Where love was good, no love was bad

Wave goodbye to the life without pain

Say hello, you're a beautiful girl

Say hello to the lunatic men

Tell them your secrets

They're like the grave

***

У искренней любви не бывает пороков

Помаши на прощание жизни без боли

И скажи привет, красавица

Скажи привет лунатикам,

Расскажи им свои секреты,

Которые хранишь как могила

David Bowie „Love is lost" / «Любовь потеряна»

«Я часто имею дело со смертью. Иной раз думаю, что знаю достаточно, чтобы ни во что не верить. Но ты помнишь, что в моей жизни много иррациональных моментов. Все, что я рассказывала тебе про стены кладбищ и молчание мертвых, — правда, с которой живешь, как ребенок, зажмурившийся во тьме. Я всегда чувствую эту черту меж миром живых и вашим. Ощущаю, что ты — по ту сторону, водишь руками, будто по стеклянной стене, следуя за моим силуэтом.

Я увидела тебя, Якоб, и не знаю, что позволило тебе подойти так близко. Мне страшно, но хочется заглянуть дальше, и в то же время отвернуться и больше никогда не видеть, не слышать, не вступать в эти странные контакты.

Недавно я встретилась с человеком, у которого та же беда: он потерял того, кого любил. Но если наша с тобой драма — это бред, помноженный на мое потакание твоим съехавшим мозгам, то он потерял свою девушку страшным и несправедливым образом. В любом случае мы друг друга хорошо поняли.

Потому что мы — те, кто остался после вас.

Он сказал мне, что теперь это просто воспоминание. По крайней мере, должно им быть. Но, видно, у нас с ним чересчур хорошая память, чтобы вас отпускать.

Я все еще помню, Якоб, как нашла тебя на ночных улицах, сломленного и одинокого, как вела тебя все это время, думая, что знаю путь. Больше всего меня гнетет то, что все было зря. Я сорвалась, а заодно столкнула тебя.

Безумец не может нести ответственность за свои поступки. И я должна была взять ее на себя.

В конце остается память — скверное наследие. Это симулякр, жалкая подделка реальности, встроенная в мозг. Человек, как ни крути, хреново устроен. Он тонет в иллюзорном, нематериальном мире, но по-прежнему остается смертным. Не принадлежит больше природе, но и от ее законов несвободен. Так и тянется по реке времени с воспоминаниями о том, что исчезло.

Что хотел сказать нами Бог? Похоже, люди стали неудачной шуткой. Бабочки-однодневки в этом отношении — более совершенное изобретение.

К черту философствование. Я просто говорила о том, что помню, и мне больно от этого. Возможно, дело еще в этой могиле, я очень привязана к твоим останкам. Позавчера мне снилось, что я тебя обнимала, а ты плакал в моих руках.

Якоб, ты — дитя, которое потерялось, чтобы никогда не вырасти.

Якоб, что же мне с тобой делать?»

***

Престарелая Генриетта Лаубе лежала на кровати в окружении любимых кошек и горы подушек. На вздутом животе покоились модный журнальчик и очки, которые мерно поднимались в такт глубокому дыханию. Женщина дремала.

Квартира в Шенеберге, в которой она проживала с детства, была грязная и захламленная. Окна с толстым налетом пыли по обеим сторонам стекол едва пропускали свет, и комната утопала в грязно-бежевом полумраке. Шелковые обои свисали кудрявыми лохмотьями благодаря усердию ее трех кошек. Тихо гудел холодильник, а часы вторили ему зловещим тиканьем. Все остальное в этой квартире молчало, погрузившись в полуденный сон.

Она проспала бы так до самого вечера, обложившись кошками и подушками, но эту идиллию прервал звонок в дверь.

До нее не сразу дошло, что это ей звонят. Открыв глаза, она надела очки и настороженно прислушалась. Звонок повторился. Тяжело опустив отекшие ноги и сунув их в домашние туфли, Генриетта побрела в прихожую.

— Кто там? — слабо спросила она в домофон.

— Фрау Лаубе? Я звонил вам два дня назад. Мы говорили о вашем зеркале, — донеслось из громкоговорителя.

Генриетта мигом вспомнила низкий голос в телефонной трубке, который расспрашивал ее. Он же говорил с ней и сейчас. Палец сам нажал на кнопку, и вскоре в ее прихожей появился высокий худой мужчина в непроницаемых солнцезащитных очках и черной одежде, к ее удивлению, с длинными волосами, собранными в хвост.

— Добрый день, — сказала она, подозрительно щурясь.

— Надеюсь, я вас не отвлек...

— Все нормально. И можете не разуваться.

Мужчина оглядел тусклый коридор, по-прежнему не снимая своих очков.

— В общем, я упомянул уже по телефону, что давно интересуюсь подобным антиквариатом... — произнес он. — Я больше чем коллекционер, можно сказать, специалист.

В этом слове промелькнула какая-то ирония, но смысла ее Генриетта не уловила.

— Ну, вы не разочаруетесь, — заявила она, провожая его в одну из закрытых комнат.

Туда она заходила редко, разве чтобы протереть пыль.

Гость осторожно протискивался между ее захламленными комодами, едва касаясь их пальцами. Лицо его не выражало ни брезгливости, ни интереса. Указательный палец Генриетты неустанно манил визитера за собой.

— Я храню это сокровище уже много лет и сама никогда к нему не прикасаюсь. Это что-то вроде нашего семейного проклятия: ни выбросить, ни воспользоваться...

— Что именно с ним не так?

Генриетта покосилась на гостя, как бы сомневаясь, говорить ему сразу или нет. Доверия он все-таки не внушал. Их свел антикварщик Йорг Бахман, через которого она вознамерилась продать это чертово зеркало. Однако на вопрос, кто он такой, ни Йорг, ни сам клиент не дали внятного ответа.

Бахман только сказал: «Это чрезвычайно важный клиент, готовый хорошо заплатить. Этого разве не достаточно?».

Это был весомый аргумент в пользу его анонимности.

В углу комнаты стоял большой плоский предмет на ножках, завешенный серым покрывалом. Гость уже потянулся было к нему, но Генриетта предупреждающе вцепилась в его руку.

— Оно что, кусается? — последовал вопрос.

— Не так быстро, молодой человек. Вы хотя бы понимаете, что собираетесь купить? — попыталась она приструнить его энтузиазм.

— М-м-м... зеркало?

Он издевался.

— Это не совсем то, чем кажется.

— Знаю. Мне ведь и не нужно простое зеркало.

— Когда мне было двенадцать, а моему брату — двадцать, наша мать умерла, —мрачно начала Генриетта. — Надо сказать, что до этого мы им не пользовались, оно лежало в кладовке и бог знает что показывало. Пару дней спустя после ее смерти брат подошел к этому зеркалу и увидел ее там. И не раз. В результате он стал проводить всякие эксперименты. Ходил с ним по городу, торчал на кладбищах, наблюдая за отражениями. Так и свихнулся. Мы поместили его в клинику, и он умер пару лет назад. До самой смерти говорил, что загробный мир рядом, за каждым зеркалом.

— А вам оно что-нибудь показывало? — осторожно поинтересовался гость, пожирая предмет под тканью жадным взором.

Даже его темные очки не могли скрыть эту энергетику любопытства.

Генриетта дернула плечом.

— Я, знаете ли, предпочитаю в него не глядеть: береженого Бог бережет.

— И все же мне надо его осмотреть. Я ведь должен знать, что собираюсь купить. — И он бесцеремонно стянул покрывало, открыв большое овальное зеркало на ножке.

Генриетта ойкнула и прижала пальцы ко рту. Однако ничего пугающего она не обнаружила. В отражении топтались только она и молодой человек.

Какое-то время он сосредоточенно осматривал зеркало, и было непонятно, о чем при этом думает. Длинные пальцы чутко исследовали раму и поверхность зеркала, проводя дорожки по пыли. Внезапно его подбородок слегка дернулся, хотя губы оставались сомкнутыми. Она не поняла, что он там узрел.

Но было очевидно: что-то увидел.

Наконец он отстранился. И тишина стала иной.

Клиент впечатлен, поняла Генриетта.

— Йорг проводил экспертизу зеркала и сообщил мне базовую цену, — отстраненно донесся до нее его задумчивый голос.

— Но оно стоит больше, — тут же встрепенулась фрау Лаубе.

— И сколько хотите сверху? — деловито спросил он и бесцеремонно закурил.

— Ну, полагаю, вы убедились, что зеркало необычное. Вас не смущают большие суммы? Как вас, кстати, зовут?

— М-м-м... так сколько? — нетерпеливо спросил он, проводя рукой по краю зеркала.

— Десять тысяч с учетом его комиссионных, — и глазом не моргнув выпалила она.

Тип совершенно не смутился, достал телефон и что-то набрал.

— Пишу Йоргу о договорной цене в десять тысяч. Он оформит контракт. С вас ему двадцать процентов. И, получается, еще двадцать пять — с меня...

Телефон мигнул в руках гостя.

— Йорг ответил, что оформляет контракт. Оплата пройдет через него. Вы получите на ваш счет сумму уже с вычетом комиссионных. Он просит вас попозже отправить ваши реквизиты.

— Вот и ладненько. Передайте, что я позвоню ему в течение дня.

Попрощавшись сквозь зубы, в которых дотлевала сигарета, мужчина убежал, а Генриетта в недоумении осталась торчать на пороге. Неужели так просто? Судьба послала к ней сумасшедшего богача. Ей с трудом верилось, что она урвала столько денег за каких-то пять минут. Почти сразу же она позвонила Бахману и недоверчиво продиктовала данные счета.

Следующих два дня Генриетта занималась своими делами: сводила кота к ветеринару, купила удобрения для цветов, разбиралась с хозяйством. О зеркале и деньгах помнила, но пока не решалась строить планы насчет этой суммы.

На третий день Бахман снова объявился и сообщил, что клиент заплатил и документы о сделке уже идут к ней по почте. Генриетта сходила в банк и не сразу поверила: ровно восемь тысяч евро упало на ее счет через ателье антикварщика.

Старушка в очередной раз впала в раздумья и пребывала в таком состоянии до вечера. А затем ей позвонили, и уже по первым интонациям сдержанного приветствия: «Как поживаете, Генриетта?» — она догадалась, кто это.

— Я заберу зеркало?

— Конечно...

А на что оно ей вообще сдалось? Заплатил, и хорошо.

Через час загадочный незнакомец снова нарисовался на ее пороге вместе с двумя молодчиками. Генриетта и вздохнуть не успела, как те подхватили зеркало и вынесли его из квартиры. Клиент шутливо поклонился и впервые глянул на нее поверх очков:

— Приятного вечера, фрау, и удачи.

Сверкнув какой-то сатанинской улыбкой, он стремительно вышел из комнаты, а Генриетта подумала, что она, наверное, продешевила. Надо было содрать за это зеркало втрое, чтобы окупить содержание свихнувшегося брата. Этот тип заплатил бы и больше...

На пыльном полу остались только две полоски — единственное свидетельство того, что здесь стояло зеркало. Генриетта двинулась к кровати и автоматически взялась за журнал, который мусолила уже несколько дней. Мысли все еще крутились вокруг странного гостя, денег, которые теперь были ее, и проклятого зеркала.

Открыв случайную страницу, она замерла. С разворота на нее смотрел ее визитер. Это определенно был он. Те же бледные скулы и полыхающий взгляд... Большой заголовок гласил: «Люк Янсен и Inferno №6 завершают свое мировое турне»...

***

Алиса положила письмо перед могилой Якоба и присела напротив. С неба струился солнечный свет, и прохладная атмосфера вечного умиротворения, царящая здесь, способствовала стремлению к образованию. Она открыла учебник и погрузилась в чтение.

Здесь всегда кто-то был, и, к ее удивлению, не скорбящие, а праздные туристы, фотографы, мамы с колясками и даже целующиеся парочки. Удивительно, как спокойно мертвое сосуществует с живым.

Кладбища вызывали у нее смешанные чувства. С одной стороны, вероятность встретить здесь знакомых была довольна мала. Алиса терпеть не могла поддерживать беседу из вежливости. Если не о чем говорить, то к черту эти неуклюжие попытки.

В этом плане могила Якоба стала идеальным местом.

С другой стороны, это вызывало отвращение на интуитивном уровне. В том, чтобы возводить надгробия и мавзолеи, было что-то противоестественное. Кому нужна эта роскошь после смерти? Явно не тем, кто под землей.

Она старалась получить о смерти как можно больше информации: не только изучая ее, но и пытаясь по-своему... понять. Во время прохождения практики в клинике Алиса могла часами наблюдать, как умирают пожилые, взрослые и дети. Смерть скользила в их лицах и отражалась в ее глазах. Она отслеживала терминальные состояния, фиксировала их в памяти как посмертные снимки, но момент ухода всегда ускользал. Где преломлялась эта граница между живыми и мертвыми?

А вскрытия... В этом она достигла преждевременного совершенства, быстро и точно диагностируя причины смерти, отчего присвистывали даже опытные патологоанатомы. Алиса разобрала на части множество людей и собрала их снова по заданному образу и подобию. Она являлась чернорабочим безвестного творца человечества, анализируя элементы чужого замысла, ища в них тайну созидания и разрушения. Но никакого секрета не было.

Конец — это просто конец.

Где же так называемая душа? Человек должен быть конструкцией сложнее плоти и крови. Или же ей очень хотелось верить, что люди — больше чем их физические оболочки.

Эти мысли прервали чей-то легкий шаг и обрушившийся на нее неожиданный вопрос:

— Алиса? Далеко же тебя Белый Кролик завел...

Подняв голову, она увидела Люка Янсена.

Ее словно по голове чем-то огрели, настолько тот странно смотрелся при свете дня.

— Ого. Вот уж не думала, что встречу тебя снова, — пробормотала она. — И впервые вижу тебя одетым.

Он саркастически хмыкнул и заявил:

— Не могу же я по улице бегать как Маугли. Разрешишь присесть?

— Пожалуйста, — пожала плечами Алиса, отодвигаясь. — Ты... приходил к Сабрине?

Это казалось логичным.

— Нет, она похоронена в Цюрихе.

С момента их встречи прошло почти две недели, и по телевизору говорили, что группа Inferno №6 отправилась гастролировать по Скандинавии. О странном вечере, полном их недомолвок и пугающей откровенности, она уже не вспоминала, хотя тот разговор оставил после себя много мыслей. Не все из них удалось усвоить ясно.

Люк стянул очки, щурясь на солнце. Видеть его ненакрашенным было еще необычнее.

— Тогда что ты тут делаешь? Оправдываешь славу кладбищенской звезды?

Он засчитал ее издевку, снисходительно усмехнувшись.

— Прячусь от своего менеджера, он меня задолбал. И случайно заехал на кладбище. Иронично, что сказать. А ты что тут забыла, девушка из морга? Тоже имидж поддерживаешь?

Придумать Алиса ничего не успела. Взгляд Люка стремительно скользнул по могиле Якоба и в конечном итоге уткнулся на лежащий у подножия креста белый конверт.

Объяснение было неизбежно.

Некоторое время они молчали, а потом Люк кивнул на письмо и поинтересовался:

— Это тебе?

Ответ вдруг вылетел из нее быстрее, чем она успела его обдумать:

— Нет, это ему от меня.

— Ну давай: теперь твоя очередь рассказывать свою грустную историю.

— Еще чего, чтобы ты потом об этом спел? — усмехнулась она.

Люк подавил очередную ухмылку и спросил:

— Секрет за секрет. Давай, Алиса.

Неожиданно от его вкрадчивой интонации и знакомой полуулыбки возникло ощущение, что она беседует со старым другом, хотя они виделись всего раз, неделю назад. Внезапно тяжелый замок в груди отворился, и ей захотелось открыться Люку как близкому человеку.

— Это... мой парень. Он покончил жизнь самоубийством, когда я оставила его ненадолго одного. Выстрелил в голову.

Он смотрел на нее, не произнося ни слова. Кожей ощущалось, как его внимание заостряется с каждой секундой. В нем мелькнуло даже странное торжество, словно он нашел подтверждение какой-то гипотезе.

«Так, значит, и ты. Ты тоже осталась», — говорило его молчание.

Та атмосфера общей невысказанной тайны, случайно возникшая между ними в его доме, концентрировалась вокруг снова.

— Что значит, когда ты его оставила... одного?

— Он был болен. Я должна была его контролировать.

— Должна? Так ты девушкой ему была или надзирателем?

— Уже не знаю, — отстраненно произнесла она, смотря куда-то в середину креста.

Она рассказала Люку обо всем, словно открывая дверь. И сквозь эту щель потекла вереница слов, неизвестно для кого хранимых, но сейчас они впервые нашли верного слушателя.

...Однажды девушка по имени Алиса наткнулась на ночных улицах Берлина на одинокого замерзшего парня. Он торчал на станции метро «Ослоер-штрассе» и кутался в кожаную куртку, которая совсем не грела.

Его можно было принять за очередного джанки, которыми Берлин полнился до краев. Пустой, ищущий взгляд, трясущиеся руки. Зрачки расширены, смотрят на тебя, но не видят.

В его глазах расслаивалась вселенная. Или же это было разложение его души.

Почему-то Алиса сразу поняла, что он не наркоман. И чем дольше она за ним наблюдала, тем тревожнее ей становилось. Он не ждал поезда, в отличие от нее. Он вообще ничего не ждал. Его пережевало и выплюнуло на обочину жизни. Все в его виде кричало об этом, хотя он не издавал ни звука.

Его взгляд остановился на ней, и где-то произошло короткое замыкание. Якоб оторвался от стены и двинулся следом. Якоб шел по станциям метро и темным витиеватым улицам, и так до самого Фриденау. Когда Алиса остановилась, он замер, как ее вторая тень.

Возможно, следовало бежать, да так, чтобы он никогда ее не догнал. Но оба в тот час оказались в ловушке странной корреляции друг с другом. В преломляющемся фонарном свете Алиса увидела больного, измученного человека, который нуждался в помощи и по какой-то причине узрел ее в ней. Его взгляд все время о чем-то безустанно молил.

Чего он хотел? Что искал, раз без раздумий последовал за ней, как доверчивый щенок?

События стали нанизываться как бусины на нить.

Кто-то из них эхом сказал: «Эй...». Невесомое касание ее запястья и вживление в чужой облик по какому-то зову. Странное знакомство без имен и лишних слов.

Сама не зная как, Алиса вывела его из-под земли, и он дошел до самой двери ее квартиры. И она впустила его, потому что за него было страшно. Этот парень выглядел так, будто вот-вот сделает что-то опасное. Никогда она не испытывала чувство такого иррационального беспокойства за незнакомого человека. То, с какой покорностью он побрел за ней, говорило только, что ему действительно больше некуда идти.

(Может, он только и ждал того, кто подберет его и убережет?)

«Раз пришел, входи».

Алиса усадила его на диван, принесла ненужный чай. Спросила, кто может о нем позаботиться. Ответом были молчание и безжизненный, пронизывающий взгляд. Мобильного телефона не имелось. В бумажнике нашлись мятая пятиевровая купюра и покоцанное удостоверение. Так она узнала, что ее визитера зовут Якоб Радке.

«Эй, Якоб... у тебя есть родители? Друзья?»

«Лечащий врач...» — вертелось на языке, но не сорвалось.

Якоб сидел очень тихо, водя невидящим взглядом по ее комнате. Был где-то глубоко в себе, и вытащить его не получалось.

Она проверила его запястья, но следов уколов не было.

«Ты пришла за мной?» — раздались первые внятные слова.

«Это ты пошел за мной».

«Я останусь?»

Алиса смотрела на него и чувствовала необъяснимую ответственность. Его хотелось только пожалеть. Ничего другого он и не заслуживал.

«Держи меня».

«Что?»

Более странной просьбы в тот момент нельзя было представить.

«Ты должна меня держать, — отчеканил Якоб с необъяснимой уверенностью. — Иначе я упаду».

«Но ты уже в полете. И начался он задолго до меня».

Эти слова тоже остались несказанными. Рука сама коснулась его дрожащей ладони. Алиса, которая никогда не выражала ласку и не давала никому свое тепло. Оказывается, она берегла их для этого приемыша улиц, и он ожил, как заводная кукла, и начал говорить.

Так они беседовали всю ночь, до рассвета. Она спрашивала, потому что умела задавать верные вопросы, а Якоб давал ответы, от которых было страшно.

«Меня уже нет. Здесь осталась только часть».

«Где же другая?»

«Не знаю. Я уже давно ее не чувствую. И этого тоже скоро не будет. Я убью себя. То, что осталось, не может существовать без содержания. Я умер когда-то. Не помню только... когда».

«Почему ты считаешь, что я могу тебе помочь?»

«Найди меня. Я вижу, что ты знаешь, как меня найти».

Молящий, лихорадочный взгляд исподлобья. Слабая надежда, что его можно вытянуть, что он еще борется с собой. Сумасшедший, решивший, что только она знает, как вернуть ему целостность рассудка и личности.

Слова кончались. Алису затапливало его отчаяние, похожее на грязную, черную воду.

В голове Якоба — разбитый циферблат, который уже не починить. Но она все равно начала выполнять его просьбу — искать. Где-то в этом месиве его червивых мыслей должен быть он сам. Алиса решила помочь Якобу и влюбилась в его уродство.

Что ее влекло?

«Что одной ногой он уже был там».

Очередная странная мысль, рожденная в тишине.

Алиса хотела его уберечь, но в итоге толкнула в пропасть. Летишь, так лети. Тех, кто на полпути ко дну, уже не спасают.

— Это депрессивно-параноидный синдром на фоне прогрессирующей шизофрении. Он пытался покончить с собой еще в шестнадцать лет, и родители определили его в специальную клинику, посадили на антидепрессанты. Реабилитация не помогла, — отстраненно рассказывала Алиса притихшему Люку. — Он просто научился скрывать от них свои симптомы. В нем уживались рационалист, который прекрасно справлялся с болезнью, когда возникала угроза помещения в клинику, и... другой, тот, кто всего боялся, ненавидел жизнь и себя.

Алиса сложила ладони вместе и положила на них подбородок. Она теряла нить повествования от внезапного возвращения в ту ночь.

Впервые в ее жизни появился некий другой, который поглотил ее собственную личность, и это казалось странным. Ведь она — такой холодный, рассудительный человек. Эти качества сделали ее одиночкой. Она ни с кем по-настоящему не дружила, никогда по-настоящему не любила. Из всех людей на земле умненькая девушка, аналитик до мозга костей, влюбилась в полнейшего психа, который жил в мире только ему понятных иррациональных страхов. Кем она ему была все это время: тюремщиком, возлюбленной, психиатром?

А дальше пошел уже отработанный до боли сценарий: тот день, пистолет, эта чертова песня, ее побег.

— Знаешь, — задумчиво продолжала Алиса, — Был период, когда мне казалось, что каким-то образом он стабилизировался. Отчасти, может, благодаря моему присутствию. Это была иллюзия. Камень, который я толкала в гору, начал съезжать обратно вниз и со страшной скоростью. Я разубеждала его очень долго, но однажды устала. В этом заключался момент и моего отчаяния. Я ничего не могла с ним сделать. Может, поэтому он впал в эту кому. Иногда толчок в пропасть – это бездействие. В данном случае, мое.

— И что он тебе говорил про причины своего желания умереть?

— Был убежден, что в этом мире он никогда не будет счастлив. И я — тоже. Что мы — просто нежеланные Божьи дети.

— Еще и Бога приплел.

Брови Алисы сошлись к переносице, а взгляд устремился вперед. Кладбище, Люк и небо пропали. Она словно видела Якоба за крестом и спрашивала его уже в который раз.

— И ты ходишь сюда три года? — вернул ее к реальности голос Янсена.

— Да.

— И пишешь письма?

— Как видишь. Если их не уносит ветер, я засовываю их под крест, там есть небольшая ниша. А его родители сюда не приходят, им и так тяжело дались похороны. К тому же они страшно набожны, католики, а самоубийство — это...

— ...грех, — эхом закончил Люк. — Так говорят.

— Так говорят.

Его губы тронула недоуменная усмешка.

— И что ты меняешь этой перепиской для никого?

— Менять я ничего не собираюсь. Сделанного не воротишь.

— Тогда что это? Искупление?

— Самобичевание, — непонятно почему усмехнулась она, хотя ничего смешного тут не было, — или способ заключить произошедшее в клетку из слов, чтобы оно не сожрало меня заживо. Да, верно... — медленно произнесла она, продолжая неотрывно смотреть куда-то сквозь крест. — Я все пытаюсь найти этому место в моей жизни. Не могу выкинуть эту часть, она была важной. Но и позволить ей затопить все, что от меня осталось, тоже нельзя. Инстинкт самосохранения, может быть. Выглядит как ритуал по сохранению каких-то кусков меня... Похоже, в этой могиле моя изрядная часть.

Люк молчал, тоже уставившись в пространство. Она говорила ужасную правду обо всех потерях. Когда кто-то близкий навсегда уходит из твоей жизни, понемногу разрушается и твоя личность. Даже самые конченые эгоисты ищут в ком-то свое отражение, что уж говорить о других...

Он вдавил в землю свой чадящий окурок, не глядя на Алису, а она продолжала говорить:

— Я часто думаю, а если бы он остался жив? Остались бы мы вместе? Выдержала бы я дальше? Так ведь бывает. Люди расстаются, хотя вначале не отлипали друг от друга. И любовь умирает раньше нас самих. Ты сказал об этом в какой-то своей песне. А музыкальные критики считают, что ты знаешь о любви все.

На это он только фыркнул, но выдал что-то совершенно новое для нее:

— Отношения, которые могли бы быть, ранят сильнее всего. Тебя будет вечно преследовать это извечное «если бы».

Невольно она вытаращилась на него, очередной раз удивляясь ему. Все-таки этот Янсен бывал мудрецом.

Ветер легонько шевелил ее конверт. Затем на их глазах он поднялся в воздух и исчез где-то за мавзолеями. Люку стало невероятно грустно от увиденного или услышанного.

Теперь он знал тайну Алисы.

Конечно, еще бы им не понять друг друга. Когда вдруг два одержимых смертью человека встречаются, то им хотя бы есть о чем поговорить.

— И что ты собираешься с этим делать? Посвятишь свою жизнь могиле?

— Пока не знаю. Может, я по-своему двигаюсь дальше. А может, стою на месте.

— Но это не твоя вина. Если он — псих, то — с тобой, без тебя — все равно бы это сделал.

— Я не могу выявить соотношения моей и его вины. Я не знаю, как это измерить.

Это прозвучало по-настоящему беспомощно. Люк нахмурился и извлек новую сигарету. Каждый погрузился в свои мысли, и на мгновение оба даже забыли, что сидят рядом. Дым медленно полз вверх и растворялся в пронзительной голубизне неба.

— В общем, я — абсолютно ненормальный человек, одержимый смертью, — подвела Алиса итог своему монологу. — Считай, что работа в морге — это своеобразная борьба с ней. Честно, я хочу реванша.

Он расхохотался, услышав это, и тут же слегка закашлялся.

— Послушай, Алиса, ты и впрямь не в своем уме. Хотя я тебя понимаю, — сипло раздалось из кулака у его рта. — Но глупо мстить смерти. Это преступник, которого нет. Однако, если очень хочется... можно узнать, что там, за чертой остановившегося пульса.

И в его глазах блеснуло что-то манящее, как приглашение к очередной тайне.

— И что, получается?

— Ну, предположим, я кое-что обнаружил. Но входа в их мир нет.

Ответ был крайне странным. Алиса взирала на него с нескрываемым напряжением, не понимая, шутит ли он, как всегда, или серьезен. Но почему-то все в ней замерло.

— Их мир? Да неужто рай?

Люк опять рассмеялся и, беспардонно положив руку ей на плечо, сказал:

— Все верующие — счастливцы, они думают, что их хоть что-то ждет. Я же знаю точно только одно: мертвые никуда не исчезают. Они все еще где-то есть. — В этот момент в его голосе прозвучала неведомая убедительная сила. — И можно их увидеть. Существует один способ. Правда, это все равно что смотреть в телескоп на далекие звезды. Поверь, ни слезы, ни даже наша любовь их не вернет. Якоб и Сабрина в точке невозврата. А значит, и твои походы сюда уже бессмысленны.

Его глаза сузились, он смотрел вперед с отчужденностью и даже жесткостью. В его речи мелькнуло что-то неуловимо жуткое.

— Откуда ты это знаешь? — сглотнув, спросила она.

Внезапно ей захотелось сделать встречное признание, продолжить их игру в секреты из могилы: что на его концерте она увидела Якоба и с тех пор он словно следует за ней по пятам, маячит тенями на стенах, все машет ей откуда-то с той стороны. С того вечера ее не покидало противное чувство, что он, незримый, за ее спиной. Люк сделал это той песней про закрывшиеся двери. Или же кто-то обратил его случайные слова в заклинание, приводящее мертвых к живым.

Но об этом она все-таки промолчала.

— Ты же где-то это видел? Или слышал?

— Я этого не выдумывал, — буркнул он и резко перескочил на другую тему. — Странно видеть друг друга при свете дня. Если честно, в прошлый раз я неоднократно спрашивал, была ли ты реальным человеком или просто заблудившимся привидением. Теперь вижу, что у тебя даже лицо есть.

Люк уходил от темы, и Алиса не знала, стоит ли ей попытаться ковырнуть дальше. Что еще ему известно о смерти? Пару секунд назад он звучал очень убедительно, словно мог поручиться за свои слова.

— Как там, кстати, твоя подруга, Хельга? — метнул он в нее вопрос, и Алиса неохотно переключилась.

— Ольга. Ну, она протрезвела, но больше тебе ничего сказать не могу. Мы не разговариваем, если нам друг от друга ничего не надо. Она только позвонила, чтобы узнать, переспала ли я с тобой. Я сказала, что нет. Не уверена, что она поверила.

— Надо было соврать в любом случае, — хмыкнул он, — и добавить смачных деталей. Мир полнится историями, знаешь об этом? И как тебя вообще ко мне занесло в ту роковую ночь? Ты ведь не моя фанатка.

— Заплутала и выбрала пряничный домик посимпатичнее, — как всегда, саркастично отозвалась Алиса, а затем сказала правду: — На самом деле Ольга выиграла конкурс, и там было два билета. А она страшно боялась, что сделает что-то не то, и я должна была ее какое-то время контролировать, а потом оставить вас готично совокупляться.

Люк непосредственно рассмеялся.

— О-хо-хо, как же меня иногда удивляет сложность женского мышления. Но ведь вышло все иначе. В итоге ушла она, а ты осталась. Тебе вдруг... понравилось.

И он хитро улыбнулся, по-янсеновски напрашиваясь на комплимент.

— Ты — не самая худшая компания, — честно ответила она.

— И только? Зря ты тогда ушла. Мы тоже могли бы очень готично совокупиться. Уверяю, я и в этом специалист.

Его взгляд не отпускал ее сквозь сигаретный дым. Алиса не очень понимала его внимание и все эти шуточки с намеками.

Спасло время на часах — нужно было ехать на работу.

— Не живи упущенными моментами, Люк. А мне пора.

— Я тебя чем-то обидел? — поинтересовался он, как всегда, не собираясь никого удерживать.

— Нет, у меня сейчас смена начинается.

— Но мы еще встретимся? — нахально поинтересовался он с развеселой ухмылкой.

— Да, если поклонница задушит тебя лифчиком. Я в морге работаю, не забывай, ко мне все попадают, — чуть сердито отпарировала она.

— Тогда до встречи.

Это звучало в его духе: полушутя, полусерьезно.

Разговор с Люком что-то в ней неприятно растревожил. Она выговорилась, и это походило на внезапную детоксикацию. Однако Люк своими короткими вопросами и сарказмом заставил ее задуматься о том, что ей со всем этим делать. Так ведь не может продолжаться вечно: письма и галлюцинации. Борьба со смертью или... попытка ее понять. С этими мыслями она села в автобус и уехала.

А Люк еще посидел, изучая крест Якоба Радке.

Жизнь — шутница. Умненькая, уравновешенная Алиса влюбилась в полнейшего шизика. Она была очень рассудочным человеком, еще в первый момент он заметил, что ко всему у нее научный интерес, опережающий любые эмоциональные реакции. Видимо, там, за совершенными схемами ее разума и психоаналитическими призмами, скрывается что-то такое же отчаянное и безумное, как и ее Якоб. Все в мире тяготеет к себе подобному.

Психи — к психам.

Мертвые — к мертвым.

Люк — к Алисе.

Оставив под скамейкой гору окурков, он тоже пошел прочь. Миновал пару фамильных склепов и почти дошел до аллеи, как вдруг заметил застрявший в ветках соседнего куста белый конверт. Как он и полагал, до того света тот так и не дошел. Недолго думая, Люк сунул его за пазуху и пошел к своей машине.

Ему хотелось залезть глубже в ее тайны. Между ними возникало чувство какого-то иррационального родства (родства душ, может быть?). Словно они оба стояли в кромешной тьме, держа высоко над головой по трепещущему фонарю, чей свет недоступен для глаз других людей. Только они видели этот свет и так набрели друг на друга.

Люк влез в машину и задумчиво побарабанил пальцами по рулю. Некоторое время он колебался, а потом вскрыл конверт.

Это был словно взгляд внутрь, прямиком в ее голову.

Она писала почти так же, как и говорила: мелькали неприкрытая ирония и издевательство над собственными чувствами. Но среди этого невесомо проскальзывала удивительная, чистая грусть, от которой хотелось задержать дыхание. Все его песни — абсолютная ерунда по сравнению с той честностью, с которой она писала эти строчки...

Он уже прочитал ее послание и даже перечитал его два-три раза.

Мир вдруг наполнился ее шелестящими словами.

Люк отложил письмо и выехал со стоянки. У него появилась идея.

_____________________________________

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА

_____________________________________