Она спит в моей комнате. На животе, оголенной спиной вверх.

Голова раскалывается. Знаете это ощущение, когда она не болит, а и впрямь раскалывается, словно череп раздробили на две половины, и сейчас ковыряют из него мозги? Впрочем, болит не только голова, ломит все - что можно и нельзя. Сердце - колет. Ноги - подкашиваются. В горле - тошнота. Кожа - зудит от непонятного, отвратного ощущения грязи, пота и въевшегося малинового запаха. Я - продолжаю пялиться в зеркало и тяжело дышать.

А напротив - чужой, больной мальчишка с полуразложившемся в ночном приключении лицом и раздраженными глазами. Я не знал его. Он меня - определенно да, и лучше меня самого. Ведь он точно помнил, что случилось вчера, после того, как выкурил тетину сигарету. Я - нет.

- А хочешь?

Всполохом энергии ударяет в сердце от его измученного взгляда. Куда бы я не взглянул, куда бы не отвел глаза - он продолжает на меня пялиться. Прямо передо мной стоит, ссутулившись над раковиной - такой же, как у меня, но зеркальной - и крепко держит меня железной хваткой за руки. В ладонях. Таких же, как у меня, но бледнее.

- Нет.

Закрываю глаза. Хоть и знаю, что он продолжает смотреть на меня в упор.

- Нет? Зря. Когда ты вспомнишь это, ты перестанешь быть собой.

- Стану тобой?

- Станешь взрослее.

- Ты считаешь, это было нужно?

- Тетя считает так.

- Нужно кому? Ей? Или мне?

Имею смелость открыть глаза и встретиться с его взглядом - таким же, как у меня, но мудрее. И понимаю, что тот, Взрослый Я за стеклянной стеной - мое будущее. Я. В будущем. Уже прошедший все дерьмо, что меня ожидает. Об этом говорил он сам. Об этом говорила вчерашняя ночь, которая стала первым шагом к зазеркалью и Взрослому Мне. Об этом говорили его огромные, как плошки, зрачки. Шрамы на руках, перекрытые пошлыми наколками. Прокуренный до лающей хрипоты голос. Гноящееся от неправильного прокола ухо. И полупечальная, мудрая, чуждая Маленькому Мне улыбка.

- Дань? Ты уже проснулся?

Теть Лора, потягиваясь, входит в ванную и сонной кошкой замирает в проеме. На ней - лишь красный халат. Намного короче того, что она обычно носила. Никогда она не смотрела на меня с такой лаской.

- Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты не ходил по дому в неглиже? - объятыми кольцами пальцами распушает свои жиденькие, белобрысые, уже не спрятанные под париком волосы. - Это неэтично, Данечка.

Утомленно поворачиваюсь на голос. Костяшки белеют, я сжимаю керамический краешек раковины что есть сил. И на удивление - боже, как мне только это удалось? - спокойным тоном спрашиваю:

- Зачем?

Она потягивается, намеренно позволив подолу халата задраться до неприличия. Может, от этого, а может от медленно возвращающихся воспоминаний - но меня перекашивает, и я снова сгибаюсь над раковиной. Нет, на тете не было ни единого желтого предмета, но меня панически начало колотить и тошнить.

- Ты же не собирался лечиться сам, - с иронией она смотрит на то, как я рыбой на суше глотаю над раковиной воздух, лишь бы побороть тошноту. - Не кривляйся. Ты не так много вчера выпил, чтобы блевать.

- Зачем?! - верещу.

Со звоном сбрасываю с раковины кусочек мыла-тортика и пару бутыльков.

- Зачем?!

Царапаю край раковины. Второй рукой - дергаю себя за волосы. Открываю кран, жадно зачерпываю воды и лью на руки, на щеки, на шею. Ну почему я сейчас дотронулся до этого вонючего мыла?! Теперь ничем не смою запах, вообще ничем! Сколько ни тру себя ледяной водой, сколько не царапаю кожу - малина въелась под нее и душила меня, душила меня изнутри!

- Заче-е-ем?!

Оседаю на пол. Хочется пустить кровь, чтобы хоть ее кислотный запах перекрыл малиновый. Пробивает судорога, когда я касаюсь собственной кожи... боже, какой же я липкий, какой грязный! Боже мой, как мне вылезти из кожаного мешка, как?! Как мне теперь отмыться?! Неужели я никогда, совсем никогда не избавлюсь от этого запаха?! Неужели никогда?!

- Ты что, захотела в тюрьму? - вспоров кожу ногтями особенно сильно, с вызовом смотрю на нее.

А она громко хохочет.

- Ну давай, Данечка, давай! Иди и расскажи полицейским, как тебя соблазнила тетка! И друзьям поплачься, и своему компьютерщику! Всем расскажи, пусть тебе сочувствуют! Только одно я тебе скажу: ты не девочка. И я не переспала бы с тобой, если б ты сам этого не захотел.

- Трава... ты выращиваешь дома траву! Ты ее мне подсунула!

- Подсунула, но насильно не пихала. Ты же пацан, Данечка. Мальчики всегда этого хотят. Даже если говорят другое, - с улыбкой она проходит вглубь ванной и присаживается около меня. Мне уже все равно. - Тебе позавидуют сверстники, в полиции - посмеются и восхитятся гормонами. Если бы ты был девчонкой, а я - твоим озабоченным дядькой, дела обстояли бы совсем по-другому.

- А зачем это нужно тебе? У тебя... что... - рывком утираю нос, - настолько все плохо на личном?

- Ты пытаешься отрицать очевидное, тебе ведь понравилось. Значит, никакой ты не гей, а твое увлечение компьютерщиком - обычная дурость. Я пыталась это доказать - и я доказала. Ты не веришь? Мне доказать еще?

- Доказывай себе, - я резко поднимаюсь, - что ты настолько ущербная, что на тебя не залезет ни один мужик. И тебе приходится самой. Все самой. Самой лезть на пацана-гея, чтобы повысить самооценку. Может, ты до конца жизни будешь думать об этом ночами и радоваться, что хоть когда-то смогла себя потешить.

Она ни капли не обижается. Хохочет еще громче. Еще безумней, запрокинув голову, и я только сжимаю губы покрепче, кривлюсь от ее ничтожества и, брезгливо переступив через ее ноги, выхожу из ванной.

Не психую. Прошла всякая ярость. Ненависть к тете сменилась жалостью. И нет больше сил, чтобы закатывать истерики.

Просто находиться в доме с той, кто будет мне напоминать, что мои воспоминания не сон - невыносимо. Где угодно, но не здесь. Не здесь, где все пропитано малиновым запахом. Не здесь, где от расправленной кровати (я точно заправлял ее вчера утром!) накатывает тошнота. Не здесь, после тетиного сального "Мне доказать еще?" - точно не здесь.

У меня нет времени, чтобы выковырять из-за ящиков с рассадой ноут. Я даже не успеваю собрать вещи, только быстро проверяю телефон, который за вчерашний день проверил раз двести.

Он написал мне только утром. Извинился, конечно. Оправдался тем, что вчера весь день был занят парнем, у которого он теперь снимает квартиру. Нужно было этого носатого, по его словам, загнать в круг доверия. Даже выложил с ним счастливую фотку, но пообещал обязательно закончить подарок до воскресенья.

Пусть заканчивает. Мне уже не так он и важен, этот подарок. Хоть перестану проверять раз за разом телефон в надежде, что он напишет. Плевать на него, плевать на все уже.

Просто кидаю телефон в карман джинсов, набрасываю куртку, натягиваю шапку и ботинки. И выхожу на морозную предновогоднюю улицу.

Домой дороги нет. Мать отказалась от съема квартиры перед отъездом. Новый ухажер пообещал ей виллу, только вилла эта маячила пока только в обещаниях чем-то призрачным и эфемерным.

Денег у меня нет. Не додумался взять хоть немного. Поэтому когда я отогреваюсь сначала в одной кафешке, затем в другой, но ничего не заказываю - мне тактично начинают намекать, чтобы шел-ка я от них прочь. А идти прочь мне и вправду надо, да только где оно, это "прочь"?

И сам не понимаю, каким волшебным образом ноги заводят меня на знакомую, особенно тихую московскую улочку, где почти никто не ездил. Ночью здесь страшно: улица словно законсервировалась со времен СССР. Нигде в другом месте я не встретил бы стаю волчар, за которыми мельтешили волчата поменьше и предлагали клей, лишь бы взрослые взяли их с собой. А если и проезжал кто-то мимо, то до жути медленно, словно вот-вот остановится и пригласит меня в тачку покататься.

Но я уже не чувствую отмороженных рук. Не могу даже достать телефон: пальцы не шевелятся. Мороз дерет ноги сквозь тонкие задубевшие джинсы. А лицо, наверное, стало огромным бордовым пятном. И даже покурить невозможно: вытащу руки из карманов, и их точно от обморожения ампутируют.

Толкаю дверь единственного знакомого подъезда, поднимаюсь на единственный знакомый этаж и барабаню в единственную знакомую квартиру. Если меня сейчас не пустят - мне конец. По такому морозу я не дойду даже до тетки. В карманах только телефон, который я мог бы отдать таксисту. А вообще-то... После этой ночи мне уже реально все равно на то, чтобы расплатиться с извращенцем и чем-нибудь другим.

Облегченно выдыхаю, когда дверь открывается.

- Здрассте, - шмыгаю носом и восторженно млею от тепла, которое сочится из квартиры. Не поднимая глаз, лепечу: - Я... к Косте...

Я никогда раньше не видел Лазаря без свитера и без шарфа. Сейчас он в растянутой футболке, а левую руку обвивает наколотый черный дракон. Держится прямо, сурово и бдительно. Когда-то у бабушки была такая овчарка. Не лаяла и даже не рычала, когда приходили чужаки, а вставала на ноги и замирала. Внимательно, безотрывно следила за незнакомцем черными глазами. Не виляла хвостом, не скалилась, не моргала. Не отвлекалась даже на хлеб, который ей кидали. По словам гостей, это было в сто раз страшнее, чем если бы она рвалась с цепи и брызгала во все стороны пеной.

- Кости нет, - рубит Лазарь. Категорично так, жестко. Не медля ни секунды, начинает закрывать дверь.

Тепло терять я не намерен! Бесцеремонно протискиваюсь в щель.

Лазарь тут же шарахается. Так тоже было однажды. Когда к бабушке пришел пьяный сосед и просил у нее триммер для стрижки газона. А едва она отказала - замахнулся на нее рукой. Тогда овчарка вышла из оцепенения. Дернулась к соседу. И рявкнула на него во весь собачий голос. Не укусила, нет. Но сосед тут же стал вежливей.

И Лазарь тоже дергается. Не ко мне вот только, а от меня, но рявкает - точно так же, как бабушкина овчарка. А я змейкой его огибаю и плюхаюсь на стул, который стоит у стены возле двери. Овчарку я не боюсь, и лай ее уже давно не вгоняет меня в мурашки. Потому что она наша, и меня не тронет.

Лазарь испуганно гаркает:

- Че за дела?

Шмыгаю. Достаю руки из карманов и заношу их над пышущей жаром батареей. Где-то читал, что нельзя резко греть замерзшие руки - можно получить ожоги.

Виновато смотрю на Лазаря и шепчу:

- Извините... Можно я у вас погреюсь полчасика? Мне, - захожусь кашлем, - некуда идти.

- Вали домой.

- У меня нет дома, мать квартиру снимала, а теперь от съема отказалась. Сама с женихом в Европу укатила.

- На улице живешь?

- Я жил с тетей, но теперь... - болезненно морщусь. Поднимаю на него глаза. - Можно я не буду вам все выкладывать? Просто дайте мне погреться минут тридцать! И я уж найду, куда идти!

Лазарь осторожно отходит от меня. Потирает плечо с рисунком дракона. Вижу, как опасается хоть на секунду отвести от меня взгляд и продолжает пятиться. Конечно, ведь сейчас он без свитера и чувствует себя передо мной уязвимым, обнаженным. Еще бы, я могу коснуться его в любую секунду, а он безо всякой защиты! И в его глазах нет ярости - лишь банальное удивление и настоящий, не преувеличенный страх. Но о взгляд я все равно обжигаюсь, поэтому снова морщусь и смотрю на батарею.

Спрашиваю, царапая краску:

- А где Костя?

- У друзей, - Лазарь со вздохом закрывает входную дверь. Пока не осмеливается отвести взгляд.

- Опять, да?

Он не отвечает. Бегло меня оглядывает. Вижу, что задерживается взглядом на малиновых пальцах. Чуть заметно покачивает головой.

- Спасибо, - пытаюсь улыбнуться, - что не выгнали.

Аккуратно, обнимая себя руками, он уходит в другую комнату. Пользуюсь этим и достаю телефон. Весь замерзший, как кусок льда, лишь бы не сломался! Пробегаю пальцем по запотевшему экрану.

Игорю отвечать все еще нет сил. Едва перечитываю сообщение, что он вчера просто-напросто был занят с длинноносым парнем - меня сразу же начинает яростно трясти. Если бы он вчера написал, если бы хоть смайлик отправил - разве продолжал бы я сидеть с теткой и давать ей себя спаивать?! Я бы ушел к себе, ушел болтать с ним и закрылся от нее! Пораньше бы лег спать, не стал бы напиваться и обкуриваться... Но ты был занят с носатым парнем. Хорошо, дело твое. Кто я такой, чтобы тебе мешать?

Уныло захожу на его страницу. Красавчик, выложил час назад видосик себя с тем носатым. Кажется, они подружились. Смеялись, корчили рожи, что-то говорили - у меня отключен звук.

Сообщение.

Пишет Игорь. Увидел, что я онлайн. Спрашивает, чего я молчу. Не обиделся ли? Нет, Игорь. Не обиделся. Но объясняться с тобой у меня нет сил.

Морщусь и откладываю телефон на комод. Он продолжает настойчиво гудеть, сползает, чуть ли не сваливается. А я только болезненно усмехаюсь. Растираю замерзшие руки, которые приятно покалывает.

- Не отвечаешь? - Лазарь возвращается бесшумно.

Молча кладет на комод около меня зеленый свитер. Сам Лазарь тоже теперь в сером худи, но все-таки без перчаток. Благодарно ему улыбаюсь и тут же натягиваю кофту на футболку.

- Не хочу я с ним сейчас говорить, - прячу ладони в рукавах свитера, блаженно выдохнув.

Лазарь вскидывает голову. Потирает щетину на щеках, а два маленьких янтаря внимательно меня обегают.

- Осуждаете? - киваю на телефон.

Лазарь отворачивается.

- Нет. Напомнил кое-кого. Пойдем, - кивает на кухню.

Охотно поднимаюсь, иду за ним. Золотая икона со святым Лазарем особенно сильно пышет в глаза. Наверное, из-за света. Или из-за того, что фобия после отъезда Игоря сильно обострилась, а после вчерашнего...

- Тебе есть, куда идти? - его речь перекрывает тихое радио. На этот раз хрипло поет Высоцкий, а я только сейчас отмечаю: до чего же его голос похож на голос Лазаря!

И никакого новогоднего настроения.

- Наверное. После смерти бабушки остался домик в деревне, попробую до приезда матери пожить там.

- Не позвонишь ей?

- А что я ей скажу? Как объясню, почему сбежал от тети?

Мне кажется, еще немного, и я готов буду излить ему душу. Ведь излить мне ее больше было некому, а так хочется! Так хочется быть уверенным в том, что меня выслушают и смеяться не станут! Не станут хихикать и заунывно протягивать: "Ты че, дурак? Да все парни в твоем возрасте мечтают о сексе! Радуйся, что он у тебя был!".

Игорь бы не смеялся. Но рассказывать ему о своем позоре мне не хочется.

Лазарь опускает передо мной пачку сухой лапши и желтую коробочку "Липтона". Вспыхнув, отворачиваюсь, сгибаюсь и, сорвав очки, яростно протираю глаза.

- Можно без чая? - начинаю мелко дрожать. Облизываю пересохшие губы.

Пожав плечами, Лазарь спокойно его убирает.

- Я не готовил, - одним пальцем пододвигает пачку лапши ко мне чуть ближе.

- Все равно спасибо. Я со вчерашнего дня ничего не ел.

- Чайник.

Кивает на серый чайничек, цифр на котором из-за толстого налета даже не видно.

- Сахар.

Указывает на советскую тарелочку с белыми камешками, которые придется только разгрызать.

- Ложки.

Открывает первый ящик гарнитура, где безо всякой сортировки смешаны вилки, чайные и столовые ложки, ножи и даже открывашки для банок.

- Спасибо, - третий - или четвертый? - раз за вечер бормочу, подобрав пачку с лапшой.

- Чайник держать нужно, - кладет палец на кнопку. - Иначе выключается. Можешь ложкой подпереть.

- А когда Охапка вернется?

В моем голосе просыпается тусклая надежда, я даже осмеливаюсь взглянуть на него. И Лазарь это замечает.

Сложив руки на груди, он тише, чем обычно, говорит:

- Можешь остаться на ночь.

- Правда? - соскакиваю со стула. - Спасибо! Спасибо вам огромное!

Перед третьим "спасибо" осекаюсь. Игорь бы сказал, что ненавидит, когда благодарят по сотне раз. Лазарь не говорит. Но морщится и спешит выйти из кухни.

- Я могу вам что-нибудь приготовить! - кричу вслед, так и сжимая заветную пачку лапши. - Не все, конечно, я жарить не умею... Могу какой-нибудь салат, хотите?

- Нет.

Он садится в зале и включает телевизор. Кухню, да и весь дом, кажется, оставил в моем распоряжении. Я ставлю кипеть чайник - он действительно выключался сам по себе, - заливаю кипятком лапшу, сыплю приправы и закрываю плоской тарелкой.

Кутаясь в мягкий свитер, встаю в проеме в зал. Опустив глаза, тереблю широкие рукава. В облаке сигаретного дыма Лазарь вопросительно на меня смотрит.

- Где... где я могу лечь? - блею под бормотание ведущего из телевизора.

Лазарь кивает на комнату Охапки позади себя.

- А он точно не вернется сегодня?

Пожимает плечами.

Вздохнув, скребу сзади шею, которую царапает ветхая этикетка свитера. Слезятся глаза от табачного облака. И даже по запаху я определяю, что это не "Астра", а что-то едкое, горькое, совсем-совсем чужое.

- А с "Астрой" что? - натягиваю улыбку. - Прошла любовь?

Он вздрагивает. Сдвигает брови, вскидывает голову. Янтарные глаза чуть темнеют, но уже через секунду взгляд смягчается.

- Ее не привозят.

- У меня есть!

Я хлопаю себя по джинсам, выковыриваю пачку, подсаживаюсь к Лазарю и открываю перед ним крышку.

Но он только качает головой. Без слов указывает на собственную сигарету меж пальцев, дым от которой исходит слишком уж отвратный.

Что-то хочу сказать, но вдруг вижу, как Лазарь обнимает себя и незаметно начинает отодвигаться на противоположный край дивана. Сжимаюсь. Идиот! Тебя впустили, пригрели, а ты начинаешь к нему лезть и тормошить его фобию!

- Извините... Вы хотите в одиночестве смотреть, да? Я могу уйти...

- Мне все равно.

- Правда? Но вы...

- Просто не трогай меня.

Быстро киваю. Взглядом спросив у Лазаря разрешения, закуриваю. На голодный желудок хреново, но лапша еще запаривается.

Почему-то сейчас вспоминается, как точно так же я от скуки приходил к бабушке и вместе с ней смотрел Малахова и Гордона. Брал у нее семечек и щелкал. Ни Малахов, ни Гордон меня не интересовали, зато бабушка сразу же начинала рассказывать мне сюжет и делиться переживаниями: "Как он мог ее с тремя детьми бросить, еще и алименты платить не хочет, скот!".

У Лазаря не шел ни Малахов, ни Гордон. Шла какая-то передача про животных. Только я мгновенно увожу глаза, едва вижу золотого гепарда в кадре. Затягиваясь "Астрой" и потирая узор на диване, лишь слушал.

- ...один из самых свирепых хищников является и самым нежным родителем! Многие считают гепардов кровожадными и безжалостными зверями, но именно у них защита собственных детенышей стоит выше защиты собственной жизни! Эти животные растерзают любого, кто представит угрозу их котятам. Гепарды заботятся о потомстве с самого рождения, учат их обороняться и охотиться, а когда состариваются...

- Пепельница, - Лазарь протягивает мне стеклянную вазочку. Тут же припечатывает в груду пепла и свою сигарету.

- А, спасибо...

Приняв пепельницу, задумчиво верчу ее в руках. Что за дрянь он курит? В руках же сигареты разваливаются!

- Интересные, - вздыхает Лазарь. - Еще про осьминогов шло. Утром. Знаешь, что понравилось?

- Нет.

- Их детеныши сжирают родителей. Но знаешь, что самое интересное? Родители на это добровольно идут. Ведь иначе детям не выжить. Им нужна пища.

- Разве это не инстинкты?

- А разве человеческую любовь нельзя назвать инстинктом? Размножения и защиты детенышей?

- Я не знаю... У людей все сложнее устроено...

- Кто тебе это сказал? - брови Лазаря взлетают.

Почесываю исцарапанную этикеткой шею. Лазарь не ждет ответа, поэтому вновь увлекается передачей.

А я поддеваю оставленную им сигарету пальцем и аккуратно разворачиваю, высыпав остатки табака. Самокрутка. А за основу взята не просто бумага - фотография. Обычная фотография, распечатанная на дешевом черно-белом принтере. Печатал, видимо, сам - из простой бумаги, глянцевую не везде ведь достанешь. Поэтому так едко - скуривает всю краску, всю химию, но это его, кажется, ни капли не смущает.

Наверное, влез я уже не в свое дело. И мне нужно сейчас же бросить кусочек чужой личной жизни, но взгляд сам цепляется за парня, который был на остатке снимка. Нижняя половина истлела, поэтому вижу я только лицо. Но, господи, что это за лицо! Если я и видел в жизни когда-нибудь юношу подобной красоты, то только во снах! Я даже чувствую, как екает где-то в сердце: настолько фарфоровый мальчик прекрасен!

Он был будто маленькой декоративной свечечкой. Бабушка покупала такие, с нежными ангелочками. Оживший такой ангелочек был сейчас на снимке передо мной. Лицо его, как у херувимов на бабушкиных свечках, было восковым, прозрачным, и я видел, я явственно видел на этом истлевшем грязном снимке каждую венку на его лебединой шее! Рассыпающиеся шелком волосы разве что не кудрявые, а такие гладкие и, кажется, мягкие-мягкие, как шерстка домашних белых кроликов - хочется запустить в них руки и гладить, перебирать и играться. Губы - не то накрашенные, не то и вправду такие яркие. Лишь глаза... пронзительно печальные. Грустили, пока парень улыбался, словно его и улыбаться заставили через силу.

- Божественный, - вылетает у меня.

При взгляде на такую жемчужинку даже речь становится бессвязной, а мысли путаются! Действительно божественный: ни в одном фильме, ни в одном журнале я не видел еще никого подобного! Ведь всех киношных парней избирают по стандартам красоты, которые меня отвращают, а этот - мой личный маленький идеал.

Лазарь забирает обрывок у меня. Даже не смотрит - сминает и швыряет фото обратно в пепельницу. Я даже обомлеваю: как можно к такому совершенному снежному Каю так относиться?!

Впрочем, когда я немного отхожу от чар, понимаю: у Лазаря наверняка есть на это причины. Причины равнодушно выкуривать фотографии и отравлять легкие токсичным дымом. Когда мне на телефон приходит очередное сообщение, но я его отшвыриваю - понимаю. Понимаю, что мы с Лазарем близки сильнее, чем кажется. Я не сливаюсь с ним душой - Лазарь и так оголил ее больше, чем я достоин, - но понимать начинаю больше. Гораздо больше.

Поэтому снова беспокойно извиняюсь и увлекаюсь экраном, гепарды на котором сменяются хищными птицами.

- Эти фото, - бросает Лазарь, уставясь в телевизор. - Я их выкуриваю, когда нет "Астры". Начинает мучать мигрень, если я не курю хоть день.

Начинаю понимать, почему он так откровенен со мной сегодня. Он пьян. Совсем слегка, даже почти без запаха, но достаточно для того, чтобы вылить лишнюю порцию откровений.

- Я думал, вы не фотографируете людей? - орел камнем падает с неба, в мгновение подхватывает добычу и взлетает ввысь.

- Теперь - нет.

- У вас хорошо получалось.

- Так зашло качество снимка?

- И качество тоже, но, - ерошу волосы, - он был очень красивым. Очень. Господи, я никогда еще не видел человека красивее него!

- Знаю.

Может, Лазарь и ответил бы на самый терзающий меня вопрос. Но не имел я права его задать. Я и так вторгся в его жизнь неожиданно и бестактно, а он всего лишь не дал мне замерзнуть и разрешил переночевать. Я идиот.

- Я тогда, - поднимаюсь, - пойду? Поем, приму душ и спать лягу?

Он бегло на меня смотрит. Не отвечает - лениво достает пульт и переключает на канал с фильмами.

Ужинаю лапшой, из которой уже успела испариться вся влага. Мою за собой тарелку. Тщательно запершись в ванной, долго, невыносимо долго скаблю себя всеми мочалками и до царапин натираю тело едким дегтярным мылом. Прошмыгиваю мимо Лазаря, который упрямо меня не замечает, в комнату. Прежде чем закрыть за собой дверь, спрашиваю, можно ли мне взять Охапкины вещи. Лазарь молча кивает.

Только в постели открываю чат с Игорем и пишу ему, что у меня все хорошо, и он может не беспокоиться.

Отвечает он мгновенно.

Действительно. Беспокоился.

"Ты стручковой фасолью отравился? Где был?".

Соврать? А смысл? Правду сказать? Не думаю, что когда-то найду силы кому-нибудь в этом признаться.

"С теткой были проблемы".

"Опять домогалась со своим ЗОЖ?".

Морщусь. Отбрасываю телефон.

Господи, как же я его люблю и ненавижу. Наверное, и ненавижу так сильно только потому, что люблю. Люблю и ненавижу чертов бестактный юмор, тупые шутки и его вечный игнор.

Повернувшись на бок на непривычной скрипучей кровати и вслушиваясь в хриплое радио и далекий телевизор Лазаря, пишу:

"Да долго рассказывать. Неважно. Я спать ложусь".

Он не из тех людей, которые лезут в душу. Вот и сейчас ничего не выспрашивает, не вытягивает никаких подробностей. Читает сообщения и пропадает на некоторое время.

А через минут десять отправляет длинное, на целых пять минут, голосовое.

Но в нем ничего не говорит, не оправдывается, не рассказывает о себе. В нем - играет. Играет на гитаре. И убаюкивающим голосом с закосом под Цоя поет мне колыбельную.

Крыши домов дрожат под тяжестью дней.
Небесный пастух пасет облака.
Город стреляет в ночь дробью огней.
Но ночь сильней, ее власть велика...

Тем, кто ложится спать -
Спокойного сна.
Спокойная ночь.

Я ждал это время, и вот это время пришло.
Те, кто молчал, перестали молчать,
Те, кому нечего ждать, садятся в седло.
Их не догнать, уже не догнать...

Соседи приходят, им слышится стук копыт,
Мешает уснуть, тревожит их сон.
Те, кому нечего ждать, отправляются в путь.
Те, кто спасен, те, кто спасен...

А тем, кто ложится спать -
Спокойного сна!
Спокойная ночь...

И в этот момент я отчетливо понимаю, что люблю его все-таки намного, намного больше, чем ненавижу. Я слышу, как где-то у него лают собаки и работает телевизор, но он на все это не обращает внимания - играет для меня. Как же сильно мне не хватало его песен...

Так и засыпаю - уставший, отогретый и с теплым Игоревским голосом в ушах.

Почти уснул. Пока дверь не хлопнула, а я не услышал бессвязный крик Охапки и уставшее, больное рычание Лазаря.