Методом проб и ошибок. Правая нога явно не та.

Черта-с два я еще раз встану с нее.

Значит... что? Левая? Третьей ноги у меня, слава Богу, нет, так что она.

Только почему у меня так болит все тело? Как бы еще поднять себя с кровати... Ведь в такую жизнь не хочется вступать ни с одной из двух ног. Даже если они будут обуты в штиблеты, целиком отлитые из золота. Даже если инкрустированные изумрудами и бриллиантами.

Они не щадят ни богатых, ни детей, ни инвалидов. Вернее, этих они не щадят в первую очередь.

- Вставать, подъем! Guten Morgen, Judenschwein!

Реальность ударила меня наотмашь грубой немецкой бранью, проехалась гусеничным танком по всем незажившим ранам. Я хочу все исправить.

Левая нога.

Левая, конечно.

Кто-то грубо схватил меня за ворот каторжной рубахи и выволок из кровати.

Левая.

Вернее, с места для сна; ни в коем случае это не кровать.

Должен. На левую.

Немецкий солдат с перекошенным от злости лицом дернул так сильно, что чуть не придушил меня. Евреем меньше, евреем больше.

Да какая разница.

Но я должен был что-то сделать. Что-то, наверное, важное.

Точно. Левая.

В последний момент я успел вывернуться так, чтобы нужная нога коснулась пола первая. Сразу после этого мое лицо поздоровалось с пыльными досками. Солдат опять выругался по-немецки, но так тихо и быстро, что я и не понял, с кем он сравнил меня в этот раз.

- Вставай, груда тряпья, и тащись к выходу, - он за шкирку поднял меня и толкнул в направлении двери барака так сильно, что я едва не упал снова.

Все нары были уже пусты.

Как выяснилось, я променял духоту барака на гарь и угарный газ наружнего мира. Зная, что именно жгли и откуда столько дыма, мне хотелось кричать.

Длинная колонна, как поезд состоящая из отдельных вагончиков. Смотря на эти вагончики, сердце начинало есть само себя. Не горе, не жалость, не страх. Нет по-настоящему правдивого слова, чтобы описать ужасы концентрационных лагерей.

Со стороны головы поезда, каждый из вагонов которого хотел получить свои 150 грамм хлеба, слышались крики. Ничто не наводило на меня такой ужас, как они. Я слышал, как кричат женщины, старики, взрослые мужчины. Но я не могу переносить эти боль и страх, преобразовавшиеся в осязаемые, казалось, волны.

Нет, - едва слышно простонал я. - Нет...

Крики усиливались. Русские мольбы о пощаде. Латышские стенания. Польские крики о помощи. Предсмертный еврейский плач.

Они снова легли на меня.

Я слышал, как звучит слово "Мама" на восемнадцати языках.

Как бы я хотел выкинуть это из своей головы.

Как бы я хотел оглохнуть.

Когда крики приблизились, люди в очереди поворачивали головы в их стороны. Я же стоял не шевелясь. Во мне еще осталось что-то человеческое, что горело в агонии, когда я видел узников, затылком едва достающих до моего локтя. Это Саласпилс. Место, где людей убивают морально и добивают физически.

Это не правильно.

Так не должно быть.

Я отказался от веры давно. Я никогда не понимал, как можно радоваться рабской преданности - а именно этим и была религия. Самообманом или просто враньем. Где ваш Бог, русские матери, потерявшие своих детей от кори на адских морозах? Где этот псих, жуткую смерть дарующий детям, которые едва научились ходить?

Но они все еще молятся ему. Под страхом смерти прячут иконы и другу религиозную мелочь. Одна старушка даже смогла пронести церковную серебряную ложку. Бог живет у нас в головах, и больше нигде. Религия - это средство массовой связи для людей, живущих надеждой. У некоторых это последнее, что осталось. Другие просто не хотят делать что-либо самостоятельно.

И я бы мог понять, если бы в концлагерь попали одни атеисты, как я - в наказание за отречение. Тогда бы я, возможно, избавился от сомнений в существовании высших сил.

Но верующих здесь больше половины.

Кто-нибудь хочет со мной поспорить? Может, это именно то, чего я хочу.

Все, что ты не понимаешь, можешь понимать как хочешь.

Только от этого мое положение не становится лучше. А может, становится? Может, мне надо просто все отпустить, пока не поздно. Пока не пришел мой последний час.

Все, что ты не знаешь, можешь додумывать как тебе угодно.

Строгая линия поезда рассыпалась, и вагоны врезались друг в друга. Скрежет поднимаемых вверх голов и покачивания винтовок в грязных руках фашистов.

- Хлеба больше нет, Judenschwein!

Его никогда и не было, хочется закричать, но я молчу. Они пекли булки из строительных отходов и овса и смеют называть их хлебом.

В той части строя, кому не хватило еды, началось волнение, и я не сразу понял, что причина была не столько очевидна. Солдаты наступали.

Я представляю диалог в кабинете главного упыря концлагеря:

У нас не хватает еды, герр Герман.

Для кого, рядовой?

Для заключенных, герр Герман.

Расстреляйте всех, кому не хватит, рядовой, и не лезьте ко мне с глупыми вопросами.

Винтовки резали воздух. Как подкошенные падали прибалты, евреи, русские, поляки, приписанные по воле случая под одну колонку.

Крики, крики, крики.

Те, кто не стреляли, стаскивали убитых в глубокую яму. Стрелки собирали обреченных вокруг этих ворот ада.

Я метался, как в тумане, и чудом ни одна пуля меня не задела. Когда я, наконец, пришел в себя, отстреливали единицы оставшихся.

- Тащите их всех сюда живыми! - раздался скрипучий бас как раз в тот момент, когда над моей головой пролетела пуля.

И руки были сжаты за спиной.

- Schnell, еврейский сукин сын!

На каждую ногу по выстрелу. Левая - старик-поляк. Правая - русская женщина. Левая - темноволосая латышка. Правая - юный эстонец. И они продолжали падать, и падать, все ниже в яму, пока не достигали дна с отвратительным хлюпающим звуком.

Там, внизу, кто-то еще стонал.

- Ты остался последний, еврейский сукин сын.

Я не видел дуло, но чувствовал его. Старуха с косой, или мужчина в черном слаще, или кто там у них, смотрел на меня, и под этим взглядом дрожали ослабшие от голода колени.

- Не стреляй сразу, Soldat! - фашист с маленькими светлыми усиками (все они косят под Главного Фашиста) обошел меня со спины и встал так, чтобы видеть мое лицо. Оно было пусто. - Ты у нас непокоренный, Ja, Juden?

Я молчал.

- Вы, евреи, слишком гордый народ для своей грязной крови. Ты думаешь, это геноцид, Ja? - Он махнул рукой на Саласпилс. Я ошибся, когда назвал яму вратами в ад. Она была вратами из ада. - Это не более чем очистка, но ты вряд ли это поймешь. Твое время пришло.

Он отошел от меня на несколько шагов и, не оборачиваясь, бросил палачам.

- Прострелите ему обе ноги, если ему так дорог его грязный народ. Пусть он будет с ним до самого конца.

На каждую ногу по выстрелу. Левая - непокоренный еврей. Правая - непокоренный еврей.

Дьявол принял меня с распростертыми объятьями сотен рук. Некоторые еще шевелили пальцами.

Кажется, в этот день мы все встали не с той ноги.