Шесть оперативников СБ МС и Екатерина Алексеевна застают жуткую картину: тёмный зал, на полу кровь – не скажешь, что он ей прямо-таки залит, но кровь есть и явно бросается в глаза. У одной из стен валяется раненый Хоффман, без сознания, или, точнее, во сне, и тоже в крови. Посреди зала в смертоносный клубок сплелись молодая ведьма, то есть я, и людоедка постарше – тут, думаю, пояснения не нужны. Выглядим мы обе так, будто сейчас умрём, но хоть и сильно ранены, вполне себе живы.

Никого я не убила на самом деле, хотя мозг услужливо отреагировал именно так. Буду ещё снова марать руки и потом винить себя из-за какой-то албыски! Но разговорчивость и храбрость её, надо сказать, поумерила, глубоко вогнав острое лезвие ей в ключицу. Хорошо, что я знаю анатомию – ранила так, что лёгкое не задела, хотя могла бы. Ненадолго от боли албыска потеряла сознание, как и я, а когда мы обе очнулись, спасительная Служба уже была здесь. Благо, я успела вынуть нож из раны своей соперницы и заставить его и его собрата снова рассыпаться на шпильки. В ином случае я бы привлекла нежелательное внимание СБ МС – магические артефакты, особенно такие, штуки опасные и часто контрабандные. Простым магическим созданиям ими пользоваться нельзя.

На какое-то время после прихода помощи в зоне отдыха повисает звенящая тишина. От слабости из-за потери крови я с трудом удерживаю глаза открытыми и вижу, какое удивлённое и напуганное лицо у Екатерины. Что она так? Я же спросила разрешение на то, чтобы ранить албыску!

Я с трудом приподнимаю голову и подаю голос, чтобы совсем уж не пугать других:

- Я… Поймала её. – мой голос звучит спокойно, но неприятно-слабо. Как когда я только после получения ожогов общалась с Тимофеем. Затем киваю СБ МС: - Здрасте!

Пока сотрудники СБ МС медленно обходят меня и албыску по кругу, видимо, думая, как наиболее безопасно для меня и себя повязать её, а может, не стоит ли забрать и меня, если уж я тоже такая кровожадная, к Екатерине Алексеевне наконец возвращается дар речи.

- Серова… - медленно произносит она непривычно тонким голосом. Или это у меня в ушах звенит? – Что тут произошло? Что натворило это существо? – она медленно оглядывается и, кажется, только сейчас замечает Артёма. Потому что тут же окликает его по имени и подбегает к нему.

Мне от этого становится как-то легче. Не очень-то приятно умирать от боли в чуть ли не насквозь прокушенной руке и одновременно с этим смотреть на такое напуганное лицо.

Неужели я действительно так плохо выгляжу?

Что ж, пока сама себе не осмотрю руку, вряд ли пойму. Раз уж нашлись люди, которым можно сдать свои полномочия, пора выбираться отсюда. Медленно и осторожно, опираясь на здоровую руку, я отползаю от албыски, которая и прежде не шевелилась, а теперь, завидев столько врагов, и вовсе застыла на месте. Отползти получается не сразу, но в какой-то момент я понимаю, что нахожусь в нескольких метрах от албыски, и сажусь. Руку снова пронзает болью, и висит она, словно плеть. Опасаясь перелома, я прижимаю её к себе. Можно было бы сказать что-то вроде: «Так вот что чувствовал Артём, когда его укусили», но этому засранцу явно досталось меньше. А жаль.

- Преступница осталась одна, возможный заложник на безопасном расстоянии, приём, - раздаётся низкий голос позади меня. Кажется, сотрудник СБ МС сообщает положение дел по рации. Все-таки убийца в больнице – это серьёзно, а потому их операцию, наверное, контролирует кто-то важный. Я, как, наверное, и всегда в тяжёлых ситуациях, с трудом сдерживаю нервный смешок. По словам оперативна кажется, будто они меня спасли от кого-то опасного, хотя я сама преподнесла им этого кого-то на блюдечке с голубой каёмочкой, так ещё и сама же «оказалась на безопасном расстоянии».

Из рации раздаётся шепелявый голос, отдающий непонятный приказ. Двое сотрудников Службы подходят к албыске. Её, стонущую от боли и с мутными глазами, поднимают, довольно опасливо, несмотря на то, что она очень слаба. Надевают наручники на руки и что-то вроде своеобразного артефакта-намордника на шею. Ещё три оперативника стоят и наблюдают, выразительно вертя в руках оружие, чтобы, в случае чего, броситься на выручку товарищам. Оставшийся сотрудник подходит ко мне. Останавливается, правда, в нескольких шагах от меня, будто я заразная. Ну, или, что вероятнее, будто боится, что я испачкаю кровью его красивую бежевую форму.

- Девушка, как себя чувствуете? – абсолютно равнодушно спрашивает.

Говорить сил особенно нет, да и к «шестеркам» я, честно говоря, не питаю большого доверия, особенно к незнакомым, поэтому ограничиваюсь кивком. Мол, нормально всё.

- Хорошо. В таком случае, помощь предлагать не будем. - «Какую помощь? Вызвать скорую? Мы уже в больнице». – Служба безопасности магических созданий благодарит вас за содействие в поимке особо опасного магического создания.

Я снова киваю. Рука болит ужасно, а никому не нужная благодарность облегчения, понятное дело, не приносит. Нужно встать, дойти до нужного кабинета или ординаторской и обработать рану. А перед этим желательно выпить что-нибудь обезболивающее.

Ноги кажутся ватными и дрожат, но со второй или третьей попытки, опираясь на здоровую руку, я встаю. На всякий случай тут же прислоняюсь к стене, но через какое-то время понимаю, что, хоть от потери крови здоровее я не стала, стоять и ходить очень даже могу. Обведя глазами зону отдыха, вижу, что сотрудники Службы всё ещё возятся с албыской, громко обсуждая, стоит ей оказывать медицинскую помощь или нет, а Екатерина занимается Артёмом. Отлично. Я своё грязное дело сделала, теперь можно тихонько исчезнуть и зализать раны. Пока кто-то не вздумал мне помочь. Не то чтобы я слишком гордая, но есть причины, по которым этого бы не хотелось.

На всякий случай держась около стены, начинаю медленно идти в сторону выхода.

И замираю, потому что снова слышу топот. Кого ещё нелёгкая принесла? Надеюсь, не Тимофей. Не должен быть он, потому что сегодня у него нерабочий день, но вдруг кто-то, не дайте боги, проболтался, что я сражалась с албыской? Я так боюсь и не хочу видеть его перепуганное взволнованное лицо, что прикрываю глаза. Так хорошо… Даже открывать не хочется.

- Я, конечно, понимаю, полная свобода действий и всё такое, а меня никто не хочет беспокоить, но почему в этой больнице я всё узнаю последним?... Die allmächtige Brigitte (всемогущая Бригитта – нем.), Василиса, что с тобой?

Голос низкий, мягкий, по-доброму уставший,  со вставками на немецком. Открыв глаза, я действительно вижу взволнованное лицо, но намного более взрослое, чем у Тимофея, даже слегка тронутое морщинами, а ещё более широкое и светлое. Герман.

Хорошо, потому что не Тимофей, плохо, потому что…

- Наверное, вам уже сказали. – пожимаю плечами я и стараюсь говорить как можно громче и увереннее, чтобы не выглядеть больной. – В больницу проникла кровожадная женщина-албыс. Меня попросили помочь с её поимкой до приезда СБ МС. Она просто слегка меня оцарапала, вот и всё. Я в порядке.

Пока говорю, замечаю, что все мои слова, очевидно, бессмысленны. Лицо Германа почему-то так и остаётся обеспокоенным, а его рука тянется к плечу моей раненой. Я привычно сжимаюсь в комок – и так с трудом выдержала, когда он осматривал мою голову после удара убийцы, а тут ещё и рука. Сейчас ладонь Германа так и замирает в воздухе, а его глаза с ужасом расширяются.

- Василиса, это разве «в порядке»? – со смесью строгости уровня чуть ли Екатерины и всё того же волнения спрашивает он. Немецкий акцент снова становится заметен сильнее. – Всё в крови, до сих пор кровь идёт, рука неподвижна, а ты еле стоишь. – на миг Герман переводит взгляд куда-то выше моей головы, а затем снова смотрит на меня, уже более собрано. – Так, к чёрту СБ МС, я сейчас лично проконтролирую, чтобы твою рану осмотрели, при необходимости зашили или наложили гипс, и перевязали. А лучше сам этим займусь, - у меня всё холодеет внутри. – Эта больница – укрытие, а не поле боя, где это видано, чтобы…

«Постоянно видано, Герман. Видимо, вам действительно сообщают далеко не всё. У нас врачей не только из-за маленького количества штатных сотрудников не хватает, а на больничном постоянно кто-то не из-за насморков».

Примерно так я могла бы подумать в более спокойной обстановке. И, несомненно, подумаю чуть позже. Сейчас же в голове кроме почти животного ужаса, такого, какой у меня не смогла бы вызвать ни одна людоедка, царит пустота.

- Нет. – только и могу выдавить.

Герман уже успевает отойти в коридор, вероятно, думая, что я без колебаний пойду за ним, поэтому оборачивается.

- Что? Почему нет? – даже как-то теряется он и вдруг меняет тон. Теперь Герман говорит мягко, как с несмышлёным ребенком: - Василиса, у тебя шок, ты ранена. Судя по кровотечению, рана глубокая. Нужно его остановить, а рану промыть и перевязать, а то и наложить гипс, если у тебя перелом.

Слова Германа в моих ушах склеиваются друг с другом, как комочки глины, делаясь почти непонятными, а воздуха в лёгких вдруг перестаёт хватать. Черт, черт, черт. Почему не получилось уйти? Почему на выходе из зала я столкнулась именно с Германом, а не с кем-то вроде Екатерины, кто поохал бы над моей рукой и плюнул?

Албыска, как назло, укусила меня в ту часть руки, на которую простирались ожоги. Там они были не такими сильными, как на ладонях, но тоже достаточно хорошо заметными. И если при плохом освещении и невнимательном взгляде красные струпья можно принять за воспаление или сухую, потрескавшуюся из-за морозов кожу, то при осмотре раны любой дурак поймёт, что по моим рукам пришлось что-то горячее. Герман же – не дурак и, что самое главное, колдун. Сильный и умный. Он с лёгкостью может догадаться, что ожог магического происхождения! Артём прав со своими угрозами, как бы ни не хватало в нашей больнице сотрудников, Герман не станет держать у себя потенциальную психопатку-суицидницу или убийцу. Он меня уволит… А потом, когда я уже не буду сотрудницей больницы, вполне возможно, сдаст СБ МС, чтобы те разобрались.

Что делать? Может, попробовать улизнуть? Попытка не пытка.

- Василиса? – окликает меня Герман. Кажется, он снова позвал меня идти за собой, а я снова не пошевелилась. Надо менять это и притвориться послушной, иначе сбежать не смогу.

- Да-да. Извините. – киваю, - я просто… не очень хорошо себя чувствую.

- Оно и видно. Пойдём. В перевязочной вколю обезболивающее, и будет полегче.

* * *

Пока мы идём к перевязочным, я думаю о том, как было бы неплохо избавиться от несчастных шрамов. А ведь современная магическая медицина позволяла это сделать! Простая пластическая операция, пациенту под наркозом отрезали маленький кусочек кожи и срезали изуродованную кожу, а затем из здорового кусочка брали энергию и создавали новый чистый слой. Медики-колдуны в нашей больнице справляются со среднеразмерными шрамами за пару часов. На мои ушло бы больше времени, или операцию делали бы в несколько этапов, но все равно это было бы несложно. Однако я слишком боялась раскрытия, слишком не доверяла нашим пластическим хирургам, чтобы позволить им увидеть.

Когда-то мне предлагали сделать татуировки, которые закрыли бы шрамы, но я отказалась и от этого, хотя среди тату-мастеров шанс встретить магическое существо не велик. Потому что была ещё одна причина, по которой я не хотела избавляться от ожогов. Может, я немного завидую Денису, если он действительно потерял память, и хотела бы навсегда выбросить из головы поселение и всё, что случилось после, но я понимаю, что не должна этого делать. Мне необходимо помнить. Чтобы больше никогда не забрать ничью жизнь, даже злодея, чтобы лечением не давать сделать смерти того же. Может быть, когда-то это поможет мне избавиться от чувства вины. А если когда-нибудь снова поверю в богов, то ещё и подарит надежду, что там, в другом мире, меня будет ждать что-то кроме вечной темноты.

Перевязочную я могла бы найти даже с закрытыми глазами: от неё издалека так несёт спиртом, что у Артёма наверняка текут слюнки как у алкоголика, а у пациентов, боящихся врачей, внутри всё сжимается от ужаса.

Проследив, чтобы я вошла в кабинет вслед за ним, Герман указывает на высокую, покрытую клеенкой кушетку и стоящий рядом с ней стул:

- Садись. Можно не на кушетку, рана на руке, так что итак будет хорошо видно.

Уже зная, что собираюсь делать, я киваю. И вдруг пошатываюсь. Достаточно сильно, чтобы это было заметно и пришлось схватиться здоровой рукой за стену, но не так, чтобы Герман посчитал нужным меня поймать.

Герман, который уже включил находящийся за кушеткой кран, чтобы вымыть руки, тут же его выключает.

- Тебе помочь дойти? Может быть, привезти кресло? Все-таки ты потеряла много крови.

По дороге он уже задавал этот вопрос и получил на него отрицательный ответ. Теперь голос Германа звучал более уверенно. Однако я, следуя очередному своему плану, приближаюсь-таки к стулу и спокойно сажусь на него сама.

- Нет, спасибо. – качаю головой. – Мне просто… Немного пить захотелось. Можно… Воды?

Всё просто: по дороге в перевязочную мы с Германом прошли мимо сестринской. Через открытую дверь я заметила, что она пуста. Значит, весь младший медперсонал занят, и Герману или любому другому врачу будет нужно выполнять всю работу самому. В том числе принести воду, если понадобится. А значит, на какое-то время меня оставят одну. Как врач Герман знает, что воду из-под крана пить вредно, а кулер находится относительно далеко. У меня будет достаточно времени.

Герман, видимо, тоже сразу заметил отсутствие медсестёр и санитаров, потому что кивнул:

- Да, конечно. Сейчас принесу.

Мне безумно неловко обманывать главврача и гонять его впустую, как мальчика на побегушках, но, думаю, даже от этого моего поступка будет меньше проблем, чем от шрамов. Поэтому, когда Герман покидает кабинет, а его шаги затихают, я чувствую облегчение. Сердце вновь ускоряет ритм, но теперь от радости и лёгкого волнения. Даже рука начинает болеть чуть меньше. Во всяком случае, я могу хоть что-то соображать.

Всё ещё прижимая больную руку здоровой к телу, чтобы не болталась и оттого не ныла сильнее, встаю со стула и подхожу к двери. Приоткрыв, выглядываю и внимательно смотрю в обе стороны. Ни Германа, ни кого-то ещё. Это мой шанс.

Выхожу в коридор, прикрываю дверь, стараясь не запачкать её кровью. Это задержит Германа на несколько секунд, поскольку он будет думать, что я ещё внутри. Затем, ещё раз нервно оглянувшись, так быстро, как позволяют ослабевшие ноги, иду в противоположном от кулера направлении.

Иду я в ординаторскую. Не знаю, что стану делать, если там кто-то будет, но надеюсь, мне повезёт.

С каждым шагом я, видимо, теряю больше крови, потому что мир перед глазами расплывается всё сильнее. Благо, дорогу до ординаторской тоже знаю хорошо и могу с лёгкостью дойти до неё в любом состоянии.

Шаг, ещё шаг. Я опираюсь, или, скорее, падаю на стену. Хорошо, что ещё почти никто не знает, что албыску повязали, а то наверняка бы пересеклась с кем-то. Стена прохладная, и это успокаивает. На миг прикладываю к ней висок, а затем заставляю себя снова идти дальше. Путь от перевязочной до ординаторской обычно занимал у меня какие-то пару минут. Сейчас же казалось, что до Урала и то ближе… Урал… Нет, только об этом опять вспоминать не хватало!

Я уже думаю, что упаду, и начинаю жалеть о своём исчезновении из кабинета, когда наконец вижу заветную дверь. Её вид придаёт мне сил, которых хватает, чтобы проскользнуть внутрь. Иногда мне все-таки везёт: внутри никого.

Приваливаюсь спиной к гладкой поверхности двери. Ноги так и хотят подогнуться, спустив меня на пол, но я держусь изо всех сил. Герман, наверное, быстро меня найдёт, поэтому надо как-то не дать ни ему, ни кому-то другому помешать мне самой обработать рану. Благо, моё великое оружие всё ещё со мной, а одна рука все ещё здорова.

Шпильки. Конечно же, я не бросила их, всё аккуратно призвала к себе и спрятала в кармане. Святой Руслан – гений, и его изобретения не так просты, как кажутся. Шпильки в умелых руках могут стать не только ножами.

Вот и сейчас я извлекаю одну и, скорее отшатнувшись, чем отойдя от двери, сую её в замочную скважину. Немного металлической энергии, и тонкая палочка поспешно принимает необходимую форму. Вуаля – дверь, ключей от которой у меня нет, заперта, да ещё так, что, кроме меня, никто её не откроет. Только если более сильный колдун, но ему до этого ещё догадаться надо, что совсем непросто. Очень удобно, когда пытаешься укрыться от чересчур заботливого главного врача.

Кстати, о врачах и заботе. Пока я на радостях и от боли не рухнула в обморок, а рука у меня не перестала функционировать окончательно, надо таки заняться тем, ради чего я сюда пришла. Зализать рану.

Прикрыв глаза, прикидываю, что для этого нужно. Ножницы, синтетическая нить, антисептик или крепкий алкоголь, игла. Рука за уже относительно приличное количество времени не распухла, значит, вряд ли у меня перелом. Гипс наверняка не понадобится, шина тоже. Жгут… Было бы неплохо, но вряд ли обязательно, кровотечение, конечно, немаленькое, но не до такой степени, чтобы еще с ним возиться. Обезболивающее. Алкоголь сойдёт за него.

Возможно, при поимке волколака я была неправа, и перевоспитывать Артёма не стоит. Без него, такого, какой он есть, алкоголя у меня бы сейчас не было. А так…

Шпилька всё ещё у меня в руках, и не просто так: после победы над дверью я подползаю к шкафчикам. У каждого врача он свой и закрывается, как в хорошей американской школе. Фамилии не подписаны, но я приблизительно помнила, где какой. У Артёма он был в правом нижнем углу. И в отличие от нормальных людей, у которых в шкафах лежала одежда, обувь и вещи, у Хоффмана там были припрятаны заначки. Когда кто-то пытается угрожать тебе прошлым, невольно начинаешь интересоваться этим человеком и узнавать всякие нехорошие факты о нём. И порой это очень даже на руку.

Мои пальцы дрожат от слабости, и теперь всунуть остриё в замок оказывается не самой простой задачей. Тихий щелчок, когда шпилька наконец достигает своей цели и становится ключом, снова меня немного приободряет. Замки типовые, поэтому знаю, что надо повернуть два раза направо. Немного скрежета механизма и петель – и дверь открывается. Будто переняв характер своего хозяина, она даже слегка задевает меня, но это уже не так важно.

Будь мне чуточку лучше, я бы с восхищением ахнула, глядя на содержимое шкафчика. Не скажу, что прямо-таки разбираюсь в подобной теме, но хоффмановские бутылки алкоголя выглядели… Весьма дорогими. Парочка разных вин, несколько внушительных графинов коньяка, что переливались тёмным золотом в электрическом свете. Надеюсь, Артём не заметит пропажу одной бутылки. Потому что иначе придётся отдать ему добрую половину следующей зарплаты, чего делать очень не хотелось бы.

Запах вина мне никогда не нравился, поэтому наугад выбираю коньяк. Восемь лет выдержки, судя по этикетке. Вроде бы не очень много, а значит, не должен быть слишком дорогим. Сойдёт.

Ножницы обнаруживаются на рабочем столе для заполнения бумаг и с трудом оттуда достаются. Иголкой вновь служит шпилька, которую в неё превращаю, а приблизительно нужное количество нитей вытягиваю из собственной рубашки. Если облить коньяком, она продезинфицируется. Самое главное, что рубашка у меня синтетическая. Натуральной тканью рану зашивать нельзя – загноится.

Чтобы не запачкать мебель, я стелю несколько листов бумаги на пол. Кладу на белую поверхность инструменты и сама устраиваюсь рядом.

Начинаю с того, что, зажав коленями бутылку, не без труда открываю её и, глубоко вздохнув, делаю несколько быстрых глотков. Горло будто огнём опаляет, и я морщусь, но без этого нельзя: алкоголь хоть немного притупляет боль, без него я не смогу доделать то, что планирую. Отдышавшись, приступаю к следующему шагу: здоровой рукой зажимаю в кулаке шпильку и за счёт этого заставляю её превращённого в иглу собрата зависнуть в воздухе. Двумя пальцами той же руки достаю зажигалку и опаляю кончик иглы. Когда металл нагревается, немного сгибаю его. Так и работать легче, и лишняя дезинфекция.

Затем над бумажным стаканчиком, который также нашла в закромах Артёма, аккуратно обливаю нить и иголку коньяком. В воздухе повисает его тяжеловатый запах. Временно откладываю их на бумагу и берусь за саму рану.

Часть крови уже засохло, отчего рукав прилип к телу. Прощаться с рубашкой жаль, но делать нечего, приходится разрезать ткань. Стерев кровь и обработав края укуса (несмотря на коньяк, я прикусываю собственный воротник, чтобы не закричать), вижу жуткую рваную рану. Длина сантиметров семь, не меньше, а по краям видны следы беспощадных клыков. Зашить этот ужас будет непросто, но всё лучше, чем светить шрамами.

Тем же способом, что прижигала иглу, вдеваю в неё нить. Сердце колотится всё сильнее, а дыхание учащается – я понимаю, что рана сама болит, а шить будет намного больнее. Придётся потерпеть.

Делаю ещё пару глотков для храбрости и принимаюсь за дело.

…Не знаю, сколько времени у меня на это уходит, но в какой-то момент вместо страшного красного пятна я наконец вижу свою сожженную кожу, покрытую восемью неровными, но с точки зрения медицины правильно наложенными стежками. Правда, теперь перед глазами все плыло не только от потери крови, но и от увеличившегося количества выпитого коньяка, и пару раз я, наверное, все-таки потеряла сознание, только это тоже неважно. Главное, я это сделала! Спасла и себя, и свою руку, и своё рабочее место.

Остаётся всего пару пустяков – ещё раз обработать рану и забинтовать её. Я почти поканчиваю и с этим, когда внутри что-то ухает вниз от ужаса. Потому что в дверь ординаторской вдруг начинают стучать.

Что ж, это логично. Мне итак очень повезло, что я почти успела до их прихода. Было бы неплохо, конечно, если бы мне хватило времени после обработки раны спрятаться от Германа и Екатерины в общежитии, но это возможно при совсем уж невероятном везении. Да и я взрослый человек, а не ребёнок. Это дети могут спрятаться под столом, сказать, что они в домике, и избавиться от упрёков с помощью невинных милых лиц, а я должна отвечать за свои поступки.

Из-за двери раздаётся голос Германа, потом Екатерины. Потом стучат снова.

Я решаюсь открыть, только когда заканчиваю полностью, а коньяк Артёма прячу обратно в его шкаф. Думаю, отсутствие как минимум трети от объёма бутылки он заметит, но хотя бы не так быстро.

Представляю, что видят стучащиеся, когда я наконец перед ними появляюсь. Измученная растрепанная ведьма, которую трясёт от слабости и, возможно, лёгкого жара, с мутным от коньяка взглядом, в тёмной от крови и частично порезанной и порванной одежде. На фоне стерильно чистой больницы я намного больше похожа на пациента, чем на врача, причём на пациента только поступившего и в крайне тяжёлом состоянии.

В коридоре, как оказывается, меня ждут не только Герман и Екатерина. Артём и даже маленький Лева хоть и молчали, но тоже были здесь. Артём почему-то смерил меня взглядом, полным любопытства и насмешки, хотя сам, надо признаться, выглядел не сильно лучше. Разве что немного почище. Лева при виде меня судорожно сглотнул, и мне стало его жаль. Шутка ли, только мать умерла, а сегодня он сам мог пострадать из-за албыски. И, что самое страшное, увидел, какими неадекватными бывают некоторые представители его вида. Это ведь правда страшно – посмотреть на жуткое существо и понять, что при худшем исходе у тебя есть шанс стать таким же. А я – прямое доказательство того, что албыска ему не приснилась и не померещилась.

Впрочем, всё моё сочувствие испаряется, когда я начинаю чувствовать на себе взгляд Екатерины Алексеевны. Он был очень и очень недовольным. Подобное недовольство бывает скорее не от злости, а от волнения, но так даже хуже. Нет ничего неуютнее, чем словесно сражаться не с врагом, а с людьми, которые о тебе беспокоились.

Мне никто ничего не говорит. Вероятно, ждут, когда я заговорю сама. Поэтому, немного помучавшись от всё ещё жгущей раны и неловкого молчания, не отводя глаз от пола и внимательно рассматривая свои ботинки, будто чья-то заботливая рука написала на них текст объяснений, начинаю:

- Я обработала руку сама. – в доказательство слегка взмахиваю перебинтованным запястьем. Хорошо, что бинт нашёлся в аптечке в ординаторской. – Перелома нет, гипс и рентген не понадобятся. – Затем, собрав последние силы, поднимают взгляд на Германа и неловко заканчиваю: - Извините, что убежала.

- Серова, ты больная, скажи мне!? – уже не сдерживается от крика Екатерина. Обычно меня не трогают её повышенные тона, но тут даже отступаю на шаг.

- Я не… - растеряно бормочу. Уже радовалась, что ей плевать на меня, а, оказывается, нет. И это плохо. Но ведь про больную – это просто недовольный выкрик? Они не уволят меня, посчитав сумасшедшей?

- «Ты не» что? Не подумала? Очень неприятно это слышать, потому что в этой больнице ты одна из немногих, кто производит впечатление людей, хотя бы иногда пользующихся своей головой.

- Извините. – снова пробую я и растеряно смотрю на Германа. Он, если так можно сказать, больше других пострадал из-за моего бегства, но все-таки обычно он немного присмиряет свою супругу. Вдруг на этот раз тоже поможет?

Но, на удивление, Герман, встретившись со мной взглядом, качает головой.

- Екатерина Алексеевна права, - мягко говорит он. – Это было неосмотрительно, Василиса. Ты могла потерять сознание в коридоре, где никто не оказал бы тебе помощь, или в ординаторской, которую, судя по всему, мы бы и вовсе не открыли. И истечь кровью. Или сделать себе и своей ране только хуже, от плохого самочувствия совершив ошибку. Если тебе чем-то не нравлюсь или смущаю я, ты могла бы сказать и попросить помощи у любого другого врача. Учти это на будущее, хорошо?

Надеясь, что на этом странные претензии закончатся, я киваю. Герман, кивнув в ответ, явно собирается вернуться к своим делам, но Екатерина останавливает его за плечо.

- Я ещё не закончила!

- Катерина, дорогая! – наконец взмахивает руками в успокаивающем жесте Герман. – Мы имеем дело порой с очень молодыми, но взрослыми людьми. Василиса не ребёнок, не нужно повышать на неё голос. Она итак понимает, что из-за шока и боли поступила необдуманно. Я пойду к господам из СБ МС, а ты открой ей больничный, пожалуйста.

У меня внутри снова всё холодеет.

- Не нужно больничный. – осторожно прошу я. – Я себя прекрасно чувствую и, думаю, самое позднее завтра смогу вернуться к работе. Мне нужно расследовать…

- Тебя забыли спросить, что тебе нужно, - отзывается Екатерина Алексеевна. Герман к этому моменту уже уходит. – Плевать на себя, подумай о пациентах, на которых ты свалишься в обморок. Или что-то сделаешь не так из-за руки.

- …Чтобы раньше, чем через две недели, я тебя не видела, – добавляет она уже спустя долгие полчаса, сидя за столом в своём кабинете и сосредоточено печатая необходимую для больничного информацию на старом компьютере.

- А расследование? – все-таки уточняю. И снова извиняюсь, когда вижу совсем уж гневное лицо.

Плохой из меня следователь. У хорошего едва ли произошла бы ситуация, из-за которой два раза подряд пришлось бы сидеть дома и откладывать поиск убийцы на неопределённый срок.