Он вышел во двор, пошатываясь. Перед глазами странное видение плыло — будто мак на ветру трепещет, бьётся алыми лепестками, притягивает к себе. И губами коснуться хочется, и нельзя. От прикосновения сворачивались лепестки, будто от огня, срывались, в синее небо уносились, и стебель обгоревшим прутиком дрожал на ветру. На губах вкус крови и запах. Кровь и запах — не его. Чужое. Не смог удержаться — будто безумие обрушилось. Сам не понял — как. Жалел ли? После такого не о чем жалеть уже, если до сих пор ладони помнят гибкое, покорное тело под руками, беспомощность и податливость раскинутых ног, вкус его на жадных губах и скольжение на грани боли и удовольствия... И вой в ушах, одному ему слышимый, страшный, безысходный, когда понял, что проиграл. Некстати мальчишку в Алых Домах вспомнил, улыбнулся снисходительной безумной улыбкой. Разве можно сравнивать? И забыть уже не сможет и простить — не простит. И его — не простят.

Он шагнул к чаше фонтана, куда по вырубленному в твёрдом камне искусственному руслу сбегал ручей. Посмотрел на тёмное зеркало воды и не вздрогнул. Будто наяву фигуру с другой стороны видел. Светлые волосы на ветру полощутся, лицо закрывают, и подвеска звенит едва слышно над самым виском, а глаза — светятся. Гневные глаза, повелительные. Таким невозможно не подчиниться. Айрин улыбнулся — дескать, иду, иду. Не торопи. Пришёл уже. Кисэму — тот самый, что из рукава у него вынул. Для смерти одного взмаха хватит. Никому не успеть. Айрин опытный воин. Не чета другим. Был...

Вода окрасилась тёмным, когда лицом вниз рухнул, — холодная, равнодушная ко всему. Как и он сам — теперь и навсегда.

Джайан смотрел на распростёртое тело в углу двора под стеной. Его люди тела мёртвых охранников за ворота выносили. Там, подальше от стен, на площадке у подножия скалы костры складывали. Хоронить своих будут со всеми почестями и пепел по ветру развеют. А к этому не приближались, обходили стороной брезгливо. Только и сделали, что из чаши фонтана вынули и под стену бросили. Потом подальше отнесут, в какой-нибудь расщелине схоронят и землёй закидают. Предатели другого не заслуживают.

Джайан подошёл ближе — каждый шаг мукой казался — посмотрел в мёртвое лицо. Кровь из раны на горле уже не текла, и тело медленно коченело. Скрючивались пальцы, остекленелые глаза в синеву неба смотрели, и на губах — улыбка. Счастлив был уйти от своей руки. Что же, даже таким, как он, в надежде не отказано, раз на этом свете надежды не осталось.

Джайан подозвал одного из своих людей. Негромко сказал. Тот кивнул, птицей на коня взлетел. Простучали копыта по плитам двора и стихли за воротами на горной дороге, ведущей вниз. Он вернулся в комнаты к Сюэ. Тот спал тревожным сном, и Джайан гадал — каким он проснётся. Видел ли что, понимал ли? То, что опоён был, — Джайан сразу догадался и проклинал себя за слепоту. Запрещал себе думать и не мог не думать о том, что Айрин мог легко убить его самого. И эта мысль не давала покоя. Он сидел на краю постели рядом со спящим Сюэ и думал так напряжённо, как никогда в жизни. И видел только один выход. Единственно правильный. Единственно возможный.

Сюэ отходил от сна тяжело, будто похмелье накрывало снова и снова. От простого глотка воды выворачивало. И Джайан просто смачивал ему губы. Тот смотрел на него сквозь ресницы, и Джайан не мог понять — что́ в этом взгляде. Как будто нет ничего. Пустота. Чернота бездонная пропасти. Значит, знает...

— Не уходи... — вырвалось мимо воли.

Сюэ молча закрыл глаза, будто не в силах был даже видеть его.

Ночью он боялся заснуть, сидел на циновке у постели, иногда смотрел на неподвижного Сюэ. Тот не вставал и не шевелился. То ли спал, то ли притворялся спящим. Джайан боялся заговорить. И молчание было невыносимо, и надо было выдержать. Ждал. Только под утро забылся беспокойным сном, коротким и некрепким.

Проснулся от движения воздуха в комнате. Вскочил на ноги. Сюэ был совсем одет и даже причёсан. Он и без слуг умел обходиться. Вот и сейчас — морозным узором смотрелся, колючим, режущим. Хоть сейчас на приём к Правителю, если за чертой приёмы и дворцы есть. Стоял у рамки с пришпиленным рисунком. Джайан заметил его мельком, но разглядывать ни сил, ни времени не было. А сейчас смотрел, как Сюэ вдруг сжал, скомкал хрупкий лист. Шаг к окну сделал, будто выбросить хотел, и сдержался. Медленно разжал пальцы, расправил, сложил вчетверо и за решётку окна всунул. На память оставлял или отпускал что-то?

Он обернулся к Джайану, не смевшему приблизиться к нему хоть на шаг. В глазах тлел невысказанный вопрос. Пусть так, пусть ненависть, злость, обвиняющий гнев, но только не та мёртвая безжизненность, проступившая так страшно и неотвратимо в родных чертах, которая так пугала его вчера.

— Он мёртв. Ушёл сам.

Сюэ медленно кивнул, с усилием разомкнул губы:

— Мне жаль...

Пусты слова. Да и что тут скажешь.

— Я виноват. Это я... Не распознал...

— Ты и не мог. Мы оба бессильны — ты и я...

— Мне надо было лучше охранять тебя.

— Чему быть, того не миновать. — И отвернулся к окну. Там исходили в ясное утреннее небо тёмным маслянистым дымом погребальные костры.

День тянулся бесконечно. Сюэ от еды отказывался. В купальне долго пробыл, пока вода совсем не остыла и Джайан не стал беспокоиться. А потом поднялся на башню. Но и там за ним присматривали, не давали одному остаться. Не выдержал, ушёл назад к себе и до вечера почти не выходил. Джайан стоял перед закрытыми дверями и беспомощным себя ощущал. Самому выть хотелось, до крови в руку вгрызаться, чтобы стон удержать. Он слушал страшную тишину за дверями, которая хуже крика рвалась и билась о немые стены, и не мог заставить себя войти.

Спать лёг в приготовленной комнате после того, как сам стражу проверил. Распоряжения особые отдал — не пускать никого, пускай хоть штурмом брать будут. Сон не шёл. За окном тихо плыла луна, и откуда-то снизу из колючих зарослей шиповника и ежевики ухала и вздыхала сова. Серебро лучами проникало сквозь решётку окна, лилось лунной рекой, углубляя тьму в углах, и ему казалось, тени клубятся и плывут в дымном облаке. Как будто те, кто умерли тут, прощались с миром живых. И с ним прощались. Он виноват во всём. Он виноват...

Он не сразу услышал шаги. Сюэ умел двигаться бесшумно, но не в этот раз. Стража пропустила его, только копья качнулись у дверей, давая дорогу. Вошёл медленно, двигался будто во сне, и Джайан затаил дыхание, смотрел, выжидая, опасаясь моргнуть, на тёмную фигуру, будто обведённую по контуру призрачным серебром. Тот замер на мгновение, а потом скользнул к нему неслышно чуть ломким, непривычно неловким шагом, будто падал куда-то и надеялся, что поймают. Джайан принял, обхватил его, сдавил сильно одним движением, закрывающим от всего, что оставалось снаружи и вне, вжимая в себя так, что тот невольно застонал от боли. Тогда только смог отпустить, немного ослабить хватку и ощутил ответно стиснувшие руки и прохладное лицо, прижавшееся к шее. Мокрые ресницы мазнули по уху. Задышали одновременно: тот — чуть вздрагивая, отрывисто и больно, сухими губами касаясь горячей кожи под волосами, Джайан — медленно, осторожно, опасаясь спугнуть. Потом высвободил одну руку, потянул на себя плотное покрывало, укрыл обоих с головой. И темнота, наконец, пришла. Одна на двоих. Хоть ненадолго. Хоть так...