился в небытие, задремав под негромкий обволакивающий голос Темперанс. Но даже тот не мог бы усмирить растревоженных призраков прошлого. Призраков тех, кто не желал уходить.

____
(1) «Оливер!» — мюзикл британского композитора и либреттиста Лайонела Барта, основанный на романе Чарльза Диккенса «Оливер Твист». Подробнее — http://musicals.ru/world/world_musicals/oliver

(2) «Strawberry Fields forever» — The Beatles. Текст и перевод — http://samlib.ru/n/nezhinskij_w_a/strawberry_fields_forever.shtml