После разговора с лечащим врачом Деррена Юджин ненадолго остановилась перед закрытой дверью палаты, чтобы собраться с мыслями. Затем решительно вошла, бросила пальто на кушетку и, не давая себе шанса передумать, развернуться и уйти, с силой затрясла спящего Деррена за плечо.

— Эй ты, чудище Франкенштейна! Просыпайся давай! Я не собираюсь до скончания веков ждать, когда ты оклемаешься.

Деррен застонал и, что-то бормоча, попытался освободиться. Наконец медленно открыл глаза, посмотрел на Юджин сонным недоумевающим взглядом, и на мгновение показалось, будто не узнал.

«Вот только попробуй назвать меня Эслинн и не поднимешься с этой койки вовек!»

Юджин еще раз хорошенько встряхнула Деррена. И не сразу заметила, что его небритое лицо отсвечивает мертвенной белизной, еще более пугающей, чем прошедшей ночью, когда Юджин ушла, оставив его одного.

— И тебе «доброе утро», Дарлинг. — Голос прозвучал хрипло, надсадно — незнакомо. Губы же под тонкой дугой катетера растянулись в привычной косой усмешке, что раньше так нравилась Юджин, а теперь вызывала лишь одно желание — стереть.

— Ну наконец-то. Очухался.

— Проснулся, — спокойно поправил Деррен и повел плечом, все еще сжатым ее пальцами: — Убери от меня свои щупальца, пожалуйста. Если я — чудище Франкенштейна, то ты сейчас — вылитая Медуза Горгона, и ты мне такой не нравишься, Дарлинг.

Ответ Деррена сбил ее с толку, Юджин невольно сделала шаг назад и, нахмурившись, скрестила на груди руки:

— Уже не утро, день давно. Так что добро пожаловать в реальный мир, Нео.

— Если судить по тебе, я выбрал неправильную пилюлю.

Деррен продолжал усмехаться, теперь уже хмуро, и это выводило Юджин из себя. Но она старалась не поддаваться эмоциям, а те тяжестью наливались в подвздошье, душили, стучали в висках.

— Как себя чувствуешь, мистер «ни-дня-без-приключений»?

— Хотел бы сказать, что все зависит от того, злишься ли ты на меня, но ты злишься.

— Есть немного. Но я рада, что ты пришел в себя и что не помер у меня на руках. Спасибо за одолжение.

Деррен хмыкнул, с помощью пульта приподнял изголовье кровати и только тогда позволил себе недоверчиво сощуриться и со смешком спросить:

— Ты здесь — выходит, я обязан тому, кто дал мне по голове. И кому же я должен сказать «спасибо»? Отправлю цветы с открыткой.

Не готовая отвечать, Юджин коротко пожала плечами. Она и прежде не сомневалась, что Деррена застали врасплох, что ударили со спины, и он не видел, кто на него напал. Иначе сумел бы за себя постоять. Не зря в городе говорили, что его трудно задеть словами, зато на удар он всегда отвечает ударом.

«Жаль, что не в этот раз», — Юджин отвела взгляд. Задумавшись, поддела резиновый коврик и с силой пнула опору кровати, забыв, что стоило бы поберечь раненую ногу: та и так начала ныть после долгой прогулки по скверу.

Да уж, выскакивать на улицу босиком, определенно, было плохой идеей. Но Юджин не думала о себе — только о Деррене. Она спасла его, а он только и делал, что выводил ее из себя.

— Мужчина... — Юджин откашлялась. — Скорее всего, на тебя напал мужчина. Так что, думаю, он бы предпочел цветам бутылку виски.

Она не могла признаться, что знает это наверняка, что знает, кто на него напал.

Юджин не сказала правду ни комиссару, ни Темперанс, не решаясь врать прямо, но надежно спрятавшись за правдоподобным «было слишком темно, чтобы увидеть». Но она видела. И собиралась разобраться с подонком по-своему. Тем более прекрасно знала, правосудие — штука капризная и непостоянная. А уж в их городе и подавно.

Опасаясь, что Деррен начнет задавать вопросы, на которые она не сможет ответить, Юджин сняла с головы венок, про который только теперь вспомнила, и положила, все еще играющий каплями дождя, на тумбу возле кровати, бесцветно прокомментировав:

— Это тебе.

— Красивый. Но почему не ритуальный?

— Были уже ритуальные, хватит с тебя! — Голос сразу же обрел краски, стал резким, тяжелым, слова прозвучали раскатистым звоном церковных колоколов — так звонят по ушедшим, которых не хотят отпускать. — Раз уж воскрес, постарайся ближайшие лет сорок не умирать. Хотя, видимо, про таких, как ты, Вуди Аллен говорил: такой невезучий, что даже самоубийство стало бы только временным решением.

Деррен потерянно моргнул, опустил взгляд и погрузился в себя, хмурясь и сминая пальцами зеленое больничное одеяло. Небось, вспомнил опять, что не пришла на его похороны, и начнет упрекать. Что ж, ни извиняться, ни объяснять по второму кругу Юджин не собиралась.

Но вместо упреков Деррен неожиданно робко, напряженно улыбнулся, и в этой улыбке засветилась надежда и что-то еще, неуловимое, но заставившее сердце Юджин забиться чаще.

— Твои слова... Я могу надеяться, что ты наконец оставила попытки меня похоронить? Что в твоих глазах я снова среди живых?

— Да, — с легкой досадой кивнула Юджин. И надела венок обратно на голову, посчитав, что Деррен обойдется. — Жаль только, что «мертвые возлюбленные надежнее живых». (1)

Его улыбка... видеть ее было невыносимо. И от мысли, что он так же улыбался когда-то Эслинн, что без труда обманывал их обеих, хотелось немедленно уйти и наконец закончить эту историю раз и навсегда. Но Юджин знала, от себя бежать некуда. И от Деррена, кажется, тоже.

— Дарлинг, пожалуйста, дай мне руку. — Его теплый голос отозвался в Юджин глухим раздражением. Но она поборола себя и осторожно вложила ладонь, влажную после промокшего под дождем венка, в ладонь Деррена, горячую и сухую.

— Юджин, для тебя отныне я буду живым и надежным. Обещаю.

С ее губ сорвался обреченный стон — он неправильно все понял! И теперь его глаза искрились, лицо освещала неуместная, до нелепости счастливая улыбка, и Юджин приходилось резать по живому:

— Деррен, я говорю только то, что чувствую. Я не вижу ни одной возможности для нас снова быть вместе. Все кончено.

Он помрачнел, с заминкой убрал руку и тут же сжал в кулак. Взгляд Деррена потяжелел, губы сомкнулись, прочертив жесткую линию, и прожитые без нее годы проступили на его по-прежнему мальчишеском лице. И это почему-то разозлило Юджин пуще прежнего:

— Я понимаю, ты уже губу раскатал и не хотел бы теперь обломаться, но я не могу дать тебе больше, чем у меня есть. Когда ты меня поцеловал, я ничего не почувствовала — мы не можем продолжить то, что давным-давно кануло в Лету.

— А с Кигеном, значит, не кануло? — спросил Деррен резко, и Юджин почувствовала, как от раздражения у нее зачесались ладони. — Мне уже рассказали про ваш тет-а-тет на крыльце. Так ты сказала правду, ты действительно вернулась ради него? Какой же я дурак...

Деррен ссутулился, провел ладонью по лицу, и Юджин показалось, в темных глазах сверкнули слезы. Но она им не верила и злилась все сильнее:

— Я-то хотя бы знаю, зачем вернулась. А почему вернулся ты? Пять лет где-то пропадал, а теперь «добро пожаловать домой»?

— Я уже говорил. — Деррен устало прикрыл глаза, осторожно положил забинтованную голову на подушку и продолжил вполголоса: — Я приехал на похороны Летиции.

— На похороны и за наследством?

— Да, и за наследством.

— Раньше мне казалось, оно тебя не интересует.

— Получить-то я его в любом случае должен.

— Допустим. И что ты собираешься с ним делать? Благородно раздашь все деньги голодающим детям Африки?

— Хорошая идея, но нет. На самом деле, я думал перечислить какую-нибудь симпатичную сумму «Врачам без границ». Но для начала мне нужно рассчитаться с долгами. Тебе-то что? — Деррен наконец открыл глаза, посмотрел на Юджин холодно и напряженно. — Боишься, что выгоню тебя и твою семейку из усадьбы? Чего тебе переживать, если ты опять с Кигеном? Вам и без того есть где жить.

Она не ответила — он не сводил с нее выжидающего взгляда исподлобья.

— Так это правда? Вы снова вместе?

— Если бы я сказала «да», ты бы от меня наконец отцепился?

— А у меня был бы выбор?

Соблазн подтвердить, что вернулась к бывшему жениху, и отделаться от Деррена с его «дай мне второй шанс» был так велик, но Юджин не собиралась лгать.

— Мы с Кигеном не вместе, у него теперь другая. Но это не значит, что я кинусь за утешением к тебе. Я уже сказала: мы не можем продолжить то, что умерло.

— С тобой рехнуться можно... — Деррен шумно вздохнул, скривился от боли, и Юджин вспомнила, что он ранен и их разговор не подходит для больничной палаты. Деррен должен отдыхать и набираться сил, а вместо этого они тревожили раны друг друга: ее — душевные и его — физические.

— Я пойду.

— Нет. Мы не договорили.

Деррен ловко поймал ее ладонь, прижал к своей груди, и Юджин вспомнила, как лежала рядом прошедшей ночью, как утыкалась лицом в его плечо и вслушивалась в неровное дыхание.

Тогда у него был шанс. Слабый, ломкий, как кривая пульса на кардиомониторе. Шанс, дать который Юджин была не готова, но сердце болело, сердце молилось, сердце не спрашивало.

Если бы только Деррен все не испортил, если бы действительно был тем, в кого она однажды влюбилась... Неужели того Деррена на самом деле никогда не существовало?

— Ничего не вернуть, — выдохнула Юджин обреченно, и непрошеные слезы закололи в глазах.

— Хорошо, не будем возвращать. Давай попробуем по-другому.

Его нежный голос — опасность похлеще, чем приворотное зелье. Голос, который воскрешал бабочек — тех, о которых пишут в романах. Тех, которых следовало убить, растереть в порошок! Но они, воспрянувшие ото сна, все еще нет-нет да шевелили обтрепанными крыльями, перебирали цепкими лапками, но уже не умели летать.

Деррен продолжал говорить, и Юджин казалось, еще немного — и она пополам сложится от боли. От боли, которая острым ножом делала новые насечки на ее сердце и тут же, будто старый шаман, заговаривала раны: «Ты еще жива, Юджин. И он, черт возьми, тоже жив!»

— Дарлинг, я понравился тебе один раз, я постараюсь понравиться тебе вновь. Хотя и не уверен, что парень с расколотой черепушкой может кому-то приглянуться. Но у меня по-прежнему есть акцент и улыбка — все, как ты любишь.

Юджин выдохнула короткий смешок, больше похожий на всхлип. И замерла, не в силах отвести взгляд от потеплевших глаз Деррена, какими она их помнила, и впервые за разговор не чувствовала раздражения — ни на него, ни на свою слабость.

Да, Деррен по-прежнему был ее слабостью, и Юджин понятия не имела, как с ней бороться, кроме как убежать. Но он не отпускал.

— Ты говорил, что избавился от акцента, но я этого не заметила.

— Потому что рядом с тобой я все время волнуюсь, Дарлинг, — вкрадчиво прошептал Деррен и потянул Юджин за руку, заставляя присесть на край кровати.

— Рядом с тобой я уязвима. Это сводит меня с ума! — против воли призналась Юджин. И сама не заметила, как понизила голос, как сжала его пальцы: — Деррен, Деррен... Никогда бы не подумала, что ты такой настойчивый.

— Да, я такой, — ответил он с наигранной гордостью, но Юджин успела заметить секундную гримасу боли, искривившую и без того осунувшееся лицо, и осторожно провела рукой по лбу, поддевая бинты, которые опоясывали его голову.

— Болит?

— Плевать. Я готов еще раз получить по голове, лишь бы ты была рядом.

— Я даже не знаю тебя. Какой ты на самом деле, Деррен?

— Ты знаешь. — И вновь его чувственный шепот. Надо бежать... — Ты знаешь — я был с тобой настоящим.

— Нет.

— Да.

Деррен с неожиданной силой привлек Юджин к себе, приподнялся и, аккуратно продев руку под ее влажные волосы, ласково провел пальцами по шее.

Сердце застопорилось, пропуская удар. По телу, будто волна, прошла дрожь, напомнив о былом притяжении, которому когда-то Юджин не нашла в себе силы противиться. А капли воды срывались с потревоженного венка и холодили кожу, и оттого происходящее казалось пронзительно настоящим, но, увы, таковым не было.

Юджин знала, еще мгновение — и магия развеется. И вновь ее будут ранить разряды тока, парализуя и душу, и тело. И между ней и Дерреном не останется ничего, кроме далеких полустертых воспоминаний, которым нельзя верить.

Медленная жестокая пытка — путь в никуда.

— Ты пахнешь осенью, Дарлинг.

— А ты — мятными леденцами и чем-то хвойным. Твое счастье, что не лекарствами.

— Хвойное — это мыло. Представляешь, на нем даже был проштампован герб Саммервуда.

— Отвратительно.

— Не то слово. Но главное — мне разрешили встать и умыться, значит, какое-то время помирать мне не придется.

— Тогда не помешало бы и побриться, — попыталась отшутиться Юджин, а паника раненой птицей забилась под ребрами: Деррен не чувствовал, Деррен не знал, и его взгляд скользнул к ее губам, за ним — кончики пальцев. Нежно, едва касаясь, завораживая...

— Я скучал по тебе.

Юджин почувствовала, как слабо, но сладко потянуло под ложечкой, и невольно подалась назад, но Деррен покачал головой:

— Не пущу. Я хочу тебя поцеловать.

— Я ничего не почувствую.

Кого она убеждала? Его или себя?

— Один поцелуй. Ты почувствуешь. Обещаю.

Не переставая ласкать ее шею, другой рукой Деррен убрал с лица носовой катетер, на мгновение запутался в трубке от капельницы, но тут же придвинулся ближе к Юджин и, не теряя времени даром, коснулся ее губ своими, непривычно сухими и жесткими.

И она сдалась.

Чуда не произошло. Не взорвались фейерверки, перед глазами не вспыхнули звездочки — не было ничего, о чем пишут в сентиментальных романах. Ей было неуютно и страшно. Как бывает перед грозой, когда воздух трещит от напряжения, предвещая неминуемую беду.

Но Юджин не отстранилась. Желая проверить свои пределы, она отвечала на его поцелуи — с оглядкой, будто ступала по колкому льду. А пальцы Деррена медленно спускались к ключице, поглаживали сквозь тонкую ткань...

— Моя Юджин.

И внутри что-то вспыхнуло, налилось тяжестью, заныло внизу живота. И позабытое наслаждение, и укоренившийся страх, схлестнувшись, плели то ли замысловатое кружево, то ли коварную паутину.

***

Ноэль осторожно заглянул в приоткрытую дверь палаты и едва сдержал рвущийся с губ свист.

Узкий зазор — его оказалось достаточно, чтобы рассмотреть происходящее в деталях. Юджин и Деррен сидели рядом на больничной койке и, сбив в бесформенное облако тускло-зеленое одеяло, не спеша целовались, будто делили одну на двоих сладкую тягучую ириску. И не хватало лишь душещипательной мелодии на фоне, чтобы сам Николас Спаркс пустил слезу умиления. (2)

Определенно, Ноэль застал этих двоих в самый удачный момент из всех возможных — он вытащил из кармана сотовый, сделал несколько снимков и, удовлетворенный, хмыкнул себе под нос.

Да, не зря на разведку послали его — Колин эту миссию непременно бы провалил. Стоило ему застать столь умилительную сцену, и он бы закатил скандал, оберегая память любимой сестренки-утопленницы. Этой маленькой подлой твари, которая заслужила вечно гореть в аду!

Ноэль никогда не был близок с Эслинн, он ее просто не замечал — зато она, как оказалось, замечала его. И, преследуя свои гнусные цели, безжалостно растоптала то немного ценное и сокровенное, что у Ноэля еще оставалось — память о том, кого невозможно вернуть. О том, кого потерял, вынужденный оплакивать и хоронить, а затем бояться, что правда выйдет наружу. Правда, которую он теперь уже никогда не будет готов вынести на суд окружающих.

Но разве эта сука заботилась о чужих чувствах, разве считалась с ними? Нет! Эслинн жила лишь своими интересами и играла по собственным правилам: жульничала, подставляла, била исподтишка.

Но как бы Ноэль ни ненавидел кузину, он не мог не признать: Эслинн многому его научила. В первую очередь — всегда быть во всеоружии.

И пусть сучка сдохла и от нее остались лишь кости, начатые ею игры продолжались.

Ноэль судорожно вздохнул и закрыл глаза, чувствуя, как темная волна застилает разум.

Если бы Эслинн вдруг оказалась жива, если бы, как это теперь принято в Саммервуде, волшебным образом выбралась из своей могилы, Ноэль с превеликим удовольствием отправил бы кузину обратно к их общим праотцам. Он бы долго держал ее голову под мутной водой, наслаждаясь тем, как она беспомощно трепыхается в его руках. И даже позволил бы вырваться, но лишь для того, чтобы вновь и вновь вдавливать ее хорошенькое веснушчатое личико в россыпь мокрой холодной гальки. И топить, топить, топить!

Но сначала он бы вытряс из нее все ответы и узнал наконец, где эта дрянь хранила компромат на него. И заставил бы просить прощения за каждое грязное, жестокое слово, на которые Эслинн оказалась по-королевски щедра.

Ноэль задохнулся, переполненный эмоциями, и, открыв глаза, крепче сжал телефон, не замечая, что рука дрожит и картинка на экране двоится.

Проклятая Эслинн! Она знала его тайну, а значит, мог знать и ее любовничек, этот чертов кот в мешке, от которого не знаешь, чего ожидать.

Деррен был непредсказуем. Деррен был опасен. Он — единственный, кому удалось, не имея на руках ни одного козыря, переиграть маленькую подлую интриганку. И теперь Эслинн мертва и похоронена в семейном склепе, а Деррен жив-живехонек, пусть и потрепан, и вновь с Юджин, хотя события прошлого, казалось бы, разлучили их навсегда.

Да уж, Эслинн наверняка переворачивается сейчас в гробу и гремит костями. Столько стараний, все ее хитроумные планы, сорванный день рождения, к которому столько готовилась, а в итоге пожертвовала, чтобы отвести от себя подозрения, — и все зря! Деррен и Юджин снова вместе: шах и мат, Эслинн! Шах и мат.

Вот только в Саммервуде и без Эслинн найдутся те, кто захочет их разлучить. Или, наоборот, вставить рядом на воображаемой шахматной доске — и еще неизвестно, что хуже.

Ноэль надломлено усмехнулся, перехватил поудобнее прорезиненную трость и, облокотившись о стену, отправил смс, прикрепив к сообщению самые удачные кадры.

Не готовый, пока не прощупает почву, идти против Деррена в открытую (Ноэлю хватило и сцены на кладбище), он тем не менее успешно выполнил свою миссию и, предпочитая роль незримого наблюдателя, предоставил другим право плести паутину интриг.

Пришел его черед собирать в копилку чужие секреты и вооружаться до зубов, а у Деррена имелось немало отборных тайн. В прошлом, но главное — в настоящем. И Ноэль при необходимости был готов обнародовать их все.

Ну практически все. Он бы никогда не подставил Колина, слишком уж любил вспыльчивого кузена, и даже вставшая между ними смерть не могла бы уменьшить эту любовь.

Они с Колином — братья, пусть и не по крови. Это нерушимо. А Деррен — чужак, враг, и его не жалко пустить в расход.

Тем более после того, как прежде благосклонная мачеха отреклась от него, дав тем самым карт-бланш всем остальным. А если бы не отреклась... Ноэль любил тетю, заменившую ему и отца, и мать, но свою тайну он любил не меньше.

И он костьми ляжет, но не позволит тревожить память того, чей покой ему дороже собственного. И чье счастье когда-то он без раздумий оценил превыше своего.

Ноэль скрипнул зубами, вытер увлажнившиеся глаза и пошел прочь, тяжело волоча покалеченную ногу.

***

Долгие мятные поцелуи перетекали один в другой, будто морские течения, то холодные, то теплые. Тревога и наслаждение смешались воедино, туманили голову и заставляли нутро все туже скручиваться в спираль. И страх, горький, вязкий, словно деготь, накатывал мутными волнами, сжимал горло, будоражил память.

Но Юджин обещала себе не сдаваться без боя: она стоически отвечала на поцелуи Деррена, гладила онемевшими пальцами его колючие щеки и аккуратно, миллиметр за миллиметром, придвигалась ближе. Окутанная жаром его тела, одурманенная терпким запахом хвои, она хотела бы, действительно хотела бы раствориться в этом моменте, но не готовая довериться и потерять контроль, на излете ловила стоны удовольствия, горчащие на губах.

Вот только удовольствие это было лишь тенью былого блаженства и не шло ни в какое сравнение с той страстью, которую разжигали поцелуи Кигена, с тем целительным ощущением «я вернулась домой», которое дарили его родные надежные руки.

Но отныне Киген под запретом, и в его доме, и в его объятиях нежится другая. А Деррен... Деррен был чертовым миражом. Но таким сладким, дьявол его дери! Сладким, милым, лживым насквозь миражом.

— Юджин, расслабься... пожалуйста... — охрипший голос ворвался в ее сознание, будто стремительный торнадо, руки же Деррена, напротив, неторопливо соскользнули с ее плеч, легли на талию и заставили Юджин окаменеть.

— Я не Серый Волк, Дарлинг, я не собираюсь тебя есть. Хотя... — Новый поцелуй оттянул нижнюю губу, медленно, чувственно и опасно. — Ты такая вкусная, моя милая Красная Шапочка.

Юджин напряглась сильнее — в тот же миг Деррен потянул вверх полы ее блузки и ловко высвободил из-под широкого ремня. Подушечки больших пальцев коснулись обнаженной кожи — легкие, нежные прикосновения, они обжигали, причиняли боль и заставляли просить о пощаде.

— Хватит... — просипела Юджин и в панике дернулась, стараясь увернуться от нового поцелуя, но Деррен не услышал, и его губы, скользнув по щеке, проложили влажную дорожку к ее шее. — Хватит...

Настойчивые пальцы поднялись выше, оказались в опасной близости от еще не успевшего побелеть рубца, что красным пунктиром прочертил ее спину — вечное, нестираемое напоминание о той ночи, когда Юджин вновь пришлось взять правосудие в свои руки...

Юджин с силой прикусила губу — лишь бы не закричать. Уперлась руками в жесткий матрац и, сдирая с ладоней подсохшие корочки, медленно отодвинулась, стараясь не встречаться с Дерреном взглядом.

Проклятье! Она не должна поддаваться — иначе пожалеет! Стоит потерять бдительность и позволить его теплому взгляду проникнуть в душу, обволакивая и усыпляя, и она пойдет ко дну.

Он словно ураган — ураган по имени Деррен Колдер — уже пронесся через ее жизнь однажды и разрушил все до основания. Второй раз она вряд ли сумеет после него оклематься.

Да черт, она до сих пор не оклемалась и после раза первого.

Его руки продолжали обжигать ее незащищенную кожу, и Юджин, спасаясь, рывком пересела подальше, так что Деррену, разочарованно вздохнув, пришлось ее отпустить.

— Остынь, Казанова, мы в больнице. У тебя сотрясение, а у меня временное помутнение рассудка, — чтобы скрыть смятение, Юджин четко произнесла каждое слово и поспешила спрятать дрожащие пальцы в складках тонкого одеяла. — Да уж, только в твою пострадавшую голову могла прийти мысль, что я прямо тут тебе и отдамся.

— Честно говоря, Дарлинг, мне в голову такая мысль не приходила, но я с удовольствием помечтаю об этом.

Обманутый ее боевым настроем, не заподозривший неладного, Деррен с довольной улыбкой поглаживал пряжку ее ремня, но выглядел болезненно и измождено. Круги под припухшими глазами проступили отчетливее и ярче, неаккуратная щетина на фоне пепельно-белой кожи отсвечивала синевой, а взгляд хотя и сиял счастливо и озорно, но был перечеркнут сеточкой красных прожилок. Так что Юджин оставалось лишь недоумевать, как Деррен вообще смог ее поцеловать — казалось, он едва дышит.

Пожалуй, если бы кардиомонитор по-прежнему работал, в палате уже давно бы столпилась дежурная реанимационная бригада.

— Ты просил один поцелуй, Деррен, а получил больше, чем заслуживаешь, — буркнула Юджин, оправила блузку и, опустив взгляд, сосредоточенно пересчитала черно-белые пуговки, радуясь, что дверь палаты прикрыта, а жалюзи на окнах опущены. — Можешь теперь мечтать сколько влезет, свой лимит поцелуев ты уже выбрал на жизнь вперед.

— Ты опять начинаешь? — Деррен тихо вздохнул, признавая поражение, но в следующую секунду его руки скользнули по телу Юджин и сцепились в крепкий замок у нее за спиной.

Застигнутая врасплох, Юджин испуганно сжалась, и паника, словно пулеметная очередь, прошила ее насквозь.

— Пусти!

— Ни за что.

— Пусти, я сказала!

Ее рык эхом отскочил от стен. Ладони рывком уперлись в грудь Деррена, надавили сильнее, и он, застонав, поспешно убрал руки.

— Я предупреждала!

Ответом ей стал лишь придушенный всхлип и скрежетание зубов.

— Да ладно! — Растерянно хохотнула Юджин. Но белое лицо Деррена свело такой судорогой боли, что стало понятно без слов: Юджин перестаралась.

— Черт... Что там у тебя? — Она решительно распахнула свободный ворот серой больничной пижамы и невольно охнула, увидев вокруг эластичной повязки яркие сине-бордовые синяки, что расплылись по груди и плечам Деррена, один крупнее другого. — Мать твою.

Юджин осторожно прикоснулась к припухшей, нездорово горячей коже, а в душе клокотала слепая, нерассуждающая ярость.

«Сукин сын! Подлый сукин сын! Ты за это ответишь!»

И, словно наяву, услышала злой издевательский смешок, что легко перекрыл призрачный шум воды. Тьма нарисовала высокий силуэт, тот раскачивался с носков на пятки, и кровь Деррена вновь заструилась по ее рукам...

— Да, нехило тебя отделали.

— Ерунда, — процедил Деррен сквозь зубы. — Мне вкололи столько обезболивающего, что я почти поверил, будто цел. Пока ты не напомнила.

— Так ты из-за морфина такой шальной?

— Морфин вызывает зависимость, а саморазрушение определенно не входит в мои планы.

Юджин язвительно хмыкнула: конечно, кому, как ни дилеру, быть экспертом-теоретиком по различным зависимостям? Такие сто раз подумают, прежде чем на что-нибудь подсесть. Тем более Деррен, который не признавал ни сиропы от кашля, ни таблетки от головной боли, который лечился отварами и выращивал в палисаднике перед домом больше трав, чем Темперанс в саду усадьбы. Другой вопрос: что это были за травы?

Юджин откашлялась и сухо обронила:

— Врач не сказал, что тебе переломали ребра.

— Одно, задний отдел. И парочка трещин. Переживу, — ответил Деррен, бравадясь, и лукаво добавил: — Легочная вентиляция не нарушена, так что целоваться не мешает.

— Ну и хитрюга же ты. Сотри свою улыбочку Чеширского Кота, пока я тебе еще одно ребро не сломала. И укладывайся уже от греха подальше. — Юджин настойчиво надавила на его плечи, и Деррен все с тем же лукавым видом вынужденно подчинился. — Ты слишком ретивый. Забудь о поцелуях: тебе черепушку разукрасили в технике кракелюр, у тебя сотрясение.

— Это не смертельно. Так что поцелуй меня, Дарлинг.

Юджин против воли улыбнулась на его как будто бесхитростную просьбу и покачала головой:

— Даже если бы хотела, не рискнула бы — паршиво выглядишь. Врач сказал, тебе повезло — у тебя крепкие кости, любой другой так легко бы не отделался. Если это можно считать «легко».

— В детстве я ел много сухих завтраков, содержащих кальций. Значит, реклама не врала: кости у меня что надо.

— Тебе лишь бы смеяться, Деррен. Но ты не представляешь, как меня напугал! По дороге в больницу парамедики даже прогнозов давать не хотели. Они вставили тебе в горло эту ужасную трубку, и все выглядело так, словно ты уже не очухаешься.

— Я плохо помню, фрагментами... Это была ты? Ты говорила мне «дыши»?

Юджин молча кивнула — Деррен просиял.

— Я был на аппарате ИВЛ, но, если бы не твое «дыши», я бы, наверное, задохнулся.

— Не преувеличивай, — отмахнулась Юджин, однако ее сердце слабовольно дрогнуло под его по-детски благодарным взглядом.

Но через мгновение Деррен коснулся ключа, что висел на ее шее, и Юджин воинственно стиснула кулаки. Заветный талисман, ключ от дома Кигена, от их прошлого — Деррен не имел права касаться его, это святое!

— В детстве я носил ключ от дома на шнурке, чтобы не потерять. А еще у нас был бронзовый дверной молоток, голова слона, но кто-то ее украл. — Не догадываясь о ее мыслях, Деррен пропустил серебряную цепочку меж пальцев и грустно улыбнулся самым краешком губ. Но Юджин это не проняло.

— Не касайся ни меня, ни моих вещей без разрешения! — потребовала она резко. — Это нервирует.

Затем сняла венок, стянула цепочку и вместе с сотовым спрятала ее в карман брюк.

— Ладно. Но раньше, помнится, ты такой недотрогой не была. — Деррен с тоской посмотрел на ее пальцы, сжавшие растрепавшийся венок. — Жаль. Но, если что, можешь иметь в виду, я по-прежнему рад твоим прикосновениям. Кроме тех случаев, когда, будто специально, причиняешь мне боль. Но ты ведь на самом деле не такая, Юджин, ты не садистка. Тебя нужно расколдовать.

— В сказках для этого достаточно одного поцелуя, в жизни почему-то подобное не работает.

— В жизни свои законы, Дарлинг. Например, Спящая красавица после ста лет комы заработала бы атрофию мышц и пролежни, а в сказке хоть бы хны.

Услышав подобную интерпретацию любимой сказки да еще и в свете недавнего разговора с Темперанс, Юджин возмутилась и несильно шлепнула Деррена по плечу. И на этот раз его озорная улыбка затронула ее сердце.

— Ты такой...

— Милый?

— Несносный.

— Так меня еще никто не называл.

Она хотела было улыбнуться в ответ, но внезапно заметила, что зрачки у Деррена разных размеров, но оба неправдоподобно большие. И это ее испугало: такие зрачки она уже видела однажды. У Джейкоба.

— Юджин?

— Что еще?

— Помнишь ту поляну в лесу, где мы впервые занимались любовью?

Неожиданный вопрос заставил подавиться воздухом и низко опустить голову. Конечно, она помнила.

В первый раз они любили друг друга долго, медленно, сладко. Без слов, без оглядки, без единого резкого движения. Пока ночной звездный мир не взорвался, расщепив на атомы их тела, поглотив и небо, и отблески костра, и шелест леса. Остались лишь общее дыхание, томительная нежность, что сплетала их воедино, и едва уловимый аромат еще не спелых ягод.

— Знаешь, на что ты похожа, Дарлинг? — продолжил Деррен с хитрым блеском во взгляде. — На бруснику, что там росла. Кисло-сладкая, с легкой горчинкой. Только замороженная малость. Тебе нужно оттаять — самая вкусная брусника после заморозков.

«Ты даже не представляешь, о каких заморозках сейчас говоришь, шутник хренов!»

— Брусника после заморозков становится мягкой... — начала Юджин раздраженно. Но Деррен не дал ей договорить и протянул с мечтательной улыбкой:

— Мягкая сладкая Юджин. Мне нравится.

— ...становится мягкой и превращается в кашу.

— Я люблю кашу. Я вообще люблю поесть.

— Ты голодный? — с отчаянной решимостью спросила Юджин, только бы не возвращаться к «заморозкам», которые скорее походили на вечную мерзлоту, и оглянулась на дверь: — Принести тебе что-нибудь из кафетерия?

— Спасибо, но нет. Боюсь, в ближайшие дни еда ненадолго будет во мне задерживаться, а мне и без того муторно. Дурацкое сотрясение... Я бы предпочел, чтобы моя голова кружилась по твоей вине.

— Могу треснуть, мне несложно.

— Ты как драчливый ребенок, ей-богу — такая забавная.

— А ты-то какой забавный, жалко, зеркала нет. Прямо Каспер: бледный, прозрачный и на медузу похож.

Деррен улыбнулся и подмигнул:

— Каспер милый. Мне нравится, что ты наконец-то сравнила меня с кем-то милым. Чудищем Франкенштейна мне быть не понравилось. — Но голос его ослаб, ресницы задрожали, будто Деррен силился не закрывать затуманенные глаза, но в конечном счете сдался.

— Быть привидением тебе больше по душе?

— Я себя им сейчас и чувствую. — Лицо его посерело, Деррен судорожно вздохнул и, отвернувшись, прикрыл рот ладонью. — Прости. Не очень романтично.

— Наша история уже никогда не будет романтичной, Деррен. Слишком грязная — не отстирать. — Юджин грустно покачала головой, встала наконец с кровати и вновь положила венок на тумбу, неосторожно задев распотрошенный пакет с леденцами. — Я попрошу Темперанс приготовить для тебя мятный отвар, ты говорил, он хорошо помогает от тошноты. Кстати, где ты раздобыл конфеты?

В ответ на невинный вопрос, заданный между прочим, Деррен внезапно покраснел, открыл глаза и тут же их спрятал:

— Эйвери заходила меня проведать.

— С какой стати ей тебя проведывать? Она тебя, должно быть, ненавидит: ты увел невесту у ее лучшего друга.

И освободил ей дорогу к сердцу Кигена. Черт!

Юджин со злостью посмотрела на россыпь конфет и едва сдержалась, чтобы не смахнуть на пол.

— Что еще она тебе притащила?

— Так, кое-какие мелочи и парочку книг — на будущее, сейчас я не в состоянии читать. Не ревнуй, Юджин, мы с Эйвери вместе учились, я пару раз выручал ее — больше ничего... — плавная речь прервалась тихим покашливанием, и стало ясно, он опять что-то недоговаривает.

— Сомнительное у тебя «ничего».

— На первом курсе мы с Эйвери сходили на пару-тройку свиданий, — нехотя признался Деррен, на этот раз не пряча глаз. — Получилось не особо удачно, так что тебе не о чем волноваться.

— Словно мне есть до вас с ней дело. Если я и ревную, то не тебя, — ответила Юджин несдержанно и, чтобы не дать Деррену вникнуть в смысл этих слов, поспешно вложила в его разомкнутые губы треснувшую конфету, и от его горячего дыхания, коснувшегося пальцев, боль снова полоснула по ее сердцу. — Хм... А ты закончил учебу?

— Нет. Мертвецы, знаешь ли, в университеты не ходят.

— Мог бы и наверстать после того, как воскрес, — съехидничала Юджин. — Ну давай, поделись, как это — узнать про свои похороны?

Деррен нахохлился, стиснул кулаки и поджал губы, явно не желая отвечать. Но все же заговорил после долгой паузы тихим отсутствующим голосом:

— Я, конечно, знал, что всем на меня плевать, так что если бы без тела признали мертвым — не беда. Но вот так взять и похоронить кого-то другого? Даже не проверить? Лишь бы только поскорей от меня избавиться... Оказалось, к подобному я не готов — это ранило. Но пережить можно. Сложнее было смириться, что ни ты, ни Летиция не пришли, чтобы попрощаться. А я-то думал, смерть исправляет и искупает все.

— Я бы предпочла, чтобы все исправляла жизнь, — ответила Юджин ему в тон и медленно отёрла лицо, чувствуя, как от усталости каменеют мышцы.

— Ну теперь-то я жив, Дарлинг.

— Воскреснуть — не то же самое, что не умирать вовсе. Ты слишком легко умираешь, Деррен. Ты нестабильное звено. А я не хочу снова и снова лезть на стену от беспокойства о тебе — мне и двух-то дней по горло хватило. К тому же вовсе не меня ты хотел бы здесь видеть.

Деррен с недоумением нахмурился, и Юджин наконец отважилась заговорить о том, что старательно обходила стороной:

— Не знаю, что там тебе привиделось, бредил ты или спал, но ты все звал и звал ее... — Деррен громко сглотнул, и паника так явственно заплескалась в его глазах, что Юджин осеклась, оборвав свою речь на полуслове.

— Кого «ее»?

Юджин фыркнула и, достав из кармана брюк сотовый, запустила вчерашнюю песню. И трех аккордов оказалось достаточно, чтобы лицо Деррена, точно в мистическом кино, пошло густой темной рябью.

— Выключи! — потребовал он отрывисто и грубо, но она не послушалась.

— Ваша песня, да?

— Просто выключи. — Пальцы судорожно вцепились в одеяло и, казалось, без труда разорвали бы на куски.

Сбитая с толку, Юджин нажала «стоп» и инстинктивно отступила назад: Деррен уже не напоминал ей насупленного волчонка, каким казался в прошлом, теперь он походил на закаленного, потрепанного жизнью волка. От таких лучше держаться подальше.

— Что я говорил?

— «Мы все исправим, Эслинн, мы все исправим», — повторила Юджин с пародийно-елейными нотками, но ерничала лишь для того, чтобы скрыть разочарование и боль. — Прямо-таки твоя коронная фраза, да, Деррен? Ее ты обычно говоришь девушкам, чтобы запудрить мозги?

— Нечего там было исправлять, — припечатал он сурово, и Юджин заметила, как, пульсируя, дергается его веко.

— Тогда почему ты звал ее, а не меня?

Деррен усмехнулся — незнакомо, холодно, жестко, и ей стало не по себе.

— Ты ревнуешь — хороший признак.

— Не отшучивайся, не сбивай меня с толку и, черт возьми, не играй со мной! Ты сказал мне, что ненавидел Эслинн, но, когда звал ее, у тебя был нежный голос, словно ты действительно по ней скучаешь.

— Да какая разница? Ты не можешь заставить меня отвечать за то, что мне приснилось. Я даже не помню... Конечно, у нас с Эслинн были и хорошие моменты, но обычно во сне я пытаюсь ее придушить.

— А может, все дело лишь в том, что я жива, а она — нет? Будь иначе, ты бы сейчас у нее просил второй шанс?

В ответ на ее слова лицо Деррена потемнело, желваки яростно заходили под кожей, ломая привычный изгиб скул, и зрачки, поглотив радужку, превратили глаза в две черные дыры.

— Ты сама понимаешь, что говоришь?

— Мне кажется, такие выводы вполне логичны.

— Прости, мне кажется, у кого-то другого в этой комнате сотрясение мозга, не у меня.

— Почему нет? Ты встречался с ней дольше, чем со мной. Эслинн сказала тогда, на празднике, что вы долго были вместе, называла исключительно «мой Деррен». Она, небось, и умирала с твоим именем на устах.

— Плевать мне, как она умирала! — он рявкнул так, что затряслись стены. Закашлялся, сложился пополам, но и тогда, будто взрывные волны, от него продолжала расходиться кругами непонятная ей ярость. И Юджин до одури было больно видеть его таким чужим.

— Да, повезло Эслинн с бойфрендом. Как утопленнице.

— Бесспорно. Учитывая, что я пытался от нее уйти, но эта дрянь меня шантажировала.

Но Юджин не слушала, Юджин не верила.

— Зная тебя, ты наверняка дал ей повод.

— Ну еще бы. Я уж постарался.

— Ерничай сколько угодно, но во всем, что случилось, твоя вина. Ты врал, ты изменял, из-за тебя она покончила с собой. А мы... не обольщайся, Деррен, порой поцелуи — это всего лишь поцелуи, момент, не более. Нет никаких «нас», нет никаких шансов. Помнишь, как у Ремарка? «Слишком много прошлого и никакого будущего». Подозреваю, именно это и выбьют однажды на наших надгробных плитах.

____

(1) Цитата из телесериала «Остаться в живых».

(2) Николас Спаркс — автор романов, по которым сняты мелодрамы «Дневник памяти», «Спеши любить», «Дорогой Джон» и пр.