И вот я снова дома, снова на больничном.

Дни - сплошная серая масса, различная только тем, что иногда можно сесть у окна и полюбоваться снегопадом, а иногда хочется повеситься от тоскливого однообразия дорог и панелек. Ночи - чёрная череда кошмаров, которые стали более жуткими из-за укуса. Теперь ведь у меня по правде болит рука, и стоит только случайно повернуться на неё во сне, сразу просыпаюсь в холодном поту, потому что кажется, что она попала в огонь. Не получается ни работать, ни готовить, ни делать ещё хоть что-то, потому что мешает рана, то есть утомить себя настолько, чтобы упасть и уснуть без сновидений или не пускать в голову ненужные мысли, я не могу. Это угнетает.

Наверное, именно так выглядит ад. Не котлы, не монстры, не готические здания, а бесконечная гнетущая серость, которая пытает тебя скукой и твоим же бездействием, медленно, но верно пожирая изнутри.

Наверное, если бы Герман не прислал мне некоторые необходимые для расследования из дома вещи, в дни, когда Тимофей работал, я бы совсем загибалась. Но он прислал, хотя не хотел сначала и согласился только, взяв с меня обещание не перетруждаться.

Поскольку допрос предполагал слежку за подозреваемыми, продолжить распутывать те ниточки, за которые схватилась во время него, я пока не могла. Поэтому решила пойти с другой стороны. С камер. Вероятно, более опытный сыщик раскритиковал бы меня, потому что счёл бы, что как раз с них стоило начать, но у меня были свои причины так не делать: во-первых, тайна - значит тайна, и изначально даже охраннику в идеале было не знать о расследовании, а во-вторых, ни в палате Змеева, ни у морга камер нет. Только сейчас я решила, что неплохо было бы подумать, под какими камерами мог лежать путь убийцы, и посмотреть, не проходил ли в нужное время кто-то подозрительный.

Сначала я попросила Германа прислать карту расположения камер в нашей больнице - благо, такая была. Затем отметила на огромном электронном изображении разные пути, которым мог идти убийца, чтобы покинуть больницу, зайти в туалет или ординаторскую с сестринской (если он работает у нас и хотел скрыть улики здесь же). А потом сказала, чтобы мне прислали записи с тех камер, на которые мог попасть преступник. Возможно, Герман уже проклинал мою наглость и тот день, когда он позволил мне расследовать, но выбора у него уже не было, как и пути назад. Пожалуй, иногда хорошо, что даже в моём безумном мире, в котором существует куча сверхъестественных артефактов, машина времени всё ещё представляется чем-то невозможным... В общем, я смогла получить записи.

...Просматривая камеры, я убедилась в том, что охранник бы из меня вышел не очень: от чёрно-белого однообразия, ещё более скучного, чем за окном, клонило в сон, а смотреть нужно было всё в диапазоне примерно за час до и после убийств.

Чтобы хоть чем-то нагрузить мозг, я взяла наушники и включила аудиокнигу. Музыку слушать никогда не любила - некоторые песни просто не нравились, другие навевали воспоминания о поселенческих праздниках. К тому же, когда-то мой голос не был таким безжизненным, и я умела и любила петь. Сейчас это было невозможно, да и настроение не то, поэтому я старалась как можно дальше отстраниться от всего музыкального. А вот аудиокниги - почему бы и нет? Тимофей шутил, что кроме научной литературы и задачников я ничего не читала. На деле это было не так. Просто мне редко хватало времени на книги из-за работы, а если выбирать между бесполезным хобби и делом, предпочитала второе. Сейчас же всё равно нужно было сидеть и смотреть, а уши были свободны, так что я не видела в таком подвиде чтения ничего плохого.

Я почти дослушала «Бесов» Фёдора Михайловича Достоевского - последнее время моего любимого писателя, то ли потому, что в Раскольникове и Ставрогине отчасти видела себя, то ли потому, что у меня была лёгкая депрессия, - когда посмотрела, наконец, все записи. Итоги были неутешительными и любопытными одновременно: камеры на пути в морг не показали вообще никого, кроме прибежавшей к тогда уже мёртвой Марине меня. Камеры в районе палаты Змеева также были пусты. Впрочем, с ними ещё интереснее - в какое-то мгновение одна из камер зашипела и заглючила, будто кто-то подергал за провода, отчего изображение на какое-то время исчезло. Вероятно, именно в это время сбежал превращённый в оборотня Денис, потому что его тоже не было видно на камерах.

Мне это не понравилось: лица или хотя бы силуэта убийцы, который мог бы хоть немного пролить свет на его личность, я так и не увидела. С другой стороны, расследование, как мне кажется, всё равно сделало ещё шаг по направлению к разгадке. Потому что я вывела следующие теории, которые написала на очередном бумажном огрызке (наверное, когда-нибудь кто-то точно украдёт их насовсем, или я что-то, да потеряю. Пожалуй, пора сходить в канцелярский магазин за тетрадями):

«Первое: убийца все-таки Денис. Однако у него есть сообщник, который, во-первых, ранил его и позвонил в больницу, случайно или со своими целями выдав имя, а во-вторых, поигрался с камерой, чтобы случайный зритель не увидел вполне контролирующего себя Дениса, вышедшего из палаты, чтобы инсценировать обращение. Учитывая, что это далось преступникам довольно легко, сообщник Дениса, скорее всего, сотрудник нашей больницы. Вопрос к этой теории: почему тогда Дениса не было видно у морга?

Второе: время неисправности камеры и выбегания Дениса из палаты совпали случайно, и он не виноват. В таком случае убийце каким-то образом удалось избежать попадание на камеры. Либо он очень мал ростом, либо сам прекрасно знает, где находятся камеры, и каким-то образом их избегает, либо он обладатель каких-то магических артефактов, которые, скажем, делают его невидимым. Вопрос к этой теории: что за странное совпадение с Денисом и как убийце удалось спрятаться от камер?».

Обе теории казались мне максимально странными, ни к одной из них я не склонялась полностью. Возможно, стоило бы обратить внимание на первую, но у меня появился подходящий подозреваемый для второй. За это стоило поблагодарить, неожиданно, ту самую албыску, что вывела меня из строя. Да, иногда даже монстры полезны.

Дело в том, что, когда я дралась с ней, то была в аффекте и мало на что обращала внимание, но потом, уже дома, проанализировала произошедшие события. Тут также, как и с камерами: на первый взгляд ничего такого, но если приглядеться и подумать, можно заметить кое-что любопытное. А именно Артёма Хоффмана.

Во время драки с албыской он не проявил свои способности.

Артём тогда был ранен, к тому же знал, что албыска сильна и вполне способна его убить. Я для него никто, чтобы целиком и полностью на меня полагаться. Даже если он слабое магическое существо, некто вроде Тимофея по силе, что довольно сомнительно, учитывая его уверенность в себе и заносчивость, используя свои способности, Артём был бы сильнее, чем когда он просто сопротивлялся как человек. Даже если он абсолютно бесполезен в боевом смысле, как леший или домовой. Хотя, опять-таки, на зеленоволосого лешего или невысокого полненького домового он не похож. В любом случае, так он мог бы драться с большим успехом и большими шансами выжить или хотя бы дождаться меня.

Хоффман должен был это знать. Это знают все магические существа с детства от родителей. Конечно, есть маленький процент нам подобных, по каким-то причинам воспитанных людьми, но Артем упоминал, что Екатерина - его родная тётя и человек в семье магических существ. Значит, и он из этой семьи.

Но он способности не использовал. Почему?

Я, кстати, об этом не задумывалась бы, если бы тогда же Артём не упомянул, что он не колдун. Но он сказал, а я уже заметила, что если он не лжёт, то говорит что-либо не просто так. Хоффман - это Хоффман, такой, как он, вполне может сам подсказывать мне, что он убийца, если он им является. Только вот зачем?

Слишком много вопросов, слишком мало информации для ответов. А ещё у меня слишком мало опыта и знаний для всего этого.

С раздражением я выдергиваю из ушей наушники. К чёрту эту художественную литературу! Лучше бы что-то по юриспруденции прочитала. Было бы полезнее.

Что ещё можно сделать, чтобы найти ещё хоть какую-то информацию об убийце и сопоставить с теориями? Неплохо было бы осмотреть тела убитых, конечно, но со Змеевым я уже доосматривалась до второго преступления, а Марина...

Точно, Марина!

Помучаем-ка Германа ещё немного, хотя мне очень не хочется этого делать. Он ведь был единственным, кто видел тело Марины, это он перекраивал его под труп самоубийцы. Конечно, Тимофей ему тоже помогал, но в отличие от Германа и самой Марины, он хуже разбирается в анатомии и, к тому же, мог быть невнимательным из-за страха крови. Значит, именно главврач, в теории, может пролить ещё немного света на личность преступника.

Почти с победоносным видом близкого к решению задачи математика я откладываю листок и встаю из-за стола. Телефон сел после нескольких часов аудиовещания, поэтому пришлось поставить его на зарядку. Единственная свободная была только у кровати, далековато от стола.

По дороге случайно задеваю о столешницу раненую руку и стискиваю зубы от прокатившейся по ней волны боли. Может, благодаря магическим лекарствам любые укусы заживали достаточно быстро, даже гениальный колдун никого не излечит по щелчку пальца. Что очень расстраивает, особенно когда из-за раны простейшие вещи кажутся чертовски болезненными.

Приходится сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, сморгнуть пару появившихся на ресницах слезинок и лишь потом приблизиться к телефону.

На несколько сообщений от Тимофея не обращаю внимания, решаю ответить попозже. Краем глаза, правда, замечаю, что он пишет что-то о своей встрече с Олесей. Ну и хорошо. Значит, даже не обидится, что я отвечу не сразу. Спам на несколько сотен сообщений в группе врачей тоже игнорирую, его даже читать не буду. Всё равно, когда выйду через неделю, узнаю все сплетни, хочу я этого или нет. Больше ничего нового не обнаруживаю и перехожу в чат с Германом.

«Здравствуйте! Прошу прощения за очередное беспокойство, но можно ли узнать у вас, как выглядело тело Марины, когда вы его увидели? Вы, случайно, не писали заключение или нечто подобное? Может быть, помните какие-то необычные детали? Это важно для расследования».

Быстро нажимаю кнопку «Отправить» и замираю в ожидании. Когда через пять минут понимаю, что начинаю засыпать на месте от ничегонеделания, решаю все-таки потратить время на ответы Тимофею. О смысле его сообщений, правда, почти не думаю, потому что вся голова забита мыслями о том, что мне сможет сказать Герман. Если у него ничего нужного нет, то это тупик. Не совсем, но до конца моего больничного точно. Что тогда делать? То есть понятно, конечно, что: ждать, когда снова выйду с больничного, вести себя аккуратнее, чтобы не попасть на него в третий раз, и следить за Денисом, Артёмом и, на всякий случай, Олесей, пока не замечу что-то подозрительное. А вот что делать эту неделю? Тут вопрос, конечно, больше эгоистичный, но он был. Я слишком боюсь оставаться одна. Одна даже не в том смысле, что общаюсь только с Тимофеем и по вечерам, а одна, без чего-либо, забивающего голову. Только книгами, без чего-то дополнительного, я, наверное, не обойдусь. И что тогда будет? Горло сжимало от мысли, что на ненагруженную голову даже огонёк от собственной зажигалки начнёт напоминать мне поселение, а запах бензина проехавшей под окнами машины... прошлое беглянки, которое было едва ли не хуже.

Я и не замечаю, как крепко сжимаю пальцами одеяло, на котором сижу рядом с телефоном, пока не начинаю слышать жалобный треск - тонкая дешёвая ткань пододеяльника намекает, что при таком обращении может порваться. Выдохнув, выпускаю её. Постельное бельё, даже самое недорогое, стоит денег, а мне ещё, может, Артёму цену за коньяк возмещать. Уж очень красноречивым было его голосовое, которое он прислал неделю назад, сразу после моего возвращения в общежитие из больницы: «Я узнаю все запахи чего-то моего, ведьмочка, особенно на знакомых людях». В общем, пододеяльник лучше не портить.

Когда я начинаю механическими движениями разглаживать его, то слышу звук пришедшего уведомления. Чтобы не надеяться на лучшее, предполагаю, что это Тимофей или вообще кто-то случайный, но, к счастью, это оказывается Герман.

«Добрый день, Василиса! В тот день я торопился и не хотел оставлять для СБ МС какие-либо улики, поэтому заключение не писал. Да я и не особенно умею их писать. Это не мой профиль, я не патологоанатом. Могу набросать примерное описание того, что помню. Возможно, это тебе как-то поможет».

Я выдыхаю. Значит, мне все-таки будет над чем подумать и к чему попробовать подвязать свои предположения. Может, Герман ничего такого и не вспомнит, но наверняка будет хоть что-то, за что можно зацепиться. Дьявол кроется в деталях, а ниточка к убийце может скрыться в чём-то совсем незначительном.

Пару минут я не отвожу взгляда от статуса под ником Германа: «печатает». Кажется, проходит вечность, прежде чем от него приходит второе сообщение, намного больше. Быстро отвечаю на него «Спасибо!» и лишь потом начинаю читать.

«Конечно, убийство в целом - нечто необычное и абсолютно аморальное, но лично я не заметил на теле ничего из ряда вон выходящего. Смерть наступила от перекрывшей горло крови и прекращения кровообращения в мозге вследствие перерезанного горла. Тело я обнаружил полулежащим на столе, но судя по относительно чистой одежде, она туда так и упала. Следовательно, убийца стоял перед ней и нанёс удар справа налево. Это заметно по характеру раны. Ни в желудке, ни в работе других внутренних органов ничего странного не найдено. Задний албысий рот был приоткрыт, то есть почти готов к защите.

Прошу прощения, если описание слишком краткое или не совсем приятное. Это самое полное и точное описание того, что я вспомнил».

Сначала, на эмоциях, мои глаза цепляются за «рот был почти готов к защите». Могла ли Марина выжить, спастись? Если бы, как та тварь, хотя бы иногда ела живое мясо и была быстрее? Если бы убийца хотя бы немного замешкался? Если бы я пришла раньше?

Нет, стоп. Об этом успею подумать. Это просто вызовет очередной всплеск самообвинений, но никак не поможет. На что ещё можно обратить внимание?

Читаю ещё раз. Теперь уже пытаюсь отстраниться от реальности написанного, будто передо мной абстрактная задача.

О! «Нанёс удар справа налево». Вот это уже любопытно. Получается, наш убийца правша, либо способен одинаково работать одновременно двумя руками. На это стоит обратить внимание.

Конечно, правшей намного больше, чем левшей, но эта информация, в теории, может сократить список подозреваемых. Мне хочется позвонить Герману и выразить свою благодарность более эмоционально, чем просто несколькими буквами, но, понятное дело, это лишь быстрая глупая мысль.

Интересно, все ли наши врачи правши? Забавно, но никогда не обращала на это внимание. Нужно будет проверить. Вот и ещё одна вещь, которой я займусь, когда выйду с больничного.

Выйду с больничного... Конечно, более подробный разбор письма Германа даст мне продержаться до этого счастливого момента, но, боги, как я его жду! Когда там это случится?

Свернув соцсеть, смотрю на дисплей смартфона. Сегодня двадцать третье февраля, а я выхожу первого марта. Значит, ещё неделя. Чёртовы долгие семь дней... Ладно, самое главное - снова не попасть на больничный.

Примерно с такими мыслями я поднимаюсь с кровати, уже думая прибавить к записям новую информацию об убийце, когда вдруг замираю и снова смотрю на дату.

Двадцать третье февраля?

В бегах нам с Тимофеем было не до праздников, но теперь мы с ним не в бегах. И я помнила, как плохо себя чувствовала, когда на Новый год Тимофей постучался ко мне в комнату и зашёл с покупным оливье и обвязанной цветной ленточкой небольшой коробкой. Я тогда об этом вообще не подумала и, конечно, ничего для него не подготовила. А теперь вот история повторилась... Праздник, а я даже словесно его не поздравила! Как-то нехорошо.

Кажется, у меня появился шанс не умереть от скуки и купить себе тетрадь для записей по расследованию. Потому что всё равно придётся идти в какой-то магазин. За подарком для Тимофея.

Тимофей

Зимой темнеет рано. На часах только четыре, а я уже отчётливо вижу, что та часть неба, что соприкасается с городом, порозовела, а другая, которая низким куполом висит над крышами, и вовсе начала темнеть, и на её синей, как глубокая река, поверхности, появились первые крохотные белые рыбки-звезды. Это, правда, я скорее додумываю, потому что в городе звёзд не видно. Но всё равно что-то в этом есть.

Я стою возле одной из сетевых аптек, прислонившись спиной к поручням - вход в аптеку расположен довольно высоко, и к нему ведёт крыльцо с лестницей. Поскольку уже вечереет, в близлежащих домах загорается свет, а на магазинах - яркие огоньки витрин. Я почти в центре города, поэтому подсветка здесь достаточно красивая, а проходящие мимо люди - нарядные и счастливые. Учитывая, что сегодня праздник, неудивительно, что мимо меня проходит много парочек или семей. Они весело о чём-то болтают, смеются, часто обнимаются. Не то чтобы я им завидую, весь скоро тоже к ним присоединюсь. Я стою вечером у аптеки не просто так, а жду Олесю.

Мы с ней не виделись и не говорили уже давно, больше недели, и это меня беспокоило. С момента, когда Лисс решила опросить всех врачей, Олеся даже писала мне всего два раза: первый - кратко сказала, что думает, будто что-то есть между Лисс и Хоффманом, а второй, чуть позже - сообщила, что ушла на больничный и пока не сможет выходить на связь. Это мне не понравилось и показалось странным, но на дальнейшие звонки и сообщения Олеся действительно не отвечала. Может, и правда так плохо себя чувствовала? Но почему тогда всё отрубила так сразу? Я мог бы приехать к ней, привезти лекарства и продукты, ещё чем-то помочь... А она почему-то этого не хотела.

Какая-то нехорошая часть меня строила всякие ревнивые предположения, но я старался их подавить. Любовь - это прежде всего доверие. Если из-за одной болезни Олеси я начну её ревновать, разве можно будет это назвать любовью, а не чистым эгоизмом? К тому же, с чего Олесе мне изменять? Может, это я предложил ей встречаться, но первой внимание проявлять начала именно она.

Каково же было моё счастье, когда сегодня утром Леся прислала мне маленькое поздравление, а вслед за ним - предложение встретиться! Правда, меня немного беспокоило, что местом встречи была аптека - значит, и правда болеет, вдруг ей до сих пор плохо? Но я все-таки надеялся, что Олеся себя бережёт, и не стала бы выходить на улицу, скажем, с температурой. Да и за неделю, по идее, самая тяжёлая часть простуды или ангины должна была пройти.

Жду я, в общем, недолго, даже не успеваю сильно замёрзнуть. Очень скоро позади меня раздаётся звон колокольчиков, которые часто вешают над дверями аптек и просто магазинов. Обернувшись, я вижу, что по лестнице достаточно бодро спускается Олеся! Увидев, что я на неё смотрю, она с улыбкой машет мне рукой, а, спустившись до конца, быстро меня обнимает.

- Привет, - негромко здоровается Олеся, и я не могу отвести взгляд от её мягких и нежных красных губ, к которым так и хочется прикоснуться. Хотя замечаю не только их, но и, скажем, посеревшую тонкую кожу под глазами. Леся выглядит уставшей, хоть и улыбается. Так тяжело болела? Или ещё что-то случилось?

- С праздником! - тем временем добавляет Олеся, едва я успеваю поздороваться в ответ. И протягивает мне маленький картонный пакетик.

Не скажу, что всегда с нетерпением жду подарков, больше люблю дарить их в ответ, но внутри всё равно разливается приятное детское тепло. Я чувствую, что уже сам не сдерживаю улыбку и аккуратно принимаю пакет. Решаю, правда, что посмотрю уже дома, а сейчас слегка наклоняюсь и, стараясь отогнать мысли, что вокруг куча народу, быстро касаюсь губами Олесиных губ. Я уже хорошо знаю, какие они по вкусу и ощущениям, но всегда кажется, будто при новом поцелуе чувствую что-то, чего не замечал раньше. И это «что-то» пьянит, как алкоголь, бодрит, как кофе, и радует, как исполнение мечты. Хотя Олеся и есть мечта, а не девушка.

- Как ты там говорила? - шепчу, чуть отстранившись. - Вот так надо говорить девушке «спасибо»?

Олеся тихо смеётся, и на миг кажется, что даже смех можно ощутить физически, не только услышать: он будто шёлк и пахнет цветами. Может, я просто её давно не видел, и от этого такие сравнения? Вряд ли.

- Так надо говорить «умница», но «спасибо» тоже можно! - повеселившись, деловито отвечает Олеся. - Ну что, Орлов, давай погуляем, что ли? Или так и будешь стоять?

Она выразительно взмахивает рукой, и я только сейчас замечаю, что на её тонком запястье болтается ещё один пакет, намного проще и с красным крестом. Из аптеки. В общем-то, логично, что Олеся что-то покупала в аптеке, а не просто туда ходила, но меня почему-то снова охватывает былое беспокойство, прежде ненадолго уступившее место радости.

Однако решаю не переводить резко разговор и просто киваю:

- Пойдём.

По тротуару вдоль проезжей части мы идём в тишине. И это, в общем, логично. Машины с шумом проносятся мимо, рискуя обрызгать грязью незадачливых пешеходов, и говорить смысла нет - слышно не будет. Даже прожив несколько лет в нашем городе, я ориентируюсь в нём не так хорошо, как Олеся, а потому позволяю ей вести себя. В какой-то момент мы сворачиваем во дворы, и становится относительно тихо. Пока Олеся не заговорила, как она это часто делает, об очередном интересном с архитектурной точки зрения здании, я начинаю первым:

- Как себя чувствуешь? - спрашиваю, с трудом сдерживая волнение. Очень боюсь задавать этот вопрос, хотя ничего такого в нём нет. Боюсь как-то показать, что ревную, или точнее, пытался подавить зарождающуюся ревность. Всё-таки это не самое лучшее чувство. - Просто ты так долго болела и не говорила, как ты...

Олеся, которая до этого шла рядом со мной, спрятав руки в карманы, останавливается. Я останавливаюсь вместе с ней.

- Нормально, - пожимает она плечами, но на меня не смотрит. Почему?

- Точно? - уточняю.

Честно говоря, я ожидал чего угодно - что она отмолчится, скажет, что ещё болеет. Даже, наверное, был готов, что она сообщит, что я ей все-таки не нравлюсь, и мы расстаемся, хотя больше всего боялся этого услышать. Чего я точно не знал, так это того, что происходит в следующую секунду.

Леся поднимает голову, и я вижу, что она по-детски надулась, как у неё это обычно бывает, когда она обижается. А её глаза, до этого весёлые, как чистое голубое небо, темнеют и начинают метать молнии.

- Я, конечно, в праздник не хотела говорить, - начинает Олеся, и мне аж страшно становиться от её капризно-холодного тона, - но раз ты сам спросил... А не хочешь спросить, как я себя чувствую, у своей ненаглядной Василисы?

На какой-то момент я впадаю в ступор.

- Что? - про кого-про кого, а про Лисс я меньше всего ожидал услышать. - Прости, пожалуйста, но я не понимаю...

- То! - отрезает Олеся. Она так быстро изменилась с миролюбивой на злую, что я начинаю проклинать себя за то, что спросил, как она себя чувствует. Хотел как лучше, а получилось как всегда. И почему я постоянно всё порчу? - У меня в семье кое-кто заболел, - резко перескакивает она на другую тему, и я с удивлением поднимаю на неё глаза, - а я даже не могу нормально ухаживать за человеком, потому что меня уже неделю трясёт из-за этой суки! - с каждым словом, казалось, Олеся распалялась всё сильнее. - Что ты так смотришь!? Она тебе не рассказывала, как она меня допрашивала? В больнице появляться и видеть её рожу противно! Закопалась своим длинным носом в моё прошлое и сказала, что я - убийца, потому что когда-то была жертвой! Это нормально?

Я стою, слушаю и даже не знаю, что ответить. У меня появляется ощущение, что одна моя нога на маленькой полоске земли, а второй и наступить-то некуда, потому что вокруг пропасть. Или вода, в которой можно утонуть. Или огонь. Хотя про огонь я вспоминать не очень люблю.

С одной стороны, я не мог слышать, чтобы Лисс оскорбляли. Она прекрасный человек - умный, бесстрашный, - и к тому же моя подруга. С другой стороны, подробно она ничего не говорила мне о своём разговоре с Олесей. Если она нагрубила ей, то это мне тоже не нравилось. Олеся не менее хороша, и знать, что её кто-то оскорбил, и не возмутиться, я тоже не могу. И, что самое страшное, я понимаю, что Лисс действительно могла так поступить. Эти двое не ладят, Леся ревнива, Лисс это раздражает, и она, хоть никогда ничего плохого не говорила мне, с некоторыми людьми может быть достаточно остроязычной.

- Олеся, - пытаюсь начать я, с трудом подбирая подходящие слова. Хочу успокаивающим жестом положить ладони ей на плечи, но Олеся, скрестив руки на груди, отстраняется. - У Лисс тоже было непростое прошлое. Как, в общем, у всех в нашей больнице. Поэтому иногда она бывает резкой. Но если она как-то тебя обидела, я с ней поговорю, обещаю. Скажу больше так не делать и попрошу извиниться.

Честно говоря, я слабо представлял, как это сделаю, потому что Лисс извинялась, только если действительно считала себя виноватой. И вряд ли могла пообещать чего-то не делать, если предполагала, что для её расследования это может понадобиться. Но надеялся, что она меня поймёт.

- Ага, она тебе покивает, а сделает ещё хуже, - отзывается тем временем Олеся, и я ещё более растеряно замолкаю. Помолчав немного, Леся вдруг добавляет: - Ты её больше любишь, да?

- Олеся, я говорил, что я вас люблю одинаково по силе. Просто ты для меня девушка, а она друг.

- Врешь ты всё! Что насчёт секретов? Про неё ты лишнее слово сказать боишься! А я... Эта дрянь вцепилась в меня, потому что я уехала тогда ночью, а ты, конечно же, всё ей доложил!

Я ощущаю острый укол вины. Да, я рассказал Лисс, что Леся тогда уехала, но и подумать не мог, что она так всё свяжет...

- Олеся, я не знал, что это какая-то тайна. Если бы ты меня предупредила... - пробую оправдаться я.

«Лучше бы не виделись», - шепчет та нехорошая часть меня, которая раньше ревновала.

- То есть ещё я виновата? Я пытаюсь тут что-то объяснить, хотя могла бы просто промолчать, и я же виновата?

Я тяжело вздыхаю. Она права, конечно, скорее я виноват, хотя, по-моему, никто не виноват. Больше мы друг друга недопоняли.

- Олесь, прости меня. И Лисс тоже. Пожалуйста.

«Ты ведь простила уже? Иначе не вытаскивала бы меня на эту прогулку? И не радовалась бы так поцелую? И не дарила бы этот чёртов подарок, который я с лёгкостью променял бы на то, чтобы ты расстраивалась?».

Олеся все ещё выглядит недовольной, хотя это нисколько не портит её красивое лицо. Она, кажется, хочет что-то сказать, даже приоткрывает рот, но её прерывает громкий звук пришедшего сообщения. Быстро вытащив телефон, Олеся включает его, и её лицо тут же меняется. Брови приподнимаются, глаза становятся круглыми от удивления, губы сжимаются в тонкую полоску. Я хочу спросить, что там такое, но боюсь, что у нас сейчас не та ситуация, чтобы я имел на это право.

Поэтому продолжаю стоять молча, когда Олеся снова прячет смартфон в карман, окидывает меня обиженным взглядом и бросает:

- Я подумаю! - А затем, повернувшись, быстро добавляет: - Мне пора, больше не смогу с тобой побыть, извини, - и быстро уходит, стуча каблуками по очищенному на центральной улице асфальту.

И вот я снова стою один. На улице ещё немного свечерело, и теперь начали зажигаться первые фонари. Пошёл мелкий, мокрый снежок, который тут же таял в солёных блестящих черных лужах под ногами.

Я замечаю, что Олеся, отойдя на такое расстояние, чтобы мне не было слышно её голоса, снова достаёт телефон. Нервно оборачивается, нажимает пару раз на экран и прикладывает его к уху. Кому-то звонит.

И что это было? Кто ей пишет всё время, из-за кого она пропадает? Или я зря волнуюсь?

Думаю об этом всю дорогу до дома, но Лисс решаю ничего не говорить. Наоборот, выглядеть как можно более бодрым, потому что я писал ей, что собираюсь встретиться с Олесей, а после свиданий у меня обычно хорошее настроение. Возможно, Олеся права, и Лисс не стоит докладывать прямо-таки всё. Да, мы друзья, но у нас обоих есть личная жизнь, которую друг у друга мы можем понимать неправильно. Она не должна оправдываться из-за того, что кто-то увидел её с Хоффманом, а я - говорить, что Олеся выглядит нервной и все время куда-то убегает. Даже если она вдруг что-то скрывает, я верю, что это «что-то» абсолютно безобидное. По крайней мере, для того, чтобы не говорить об этом Лисс. Даже если вдруг она - сердце начинает неприятно покалывать от такой мысли - мне изменяет и хочет со мной расстаться, это только наше с ней дело, разве нет? А это самое страшное, что может произойти.

Я уверен, что Олеся не может быть убийцей.