Мариус верил: если бы не Румата, все они были бы живы.

Если бы только он не появился!

…Всё началось в самый разгар летнего месяца шалëра. Воздух казался особенно тяжёлым, жара влажно целовала в лоб, оставляя испарину и распаляя кожу, и лишь редкий ветерок с далёкого моря приносил желанное облегчение.

Стоял полдень, пахнущий насыщенным ароматом воска, вязкий и горячий. Полуденные солнечные лучи почти не достигали закрытой, на совесть сделанной исповедальни. Мариусу, впрочем, они были и не нужны: он знал эту маленькую, старую комнатушку своего манора вдоль и поперёк, от бесполезных для большинства прихожан узоров, что изящной паутиной оплетали дверцу и потолок, до последней из многочисленных трещинок в полу и стенах. Когда проводишь в каком-то месте по несколько часов чуть ли не каждый день, оно волей-неволей врезается в память.

Ладонь Мариуса, тонкая и сухая, как у больного или учёного, возлежала на голове женщины средних лет. Пальцы отчётливо ощущали, что мягкие волосы мадам де Менсон слиплись от помады и запутались в сетке, поддерживающей причёску. Это внушало Мариусу необъяснимое отвращение, от которого хотелось немедленно вымыть руки. Возможно, правда, что противно ему было вовсе не из-за головы дамы, а из-за того, что скрывалось внутри неё.

Вот уже четвёртый год подряд мадам де Менсон изводила Мариуса своими исповедями. Она относилась к Зрячему Богу до тошноты почтительно и педантично посещала манор каждый месяц. Вернее, на службах она появлялась раз в неделю, только исповедовалась чуть реже.

Каждый её рассказ о собственных дурных поступках длился по меньшей мере два часа. Мариус искренне не понимал, как можно с таким удовольствием и так долго перечислять свои провинности перед Зрячим Богом. И, возможно, он бы решил, что это не его, Одноглазого Пэра, служителя Зрячего Бога, дело, но одна исповедь мадам де Менсон была омерзительнее другой. В позапрошлом месяце, рассказывала мадам, она изменила мужу с садовником, а чуть раньше – с молодым виконтом, которого повстречала в театре. В прошлом месяце любовников было двое. И это ещё очень краткое изложение! Уважаемая леди не скупилась на подробные описания содеянного, словно каждое слово, каждая деталь, стоит о них сказать, приблизит её к прощению Зрячего Бога. На деле же мадам де Менсон лишь приближала запас терпения Мариуса к нулю.

«Отлучить бы тебя от манора, курица развратная!» - с раздражением думал Мариус, выслушивая щебетание, начисто лишённое раскаяния.

Он, однако, прекрасно понимал, что не сможет этого сделать. Месье де Менсон, муж этой странной женщины, был префектом, самым важным человеком в Бребордской провинции, а Мариус – лишь жалким служителем жалкого манора в никому неизвестной деревушке, каких в Ардии вообще и в Бреборде в частности бесконечное множество. К несчастью, деревушка Мариуса привлекла мадам де Менсон своей близостью к столице провинции, а он сам – своей молодостью и всё тем же терпением. Вероятно, если бы хоть один из этих пунктов был иным, Мариусу сейчас не пришлось бы отпускать грехи влюбчивой богачке. Увы, у Зрячего Бога, в которого Мариус не очень-то верил, были другие планы на этот счёт.

- А потом он поцеловал меня напоследок, - мечтательно закончила мадам де Менсон своим певучим голосом, - и ушёл. - Её неспособные видеть глаза, похожие на два ровных облака и так сильно отличающиеся от глаз Мариуса, казались ярче, чем были. В одной старой книге Мариус когда-то прочёл поэтичное название этого явления, хотя не сразу понял, что оно означает. Сверкать. Её глаза сверкали. Если верить всё той же книге, это значило, что дама говорит с настоящей страстью. Мариус охотно в это верил. – Зрячий Бог простит меня? – с надеждой спросила она.

«Едва ли. Но если я скажу правду, меня, в свою очередь, уже не простит бребордский гардье».

Дело в том, что месье де Менсон не только был префектом, но ещё и жертвовал огромные деньги Бребордской Гардьере. Во всяком случае, так говорил гардье – главный Одноглазый Пэр Бреборда. Мариус и его манор ни диза не получали от щедрых пожертвований, но попробовал бы он слово сказать! Чего доброго, старик-гардье не поленится раскопать его, Мариуса, историю и узнать его тайну… А учитывая, что Мариус со своей небольшой особенностью умудрился стать Пэром, ему в таком случае даже на тюремный срок рассчитывать не стоит. Казнят, точно казнят! А перед этим запытают так, что сожжение покажется счастливым избавлением. И неважно, что пятнадцать лет назад Лоран III запретил пытки – Мариус прекрасно знал, что Ардийская Соверия практикует их до сих пор.

Не то чтобы Мариус сильно цеплялся за свою жизнь, унылую и однообразную, но умирать по глупости ему не хотелось. Лучше уж подыгрывать мадам де Менсон. В конце концов, от него не убудет, а даме будет приятно.

Поэтому сейчас Мариусу оставалось лишь улыбнуться. Он знал, что де Менсон не увидит улыбки, как никогда не увидит и всего остального, однако это движение позволяло придать голосу дружелюбные нотки:

- Конечно, мадам. Зрячий Бог всех прощает. Я, правда, сочту уместным дать мадам совет быть несколько… Сдержаннее. И в отношениях с другими господами, и в… Своей исповеди.

Мариус давал один и тот же совет после каждой череды издевательств под названием «Рассказ мадам де Менсон», и каждый раз его пропускали мимо ушей. Он уже давно потерял надежду достучаться до своей прихожанки, но отчего-то продолжал раз за разом именно так заканчивать свою исповедь. Капля за каплей вода камень точит – а вдруг…

- Да, месье, конечно, - проникновенно отозвалась мадам де Менсон, и Мариус понял, что никакого волшебного «вдруг» не произойдёт, во всяком случае, в этот раз. Потому что подобным образом эта дама отвечала ему каждый проклятый месяц.

Точно также, как десятки раз до этого, мадам де Менсон провела костлявыми пальцами в перчатках по раме в стене между частями исповедальни. Нащупала борозды, указывающие, где находится выход, едва не ударив Мариуса по носу. Медленно поднялась, прямая, как дуб, каких много растёт вокруг манора. Мариус мог бы встать и выйти без этих лишних действий, но безопасность была важнее, поэтому он проделал всё тоже самое. Пожалуй, шурша по дереву даже более старательно и громко, чем требовалось.

Взяв мадам де Менсон за руку, Мариус довёл её до двери, щупая борозды вместо неё – это считалось джентльменским поступком. Его простые сапоги при этом громко стучали по кафелю, когда-то будто состоящего из одинаковых по размеру, но разных по тому странному виду, который иностранцы называют цветом, лоскутков, а теперь однообразному. Туфли мадам де Менсон несли её беззвучно. Мода Ардии касалась звуков и ароматов. Чем изящнее запах и тише обувь, тем человек богаче. Жена префекта была очень богата.

Личная карета ждала мадам де Менсон прямо напротив дверей манора. Кучер мирно дремал на козлах, служанка и компаньонка сплетничали внутри – Мариус видел длинношеие фигурки, одну с такой же сеточкой, как у мадам, другую – в платке, с жаром склонившиеся друг к другу. Заслышав шаги, девицы резко, но сохраняя достоинство, отклонились каждая к своему сидению. Мариус подумал, что такая скорость возможна только в том случае, если спутницы обсуждали хозяйку.

Всё ещё старательно изображая из себя джентльмена, Мариус подождал, пока мадам де Менсон не добралась до кареты, на улице. В эту минуту он впервые за день наслаждался блаженным безмолвием. Слышно было только фырканье лошадей, шелест дубовой листвы на ветру да постукивание тросточки дамы по плитке. Трости тоже были не только необходимой в стране незрячих вещью, но и поводом для гордости. Мастера по их изготовлению постоянно соревновались в прочности и замысловатости своих товаров. И пусть из всего окружения мадам де Менсон, кроме нее самой, разве что Мариус мог по достоинству оценить объемные, сложные узоры на боярышниковой трости с фарфоровым набалдашником, и то он не смог бы об этом сказать, даже если бы хотел, её самолюбие наверняка очень тешило, что муж отдал за эту игрушку по меньшей мере пару тысяч ардов.

Зашуршав юбками и вцепившись пальцами в борозды на поручне кареты, мадам де Менсон наконец забралась внутрь. Как можно громче стукнув каблуками на прощание, чтобы дама знала, как её, можно сказать, личный Одноглазый Пэр о ней заботится, Мариус вернулся в манор. Он думал было ещё немного послушать прекрасную тишину, разбавляемую лишь запахами свечей и лёгким ароматом духов дамы, что призраком ещё висел в воздухе. Однако, не успел он дойти до центра манора, по ушам резанул треск. Когда Мариус предположил, что именно могло издать этот звук, его сердце ухнуло в пятки.

Обернувшись, он с возвращающимся раздражением скрипнул зубами. Догадки подтвердились: треск издала скамья. В маноре Мариуса, рассчитанном на одну маленькую деревеньку, скамей было всего десять, все как одна старые, но почему-то только эта, третья с конца, постоянно ломалась. Ножка то и дело подкашивалась каждые две недели. Вот и сейчас она снова подвела Мариуса, и вся длинная скамья скособочилась, как жених-романтик, делающий предложение, стоя на одном колене.

Мариус вздохнул и покачал головой. Всего в его маноре служили трое: он сам да две женщины. Значит, починка скамьи ложилась на его плечи. А чинить Мариус не любил. Особенно скамью в его старом бедном маноре. Особенно после визита мадам де Менсон, муж которой жертвовал огромные деньги Бребордской Гардьере. Деньги, тысячной доли которых хватило бы с верхом, чтобы хоть сколько-нибудь обустроить крохотный деревенский манор!

* * *

Мариус чинил скамью.

На самом деле, это было несложно. Когда Мариуса только прислали в Бреборд, он не умел держать в руках ничего тяжелее стилоса и кадила. Однако крепкие бребордские мужички-крестьяне, осыпая видавший виды манор не менее крепким словцом, за каких-то пару раз обучили совсем ещё мальчишку Мариуса, как обходиться с инструментами.

Вспомнив об этом, Мариус ощутил, как что-то свернулось на сердце тёплым котёнком. Сколько ему тогда было? Лет восемнадцать, не больше? Да, точно – Мариус торчит в этом забытом Зрячим Богом Бреборде уже восьмой год. А ведь, когда он только сюда приехал, то был совсем иным человеком. Почти наивным и даже не лишенным жизнелюбия. Он ещё восхищался этими мужиками, которые, отвернув белоглазые лица в противоположную сторону, забивали гвозди в скамейку на ощупь не в пример лучше способного видеть Мариуса. Пожалуй, сейчас он скучал по тем временам.

Свечерело. Теперь не только в исповедальне, но и в маноре царил полумрак. Мариус, однако, несмотря на некоторые свои особенности, был уважающим себя ардийцем, а потому вполне себе мог разделаться с ремонтом и сейчас, не зажигая ни одной свечи. Жечь свечи вечером попросту опасно: мало ли, мимо манора захотят проехать соверы и учуют своими длинными носами воск! И, конечно, зададутся вопросом: зачем Одноглазому Пэру жечь их вечером, так ещё и в день, когда нет службы? Может, он и не одноглазый вовсе?

От мыслей о соверах рука Мариуса сжала молоток так сильно, что ногти впились в ладонь. Впрочем, к его чести нужно сказать, что свои чувства он выдал лишь этим жестом, который большая часть ардийцев и не заметила бы: он не прекратил мерный стук, продолжая вбивать страшно представить который гвоздь в многострадальную скамью. Вот то, чему его по-настоящему хорошо учили сердобольные Пэры и служительницы маноров с самого раннего детства, то, что закладывали ему в голову получше текстов Зрячего Ливра: хочешь жить – какие бы эмоции не испытывал, сохраняй самообладание. Не дай им понять, что ты умеешь видеть. Не дай своей почти сверхъестественной силе, зрению, стать твоей слабостью. Мариус хотел жить. И научился этому. А потом умение изображать сдержанного слепца так вошло в привычку, что даже захоти он сдаться властям – не смог бы, наверное. Слишком вошёл в роль.

В маноре было тихо. Не так, как днём после отъезда мадам де Менсон. Тогда тишина звучала – шепталась природа за окнами манора, шуршали, наводя порядок, молчаливые уборщица и свечница. Манор бодрствовал, дышал, ворчал, как большой, но дряхлый зверь. Теперь же он словно уснул. До ушей Мариуса, утомленных стуком молотка, не долетали песни сверчков, а служанки, пожилая больная мать и её дочь-подросток, уже удалились спать: они соблюдали строгий режим.

Мариуса всегда удивляло, что даже потеряв зрение, ардийский народ вот уже три века просыпался по утрам и засыпал по вечерам, никак не изменив этот порядок. Как можно засыпать на закате и встречать рассвет, не видя солнца? Иногда Мариус ненавидел свои глаза. Если бы он был таким же, как другие, то не задавался бы подобным вопросом, как и множеством остальных. Ученые люди, правда, говорили, что задавать вопросы – хорошо, но Мариус служил не науке, а Зрячему Богу. Который не очень-то любил чересчур любопытных.

Когда Мариус убедился, что достаточно укрепил ножку и даже не сильно погнул гвозди в процессе, то рискнул поставить скамью обратно. Какое-то время он с замиранием сердца держал руки над сиденьем, чтобы поймать эту деревянную старушку, если её снова подведёт нога, но скамья встала вполне устойчиво. Мариус, прежде подметавший полы одеянием и собранными в косу длинными волосами, поднялся и вздохнул с облегчением. На пару недель должно хватить, особенно если попросить свечницу Анну и её дочурку усаживать на эту скамейку детей и тоненьких легких девиц. И тем, и другим службы всё равно мало интересны, могут посидеть и сзади.

Вдоволь полюбовавшись на своё творение, Мариус уже хотел было пойти в келью, где его ждала скромная, но уютная кровать и много раз перештопанное Анной шерстяное одеяло. Неплохо было бы ещё поесть, но будить служанок не хотелось, а Мариус на кухне был что собака в игре в кегли: будучи зрячим, он скорее зарежет ножом для мяса себя, чем что-то сообразит, в отличие от Анны, которая наощупь готовила самые настоящие шедевры. Впрочем, мысли о служанкиных салатах из козьего сыра и потофë Мариус постарался отбросить куда подальше. Живот итак давно мурлыкал от голода, а так, чего доброго, он ещё слюнями истечет. Страшно подумать, что бы сказали, узнав об этом, его прихожане!

Громкий мерный стук в дверь не только вырвал Мариуса из уютных грёз, но и заставил его, обычно спокойного, вздрогнуть. Двери его манора, конечно, всегда открыты – так он говорил прихожанам, но… Сейчас уже почти ночь. Жители деревушки спят или, на крайний случай, готовятся ко сну. Кто же это может быть?

«Соверы?» - в каком-то первобытном страхе подумал Мариус. Он вспоминал своих главных врагов уже второй раз за очень краткий срок, и это пугало едва ли не больше самого стука.  - «Неужели… Где я ошибся?».

Он, впрочем, тут же постарался собраться и стёр рукавом сутаны проступивший на лбу пот. Паника – его главный враг. Да и вообще, не Мариус ли давно решил для себя, что ему плевать? Не догадались соверы – спасибо Зрячему Богу, догадаются – хотя бы в могиле Мариуса будет ждать покой, лишённый страха и скуки. А может быть, это вовсе не соверы.

Неспешным и уверенным шагом Мариус направился к двери. Если бы он верил в Зрячего Бога, то, наверное, сейчас молился бы ему изо всех сил. Проблема в том, что, хоть Мариус ему и служил, он не верил. Когда-то, может, было наоборот, но вот уже много лет как Мариус рассудил, что не может высшее существо сначала погрузить целую страну во мрак, а затем устроить гонения на тех, кто остался здоровым. А если и может, едва ли оно достойно поклонения.

Подобные рассуждения, конечно, не достойны Одноглазого Пэра. Быть может, будет справедливо, если Мариуса казнят… Быть может, Зрячий Бог все же существует и вот сейчас послал Мариусу свою кару…

Ноги Мариуса показались ему ватными, одновременно чересчур мягкими и несгибающимися. Сердце колотилось так, что, казалось, ещё чуть-чуть – и оно допрыгает до горла. А то и вовсе вылетит из тела, как певчая птичка из клетки бродячего артиста. И это у него, не особенно цепляющегося за жизнь! Пожалуй, это даже забавно.

Какая-то часть Мариуса требовала не открывать дверь, а бросится бежать, выскочить через окно, мчаться, не разбирая дороги. Однако он понимал, каким глупым был бы этот поступок. Если соверам нужно, они найдут его везде, не покидать же Ардию из-за них! А если это не соверы, Мариус, пожалуй, опозорит своим поступком всю гардьеру. Шутка ли – Одноглазый Пэр сбежал от прихожанина!

Пока Мариус шёл, настойчивый стук повторился ещё пару раз. Но вот, наконец, ему удалось заставить себя приблизиться к крепким большим дверям – немногим частичкам манора, в которых Мариус был уверен, как в себе. Эти не то что от старости не развалятся, их, наверное, и таран не выбьет.

Но что не выбьет таран, то с лёгкостью вынесут соверы. Во всяком случае, так казалось Мариусу. Возможно, безобидные слепцы думали об этих слугах закона иначе.

Рука Мариуса, снова по привычке, слепо поездила по двери, прежде чем нашла засов, хотя он прекрасно видел, где тот находится. Открывался изнутри засов легко, но даже это простое движение далось Мариусу непросто. В голове так и звучало на разные лады: «Соверы, соверы, соверы». Толкнуть дверь также получилось не сразу.

Больше всего Мариус ожидал увидеть соверов – суровых мужчин в разной по цвету, но сходной по фасону форме, с пехотными полусаблями и звонкими украшениями на сапогах, что при ходьбе звенели на всю округу, сообщая всем присутствующим о том, кто идёт.

Каково же было его удивление и облегчение, когда открытую дверь придержала трость! Их соверы с собой никогда не носили, Мариус знал это точно.

Трость была дивная: не изящная палочка графа и не простая крестьянская деревяшка, она не напоминала никакую из тех, что Мариус видел прежде. Цвет, как у травы, массивная, словно нога жеребца и разукрашенная узорами, будто колонна трехсотлетнего дома. Мариус так и застыл на месте, тупо глядя на неё.

Следом в дверь просунулось лицо, такое же незнакомое. Юное, очень юное – схожие черты Мариус видел, склонившись над водной гладью реки, ещё до приезда в Бреборд. С кожей, похожей на парное молоко, и в ореоле волос цвета солнца, когда оно недостаточно яркое и глаза не слезятся, глядя на него. Улыбающееся. Словом, последнее лицо, какое можно представить, когда только что чуть не поседел от страха, думая о соверах.

Мариус не знал, сколько времени провёл, в ступоре разглядывая ночного гостя и успокаивая расшалившиеся нервы. Очнулся он, лишь когда услышал голос. Тот был под стать владельцу: юношеский, с уже скользящими в нём низкими мужскими нотками, но по-детски мягкий и звонкий, будто перезвон самых маленьких колокольчиков манора.

- Простите, что так поздно, я немного заплутал. Не пустите переночевать, месье Одноглазый Пэр?