Ванесса, ты вспоминаешь былые времена? Я так часто обращаюсь к ним мысленно, что порой, трудно определить какова действительность, в ней ли я до сих пор пребываю или же эта ужасающая реальность лишь плод моего воображения. Совсем недавно я лежал в своей темной укромной от посторонних глаз обители и курил сигару. Ее сладковатый вкус ощущался на губах, а аромат горькой вишни унес мое сознание в прошлое. Тот же самый запах всегда витал в воздухе в пределах особняка. Твой дед Андре не держал в доме сигар, но изредка баловался вишневой терпкой настойкой, по всей видимости, аромат ее просачивался сквозь деревянные бочки, бережно хранимые в сердце дома, в подвале, впитываясь в стены и мебель, заполоняя собой каждую свободную молекулу воздуха.

Я так устал, Ванесса, с каждым днем все тяжелее просыпаться и находить хоть какой-то смысл в этой жизни, что длится уже слишком долго. Раньше я не чаял души лишь в двух святых для меня вещах на земле – тебе и Господе, но так уж вышло, что после твоей смерти Бог отвернулся от меня.

Когда твое существование омрачено тайнами прошлого, неизвестностью будущего и зыбкостью настоящего, жизнь ощущается бесконечной дорогой, вымощенной горящими углями, которой нет конца. Я чувствую себя по-настоящему старым, Несси, хоть по мне и не скажешь, но отражение мое, как и мое естество, пропитано ложью. И все же, когда я думаю о собственной кончине, сердце в груди замирает от страха перед неизбежностью. Если ты не возжелаешь вновь вернуться ко мне, то я сам отправлюсь за тобой в ад и найду тебя, в каких бы потаенных уголках пространства и времени не таилась.

Напоследок мне хочется поиграть, привнести в жизнь немного авангарда, наполнить ее глубинным смыслом, урвать заслуженный кусочек времени и вспомнить каково это - жить по-настоящему. Как в те времена, когда я последовал за Элисон в Пинчер-Крик. О, да, я не оставил попыток сблизиться с ней. Поначалу я наблюдал издалека, как эта милая, совсем еще юная, девчушка бегает вокруг дома на детской площадке, разговаривает с воображаемыми друзьями и плюшевыми игрушками. Ее смех отскакивал от стен дома, разносясь по всей округе. Пинчер-Крик удивительное место, горизонт казалось, находился столь низко, что дома будто парили в небесах, среди воздушных кучевых облаков.

Впервые я вышел из тени, когда Элли склонилась над кустом гелиотропов, свесивших к земле свои фиолетово-белые шапочки их мелкий соцветий. Она не испугалась и поначалу не обратила внимания на мое столь внезапное появление, видимо приняв за одного из вымышленных друзей. Что ж, не стану скрывать, воображение Элисон играло мне на руку. Я знал, что Энзо и Элоиза в доме, но не смог удержаться, помню, как от напряжения капелька пота скатилась по виску, пощекотав подбородок прежде, чем спрыгнуть вниз. И все же, несмотря на возможный риск быть пойманным и узнанным, я испытал ни с чем несравнимое чувство, которое желал повторить все эти годы.

Я приходил почти каждый день, мы болтали и играли вместе, лишь в те кроткие часы я забывал обо всем, беспокоясь только о том, чтобы успеть улизнуть прежде, чем Энзо выйдет на крыльцо и позовет дочь к ужину. Однажды я спешил повидаться с Элисон чуть раньше положенного времени, так как знал, что это наш последний день. К сожалению, мои накопленные средства таяли день ото дня, не позволяя более находиться подле моей дражайшей Элисон. В разреженном воздухе витал запах луговых трав и меда, оповещающий о цветении индийской сирени, лагерстремия считается деревом просветления будд прошлого, и теперь, видя эти ярко розовые причудливые оборки, я чувствую себя одним из них.

Сердце мое трепетало и билось о ребра вольною птицей, грозясь выпрыгнуть наружу. Влажные пальцы то и дело мяли бумажную упаковку, в которую я завернул заветный подарок для Элисон. С того момента, как была перевернута последняя страница этой книги, не было ни мгновения, чтобы я не думал о тебе, Ванесса. Мой подарок значил слишком многое, выражал все то, чего сам никогда не посмел бы произнести вслух, и я не ждал, что маленькая девочка поймет, но надеялся, в нужный час Элисон вспомнит обо мне. Улучив момент, когда Элли шла к дому, волоча за собой рюкзак, дрожа от нетерпения, я подарил ей книгу, с доводами которой был согласен, и строки которой занимали так много места в моем сердце и уме. «Человеческое сердце... может вынести только известную долю страданий».

- С кем ты говоришь, Элисон? – внезапно раздался голос Элоизы, вышедшей развесить свежевыстиранное белье. Женщина застала меня врасплох, но спасло то, что я всегда пребывал начеку, скрываясь за деревьями и кустарниками.

- С моим новым другом. Он во-о-от такой высокий и очень красивый. Я тебе о нем уже рассказывала.

Мне не была видна реакция Элоизы, уверен, она со снисходительной улыбкой взглянула на дочь, продолжая заниматься своими делами, но как только женщина увидела подарок в руках дочери, являющийся вполне физическим доказательством существования нового друга, тревога легла прозрачной вуалью на ее лицо. К тому времени я уже на всех парах несся на поезд, который с каждым часов увозил меня все дальше от Элли, возвращал в место, ставшее для меня истинным проклятием.

Неожиданное появление Элоизы заставило меня вспомнить о собственной настоящей матери. Не той, что весело щебетала на кухне, накрывая на стол для всех членов нашей большой семьи, не той, что гладила по волосам своих детей и читала на ночь сказки, но тщедушной женщине, всегда бледной и ужасно больной. Ее выцветшие русые волосы торчали из-под чепчика непокорными змеями во время занятий домашними делами, розжига очага или копания в саду. Я вспомнил, сидя на жестком сидении в вагоне, и запах земли, исходивший от вечно грязных передника и подола юбки, от частого пребывания на коленях, среди магнолий и гиацинтов, когда мама прижимала меня к себе, шепча странные, пугающие до дрожи мысли. Я взвыл, прижимая руки в голове, чем изрядно напугал других пассажиров, но ни один из них не поднялся, и не спросил можно ли чем-то мне помочь, будто заранее зная, что все попытки окажутся тщетны.

Они думали, что я забуду, Ванесса, забуду собственную мать и все, что она говорила мне, пребывая в бреду, если будут держать нас порознь. Но как же они ошибались, зная одну личину моей матушки, они напрочь упускали из виду другую, ту, что была показана лишь мне одному. Я помню, я все помню.