— Мда-а-а... — задумчиво протянул Дионис. — Зря ты так. Я тебе по дружбе, а ты по больному...

— Он сам виноват. — Вестник и сам не понимал, на кого он больше злился. На себя? На Эрота, сорвавшего задание?

Со двора доносились голоса, бряцало оружие, десятки здоровенных глоток орали на все Фивы: «Ха-ай, гроза над морем! Иэ-эх! Тифону врежем...»

— Как думаешь, улетел? — Бромий озабоченно глянул на двери в андрон, через которые вваливались мокрые, заляпанные грязью воины, смотрящиеся в доспехах могучими, как древние титаны.

Радовались, что вернулись, что живы, что огонь в очаге и в доме пахнет горячим хлебом. По углам визжали рабыни. Служанки обносили всех вином. Во славу Зевса плескалось на мокрый порог багряное.

— Куда он мог улететь? — буркнул Вестник. — Сам не видишь, папа сердится и погода нелётная. Пошли отсюда. Я знаю, где он.

Он выбрались из дома незаметно, да и немногие обратили внимание на пошатывающегося пьянчугу и закутанного в драную хламиду бродяжку. Только дремавший на углу стола здоровяк — гонец от Креонта — вдруг поднял голову и посмотрел им вслед. Непонятно смотрел. Задумчиво.

...Храм Афродиты, возведённый на пологом берегу Исмена, совсем обветшал. Портик с колоннами грозил рухнуть. Креонт после рождения дочери начал строить новый, повыше, вблизи Кадмеи, а этот постепенно приходил в запустение. Сюда почти никто не ходил. Гулянье в городе продолжалось, и снизу, с поливаемых дождём улиц, доносились только его отблески — крики, взрывы смеха, далёкие огни процессии ко дворцу басилея.

В глубине мегарона было темно и сухо. Тусклый свет снаружи проникал сквозь вход и через дыры в полуразрушенной крыше. Там между рёбер стропил попискивали потревоженные летучие мыши. Вестник зажёг прихваченный из дома Амфитриона факел, выхватил из темноты кривую и косую тень. Эрот сидел, сгорбившись, на ступенях возле алтаря. За алтарём на стене проступало в неверном свете огня рельефное, высеченное в светлом известняке раскрашенное изображение. Вестник всмотрелся — да, она, Афродита Золотце. А позади неё, прямо у отбитого угла — остатки фигуры. Уже не поймёшь, кто там был — только тщательно прорисованные крылья да кусок ноги в критской высокой сандалии остались. Вестник сел рядом. Молчал. Дионис взял с алтаря спелое яблоко, вгрызся с громким хрустом. Кто-то из поклонников золотой богини всё равно наведывался и, видать, совсем недавно.

— Я не знаю, как так получилось... — Эрот вдруг заговорил, и Вестник вздрогнул — таким чужим, совсем незнакомым показался голос. — Он смотрел на неё и смеялся. Там ручей был среди камней и белая глина. Они играли и лепили что-то. И она перемазалась вся. Руки и волосы... По уши, короче. И он тоже. Он так смотрел на неё, когда она смеялась, и плескал водой. Брызги стояли до неба. Солнце в глаза. И я...

— И ты не удержался...

— Я баран косорукий... Одна стрела... Одна... А потом уже поздно было...

Он помолчал.

— Я просил прощения.

— А он?

— Он сказал, что нельзя извиняться за подаренное счастье.

Эрот сидел на ступеньках и тихо всхлипывал, уткнувшись носом в колени. Вестник молчал. И Дионис у входа тоже. А снаружи шёл дождь...