Сонное небо встретило утро рыхлыми, похожими на подтаявший снег облаками. Изредка они расступались, повинуясь жесту невидимой руки, пропускали сквозь рваные зазоры чахлые лучи осеннего солнца и снова смыкались, удерживая городок в тисках мутной утренней дремы.

В просторной темной спальне на всклокоченной постели, погруженный в тревожный похмельный сон, лежал в неудобной позе Алистер Грей Вашингтон, дважды мэр и дважды вдовец, и навязчивые образы прошлого, словно химеры, роились в тумане, терзали память и не давали покоя.

— Ты счастлива, Летиция? — Алистер поймал ее холодную ладонь, аккуратно прижал к своей груди, и пара обручальных колец тускло сверкнула в переливах ненастного августовского дня. — Пожалуйста, скажи, что счастлива со мной.

Они стояли в одиночестве на влажных после ночного дождя ступеньках мэрии, и легкое серебристо-серое платье шелестело на ветру, будто стяг.

Летиция не ответила, но мимолетная улыбка смягчила ее бледные, чуть тронутые помадой губы. От нежности защемило в груди. Алистер сделал шаг навстречу, но поцеловать жену не решился — так не решаются прикоснуться к сахарному кружеву, опасаясь ненароком нарушить его хрупкую чарующую гармонию.

У них с Летицией не будет свадебного торта, который такое кружево могло бы украсить, как не будет и банкета. Ни гостей, ни свидетелей. Никто из близких не поддержал их, никто не согласился разделить сегодняшний день. Даже его отец в последний момент вдруг дал задний ход и перепоручил проведение церемонии муниципальному судье.

Пусть так. Главное — Летиция рядом, и на ее всегда белых, как лебяжий пух, щеках сегодня играют ямочки и незнакомый прежде румянец.

— Все наладится, любимая, обещаю.

Летиция едва заметно кивнула. Затем опустила голову и, высвободив руку, с отрешенным видом перебрала жемчужную нить, которую Алистер лично повязал на свадебный букет из белых калл, строгих, но изящных в своей простоте.

По-прежнему храня молчание, Летиция подняла наконец глаза, посмотрела на мужа — и от ее невидящего, пустого взгляда ему вдруг стало не по себе. В такие минуты он чувствовал себя рядом с этой прекрасной, но порой недосягаемой женщиной не на своем месте и инстинктивно делал шаг назад. Но затем ее ладонь тонула в его ладони, длинные волосы щекотали его шею, Летиция улыбалась — и наваждение отступало.

— Древние считали, что жемчужины — слезы морских нимф, — тихий голос, будто порыв сквозняка, разорвал затянувшееся безмолвие.

— Ты говорила, это твой любимый камень, — растерявшись, пробормотал Алистер. — И любимые цветы.

— Потому что жемчуг — вдовий камень, — теперь ее голос звучал громче, и в нем слышались так не вязавшиеся с нежным обликом суровые, жесткие нотки. — А каллы — цветы покойников.

Алистер проснулся, чувствуя, как кровь с силой стучит в висках. Сквозь ее шум настойчиво пробивалось стрекотание несмазанных шестеренок: тоненькая балерина кружилась в сумерках на крышке музыкальной шкатулки, и удивительно живой голос покойной жены задумчиво напевал слова старой колыбельной:

Lavenderʼs blue, dilly-dilly,

Lavenderʼs green

When you are King, dilly-dilly,

I shall be Queen. (3)

И вновь в пустой комнате, в которой вот уже неделю Алистер ночевал один, витал, окрашивая прохладный воздух, аромат сирени и лаванды — аромат духов той, что навеки покинула этот мир. А на комоде в тяжелой кованой вазе стоял свежий букет ее любимых белоснежных калл.

Мертвые не уходят без следа — они всегда оставляют после себя сувениры.

Алистер зажмурился, приподнялся на подушках и неосторожно мотнул головой, пытаясь отогнать ночной морок — зря. Перед глазами вспыхнули и заплясали красные точки, в висках заломило, и тупая боль волнами разошлась по телу, чтобы собраться в желудке отвратительным тугим клубком.

Песня все не замолкала, куплет сменялся куплетом, и каждое слово било под дых, усугубляя и без того незавидное самочувствие. Голова с похмелья гудела, мутный взгляд не желал фокусироваться, и неясные картины, словно фрагменты расплывчатого коллажа, наслаивались одна на другую, хаотично смешивая настоящее и прошлое. Прошлое, которое, насмехаясь, тянуло обратно; и настоящее, в котором отныне царили горе и пустота.

Спасибо, хоть Брендан не оставляет в покое со своими шуточками, а то было бы в пору повеситься.

Алистер потер пульсирующие виски и, буквально за шкирку вытащив себя из постели, заставил подойти к комоду.

Балерина продолжала кружиться, мелодия (теперь уже без слов) повторялась из раза в раз, и оставалось только гадать, каким образом эта шкатулка, всегда стоявшая в кабинете жены, вдруг оказалась в их спальне.

Алистер вздохнул, проглатывая шершавый ком, и кончиками пальцев отодвинул крышку в сторону.

Еще один удар под дых — на черном бархате, утопая в мягких складках, лежало обручальное кольцо Летиции. Отполированное, без единой царапины или вмятины — такое же, как в тот, первый день. Такое, каким не могло быть десять лет спустя.

С суеверным трепетом Алистер коснулся холодного металла и осторожно поднес к глазам: на внутренней стороне тонким шрифтом, как прежде, вилась дарственная надпись, но теперь заветные слова казались насмешкой судьбы.

«Я обещаю согреть тебя».

Жаль, он не знал, что невозможно согреть того, кому нравится жить во льдах.

Дыхание перехватило, Алистер тяжело навалился на крышку комода, с силой впился пальцами в лакированное дерево — что угодно, лишь бы не думать, не вспоминать. Он должен верить, что чертова надпись на другом кольце не врала и однажды все действительно пройдет.

Однажды, но не сейчас.

Взгляд зацепился за уголок светлой ткани, торчащий из верхнего, не до конца закрытого ящика. Пальцы сами дернули ручку.

Алистер знал, что увидит, поэтому не смотрел. Вслепую нащупал мягкий теплый сверток, на мгновение стиснул в кулаке, словно надеялся удержать то, что удержать невозможно. Так же вслепую положил сверток на крышку комода, аккуратно разгладил пальцами...

Крохотная распашонка и пара пинеток — все, что осталось от так и не сбывшейся мечты.

«Мини-Алистер...»

Беспомощная улыбка полоснула по губам короткой огненной вспышкой, оставила невидимый, но глубокий ожог.

Судорожные рыдания, сухие, горчащие, точно дым, стиснули горло.

Не находя выхода, горе билось раненым зверем, накатывало волнами, кривило и без того сгорбленную спину — и резало, резало по живому.

И он рыдал. Рыдал, кусая губы. Рыдал, забывая дышать. И захлебывался тоскливым звериным криком, которому не мог дать волю. Криком по женщине, которую любил, но которую забрала Тьма.

***

Утренний город смахнул с плеч покров серой беззвездной ночи и окрасил сонные улочки в пастельные тона.

Наслаждаясь безмолвием, разбавленным лишь ее собственным рваным дыханием, Юджин остановилась перед главным зданием усадьбы и, запрокинув голову, отбросила с лица взмокшие волосы. Горячая кровь с шумом стучала в висках, уставшее тело ныло, и наконец, впервые за непростительно долгое время, Юджин чувствовала себя по-настоящему живой и свободной. Изнурительная пробежка по еще дремлющему, пустынному городу сделала свое дело и помогла вытеснить из головы навязчивые мысли и тяжелые образы, заменив их ритмичным стуком рвавшегося из груди сердца. Проблемы, страхи, сомнения отступили, развеялись, будто морок, и гулкая пустота, воцарившаяся в голове, подарила долгожданное успокоение.

Глубоко вдыхая пряный осенний воздух, Юджин не спеша прошлась вдоль аккуратно подвязанных кустов жимолости и, остановившись возле старого дуба, любовно погладила пальцами влажную шершавую кору, позволяя воспоминаниям отпрянуть ото сна, ожить и окраситься в яркие тона далекого лета. И, словно со стороны, увидела себя подростком — бледная, угловатая, с косой челкой, спадающей на глаза.

Та юная, худенькая, будто прозрачная, Юджин сидит на прогретой солнцем земле и, привалившись спиной к узловатому стволу, с силой кусает губы — лишь бы не заплакать. Перед глазами плывет, жидкие полуденные тени пляшут и скользят по окровавленным коленям, а солнечные блики, играя в пятнашки, резво отскакивают от все еще летящих по кругу велосипедных спиц.

Содранная при падении кожа саднит, каждое движение отдает резью, но Юджин упрямо выдавливает из себя подобие улыбки и тут же отворачивается, пряча лицо от внимательных глаз присевшего рядом Кигена. Тот заботливо обмывает прохладной водой ее грязные колени и что-то нашептывает на ухо, но в голове эхом отдается другой голос и не терпящие возражений слова матери: «Никогда никому не показывай своей боли — растопчут».

И Юджин будто снова пять лет: велосипед так же лежит на боку, колени кровят, и саднящая боль кажется невыносимой. Хочется разреветься и, ища утешение, уткнуться в плечо матери, но строгий голос не оставляет шансов. Приходится глотать слезы, отряхивать примятое платьице и, стискивая в кулачке платок, вытирать поцарапанный мокрый нос.

«Нужно быть сильной, иначе не выжить», — не та истина, которую хотелось бы впитать с молоком матери, однако иного Юджин не предлагали.

Вот только матери больше нет. И голос Кигена, нежный, утешающий — живой! — пробивается сквозь высокую, казалось бы, неприступную стену:

— Я позабочусь о тебе, Юджин. Со мной тебе не надо храбриться.

Тихие слова едва различимы, но тон, серьезный, искренний, заставляет выдохнуть и доверчиво улыбнуться.

Киген на два года старше, на голову выше. Долговязый, нескладный. Вечно прячет глаза за рыжевато-пшеничной челкой, запястья — под длинными рукавами пуловеров и ветровок; и пахнет сладко: сеном, древесной пылью и молоком. И сейчас само его присутствие кажется Юджин целительным: теплый взгляд согревает и успокаивает, сильные пальцы аккуратно ощупывают опухшую, налившуюся синевой голень, с нежностью стирают застывшие на ресницах слезы. И обветренные губы внезапно оказываются так близко, что Юджин подается навстречу раньше, чем успевает осознать, что именно в эту секунду и случится первый в ее жизни поцелуй.

Выходит коротко, смазано и неловко. Надо бы залиться краской и от смущения провалиться сквозь землю, но Юджин счастливо улыбается, прижимается носом к покрытой легким пушком мальчишеской щеке и, не зная сомнений, обвивает шею Кигена руками.

— Прости меня, мой хороший. — Пальцы соскальзывают с коры, теплой, несмотря на прохладное утро, привычно нащупывают ключ, спрятанный у груди. И не находят.

Накатывает паника, быстро, в одно мгновение накрывает с головой. Невидимые тиски сжимают горло, и воздух, вдруг загустев, застревает в гортани, превращается в студень с тошнотворным привкусом тины.

Юджин силится сделать вздох, отчаянно сопротивляется темным волнам, что, обступив, стирают реальность. С силой вжимается лбом и ладонями в заскорузлый широкий ствол и сипло, с пугающе долгими промежутками, выдавливается откуда-то из подвздошья:

— Один... два... три...

Спасительный счет — единственное ее оружие против панических атак — сегодня дает сбой: под ребрами взрывается сосуд с раскаленной лавой, и горячие, будто угли, осколки прошивают тело. Сердце заходится в яростном приступе и бьется под ребрами запертым в ловушке зверем. Мир закручивается воронкой, окрашивается черным.

Но Юджин упрямо продолжает считать:

— ...восемь... девять... десять...

Она сильная — сильная, черт побери! — а значит, справится.

Хватая губами воздух, Юджин закрывает глаза и запрещает себе малодушно жмуриться. Мокрые ресницы холодят кожу, слезы тонкой пленкой скользят по щекам, словно дождевая вода — по стеклу.

И никому не рассказать, и никому не объяснить, как ком вдруг встает в горле, как удушливая мгла накрывает непроницаемой плотной шалью, пахнущей кровью и сигаретным дымом. Как мелькает перед глазами проклятый металлический крест, отражая блики невидимого огня. Как страшные воспоминания бьют под дых, силком утаскивают назад и швыряют в омут — на съедение фантомной боли, что вновь и вновь терзает так и не забывшее тело.

Как пальцы в поисках спасения сжимают заветный ключ, как губы шепчут, будто молитву, счет, сбиваются и начинают с нуля — и тогда боль затихает. Медленно сходит на нет громыхание крови в висках, и тьма нехотя разжимает злые объятия.

Но сейчас на месте ключа лишь пустота, что сверлом впивается в солнечное сплетение. И холод пробирается под взмокшую футболку, облизывает ключицы, бередит шрамы. И снова проклятый крест раскачивается из стороны в сторону...

Кто не пережил, тот не поймет. Лишь зеркало знает правду, отражая шрамы, рубцы и белёсые точки там, где сигареты прижигали кожу. Правду, что не обмануть, не заглушить, от которой не сбежать. Остается только принять. Принять, чтобы победить. Поэтому Юджин и вернулась — прожить свою историю до конца.

Она сможет! Проживет, переступит, оставит за спиной, преодолеет. Пусть не сразу, постепенно. Если надо — сломает неправильно сросшиеся кости, не побоится. Залижет загноившиеся раны, залечит, изживет свою боль.

И когда придет время уезжать — не сбежит, как сбежала однажды. Уедет не с разбитым сердцем, а с тем, что ожило и вновь научилось верить; не с разочарованиями — с надеждами.

Она увезет с собой воспоминания — не о предательстве и боли, но те, что сумеют согреть ее долгими ночи.

Не открывая глаз, Юджин втянула ртом воздух и призвала на подмогу светлые воспоминания, и они, точно глоток колодезной воды, влились в ее тело и душу, развеяли мертвенный туман прошлого, заменили грубые ласки нежностью первых поцелуев и надежным теплом знакомых мальчишеских плеч...

Она справится. Она сможет. А пока ладони цеплялись за столетний ствол, ища опору.

Она справится. Точка.

____

(2) Отсылка к роману Бута Таркингтона «Великолепные Эмберсоны».

(3) Lavenderʼs blue — традиционная английская колыбельная, написанная в конце 17 века.