В душе зажглось глубинное сомненье,

О жизни будущей глаголило оно,

О трудностях, обидах, невезенье

И "Оке Божьем", что ко мне обращено...

Реми не мог наверняка сказать, откуда узнал эту новость: пришла ли она в числе прочих срочных известий, каждодневно обрабатываемых журналистами "Филографии", или донеслась до его слуха в шуме толпы у станции. В любом случае, новость была, и писать о ней стоило самому. Казалось, нет ничего интересного: начались работы по восстановлению здания Арафийской мужской академии - сухие факты, даже намека на конфликт не сыскать. Да, территорию выкупило частное лицо, пожелавшее остаться неизвестным, но можно ли на том построить полноценное журналистское расследование? Навряд ли. Однако личный интерес подстегивал Реми не отказываться от потенциального материала так быстро.

Сезон дождей подходил к концу. О том весьма нудно сообщала захудалая газетенка "Стритлесс", ставшая особенно популярной в последние недели из-за того, что в её редакции работали преимущественно женщины. Критики называли это "женским взглядом, который так вовремя разбавил окаменевший мир мужской журналистики", и Реми начинал всерьёз подумывать о том, чтобы найти для "Филографии" расторопную девицу, сумевшую бы клепать незатейливые статейки о погоде и шифоне, так приятные читательскому глазу. "Стритлесс" закончилась ровно в тот момент, когда Ришар прибыл на нужную станцию, выскочил из трамвая и не без смеха отметил, насколько мрачным и облачным было небо в тот день. "Женский взгляд" показался новомодной чушью, и Ришар ловко всучил газету первому попавшемуся прохожему.

Реми точно знал, куда идёт: ноги сами вели его по улице, спускавшейся вдоль холма. Здесь всё казалось знакомым, отчасти даже родным, но то не умоляло чувства тревоги, нараставшего в теле, потому что там, где начиналась Арафийская академия, заканчивался Реми Ришар. 

Он не появлялся здесь год, а может и два, всячески обходил эту часть города стороной, как избегал воспоминаний, столпом высившихся посреди его разума. Но теперь "встреча" была неизбежной. Реми остановился в сомнениях, растёр руки, стараясь прогнать из тела напряжение, но оно лишь лениво перекочевало в челюсти и теперь свербило там.

- Я не поеду с тобой. - Сказал Фэл, когда речь зашла об академии. - Я люблю это место, но... Знаешь, всё так навалилось сразу: сначала проблемы с "Филографией", затем объявился Дарковски, теперь ещё и академию вознамерились отстроить. Судьба как будто насмехается над нами, а мы принимаем насмешку за чистую монету. Нелепица какая-то! Я бы и тебе посоветовал не ехать туда. - Чуть помедлив, он добавил. - Для нас академии более не существует.

Однако Реми видел её весьма ясно: с холма открывался роскошный вид на пострадавшее от пожара левое крыло, выкорчеванные старые деревья, на месте которых зазеленели саженцы. Дорога и площадка перед парадным входом лишились прежней брусчатки и лежали теперь, взрытые и обнаженные, беспомощные перед лицом нагрянувших перемен.

Реми примерился и сделал кадр на фотоаппарат, любезно одолженный у Фэла. Будущая статья требовала если не интересного содержания, то дельного изображения, и Реми для верности сделал ещё пару-тройку кадров, бодрой походкой двинулся дальше.

Что осталось неизменным в академии, так это её высокие стены - невзгоды не тронули их, отчего Ришар почувствовал мимолётную досаду. Кругом висели, стояли и просто были таблички, яркими буквами запрещавшие проход, и Реми топтался в нерешительности, не зная, имеет ли он право вторгаться на стройку посреди бела дня или лучше вернуться сюда ночью. Решение, правда, он принять не успел, потому что заметил приближающийся силуэт Виктора. Казалось, более неудачного места встречи и придумать было нельзя, но Реми знал, что судьба ещё не отыгралась на нём, и не торопился с выводами.

Перепутать Дарковски с кем-то другим - глупость, но Реми очень хотелось в тот момент оказаться законченным дураком. Он уверенно зашагал навстречу угрозе в надежде ни то на большой скорости обогнуть её, ни то остаться незамеченным. Виктор не поднял на него глаз, не отреагировал на звук шагов, сосредоточенный на самокрутке, но в ту злополучную секунду, когда Реми поравнялся с ним, Дарковски поджег получившуюся папиросу и резко взбросил голову.

- Ну и дрянь, - только и успел процедить Ришар, застывший под его тяжелым взглядом.

- А я бросил курить, - Виктор выронил папиросу и стоптал её каблуком ботинка.

- Вижу.

Они застыли друг напротив друга, не зная, как разойтись, хотя желание было велико, а дорога под ногами широка.

- Что ты здесь делаешь? - Виктор заговорил первым.

- Узнал о строительстве и решил зайти по пути на выставку Оскара Десмонда.

- Я туда же шёл! - Как-то на удивление бордо заявил Дарковски, доставая из кармана конверт с приглашением.

- Но выставочный зал в другой стороне, - не смог не заметить Реми. Странность встречи не отпускала его.

- Я прогуливаюсь туда-обратно...

- Выходит, - Реми кивнул в сторону приглашения, - о твоём приезде все знают?

- Выходит.

- Странно, что о тебе ничего не пишут в газетах. - Усмехнулся Реми, стараясь расслабить и себя, и собеседника. Ришар внезапно отметил, что ни с кем более ему не было так увлекательно говорить, как с Виктором, пускай их беседы строились на одних колкостях.

- Я стараюсь не привлекать к себе лишнего внимания. "ПроВестник", правда, предлагал дать небольшое интервью о творческих планах, но я отказался.

- И почему же?

- Хотел оставить эту тему открытой, чтобы осветить её на страницах "Филографии". Представь себе, какая занятная история выходит: Виктор Дарковски даёт интервью Реми Ришару, а после присоединяется к его творческому коллективу. Красота! - Виктор расплылся в широкой улыбке, и его губы непроизвольно дрогнули.

- Значит, всё ещё метишь в "Филографию"? - Реми ощутил внезапный прилив самодовольства.

- Да, всё ещё.

Они сами не заметили, как двинулись в сторону густо застроенного района, степенно отдаляясь от академии.

- А ведь мог бы хоть в тот же "ПроВестник" устроиться, - Реми шёл, убрав руки в карманы, широким шагом, в одну ногу с Дарковски.

- И кем бы я там был? - тот пребывал в приподнятом расположении духа, неустанно тянул улыбку.

- Кем? Журналюгой, само собой. Кем же ещё?

- Журналюгой?! Звучит как отборное ругательство.

- Оно и есть. В "ПроВестнике" все журналюги и ни одного журналиста! - Звучало бескомпромиссно, но Реми ни минуты не сомневался в своей правоте.

- Если ты таишь обиду из-за неудачного сравнения "Филографии" с "ПроВестником", то мог бы так и сказать. Я с твоими обидами знаком лично и удивляться им не стану.

- Я не обижаюсь! - Реми всплеснул руками. - Впрочем, даже если так... Сравнение действительно скверное!

- Скверное-скверное, - Виктор стиснул губы.

- Не хочешь спорить?

- Об этом нет, конечно. Я в своём уме пока.

- Ну ты ведь наверняка читал "Филографию". Что думаешь? Неужто так плохо, как пишут?!

- Может и хуже: не мне судить. - И пожал плечами.

Реми легко толкнул его в плечо, не сумев сдержать шутливого расстройства.

- Нашёлся тут... Хотя нет... Это я: нашёл кого спрашивать! - Скрестил руки на груди, изображая серьёзность. - Ну а если честно? Что думаешь?

Виктор опустил извечно бодро вздёрнутую голову, нахмурился:

- Состав - дрянь. Им бы светскую хронику вести, а не новостной журнал печатать. Авось, сгодились бы. А Фэл... Насчёт Фэла ты и так всё знаешь: он может, когда хочет, а хочет лишь тогда, когда весел. Тебе стоит либо сменить состав, избавившись от тех доходяг, которые работают на тебя сейчас, либо сменить тематику журнала на какую-нибудь более лёгкую и незатейливую. Ну не выходит у твоих "не журналюг" писать о политике! Криво, косо, от балды... - Он обессиленно развёл руками. - Но об этом, думаю, ты и сам знаешь. К тому же у вас в редакции ни одной женщины.

- Боже! Ещё один просветленный нашёлся! - Реми закатил глаза, невольно вспоминая статьи из "Стритлесса". - Этого мне ещё не хватало!

- Почему ты так ненавидишь женщин?! И какая женщина тебя укусила?! - Дарковски не ожидал ответа на эти вопросы, но Ришар оказался щедр на объяснения.

- Не говори глупостей. Я люблю, когда ты шутишь, но вот глупости... Оставь их для кого-то другого! - Отсек он. - Я не ненавижу женщин. Строго говоря, я даже люблю их. То есть ловил себя на этом чувстве, но лишь тогда, когда женщина была для меня чем-то образным и далеким. - Он развёл руками в воздухе и неловко улыбнулся. - Вот она идёт по дороге вдали, и мне приятно; вот сидит в дальнем углу приёмной - душа цветет. Но заговори она со мной, и мне вмиг становится тягостно. Душно. Я бы и рад был любить, но пример взять неоткуда. Мой отец - человек холодный, прямо-таки айсберг; его не то что коснуться, вздохнуть рядом больно и боязно. Он, быть может, и любил меня, но так странно, что я не заметил того. Мать же предпочла в моей жизни отсутствовать.

Он замолчал, с силой пнул попавшийся под ноги камень. Тот отлетел и шумно ударился о столб.

- Я бы переступил через себя и взял бы в "Филографию" женщину, но, понимаешь... - Он размахивал кистью правой руки от натуги. - "Филография" - это моя жизнь, моё детище, моё всё. И вот Она, женщина, мне незнакомая и чужая, вторгается. Заходит в мой кабинет, оказывается посвященной в мои дела, лезет мне в душу. Она мне никто - я знаю. И в то же самое время Она уже часть моего всего. А после Она берёт и уходит... Я ненавижу смотреть, когда они уходят! Она берёт, кладёт папку на стол или вовсе ничего не оставляет, хлопает дверью и уходит. Она точно придёт завтра к девяти, потому что так записано в договоре, но у меня сердце падает, когда Она хлопает дверью. "До завтра", "доброго вечера", "до свидания"... И вот я уже во всех них вижу предателей: вот Она придёт, возьмёт меня и как котёнка... Но я ведь не дурак! Точно нет! Я ведь знаю, как это делается! Знаешь, я иногда представляю себе, как моя мать приползёт ко мне, старая и дряхлая, как будет умолять принять её, а у меня к тому времени вместо сердца будет камень, и я с этим самым камнем скажу: "Убирайся". У меня ничего не дрогнет. Я буду тверд и жесток.

Он опасливо поглядел на Виктора, боясь встретиться с ним взглядом, но тот, к счастью, сосредоточенно взирал поперед себя.

- Однако же у меня есть невеста. Мы - давние друзья, а потому мне подумалось, что союз может быть удачен. Она характером мягкая, воспитанная. Между нами не найти сильной любви, но есть покой - для меня редкость.

- Значит, ты нашёл ту единственную, которая сможет разделить с тобой счастье? - Набрался смелости уточнить Виктор.

- Я бы не стал выражаться столь романтизированно. Я нашёл себе достойную пару. Только и всего. К слову, она будет на выставке. Как раз познакомлю вас.

Выставочный зал, где состоялся в тот вечер предварительный показ фоторабот Оскара Десмонда, был оформлен в лучших традициях минимализма. В нём нашли место и тонкие рамы из светлого дерева, и стеклянные стойки, делящие залу на четыре разных по форме блока. Выставка посвящалась массовым иллюзиям и несла в себе тонкую пропагандистскую подоплеку, потому что её создатель был не кем иным, как членом правящей партии "низвергов" - так они именовали себя за соответствующие заслуги: низведение царской власти Филофии. Реми не впервой было посещать подобные мероприятия. В последний год он особенно ясно ощутил на себе любовь властей, получая многочисленные приглашения от лиц высокопоставленных и не менее заманчивые предложения написать заказную статью. Оставаясь вместе с тем лицом свободной журналистики, Ришар не торопился хвалиться своим положением и исполнять просьбы тоже не решался.

Присутствие Виктора стесняло Реми. С одной стороны, компания Дарковски льстила ему; с другой же - Виктор, как и в юные годы, оставался странен и непредсказуем. По зале он перемещался урывками, не дожидаясь Ришара, посидел на всех имеющихся скамьях, отказался от шампанского, а затем нагнал официанта и взял два бокала. Оба для себя. Он невесть для чего заставлял Реми подолгу рассуждать о каждом снимке, сам же не выходил из позиции скучающего.

- Один бог знает, как это было снято. - Заявил он, остановившись напротив центрального снимка. - Я бы только по нему одному сумел бы диагностировать психопатию. Ты знаешь автора этих творений?

- Лишь отчасти: я наслышан о нём, не раз видел его в жизни и даже вёл с ним один добротный диалог об упадке социальной сферы нашего общества. Такой можно смело разместить в "ПроВестнике" в рубрике "Беседы об ужасном". - Отозвался Реми, подступаясь к фотографии.

Снимок был не больше чем размытым изображением подола женской юбки с разбрызганными по нему дождевыми каплями, в каждой из которых можно было разглядеть некое подобие человеческого силуэта. Вся эта орава взбиралась по складкам, поднималась к линии талии, где чуть виделся устаревший женский корсет, намеренно одетый кем-то поверх платья.

- Должно быть, презабавный человек. - Предположил Виктор, пристально глядя на фотографию и нелепо склонив при том голову. Реми не знал, как это способствовало пониманию работы, быть может, кровь как-то по-особенному приливала. В любом случае, Виктор не в первый раз принимал такое положение и явно не намеревался отказываться от этой практики.

- Он не так смешлив, как мы с тобой. И речи его куда прямее наших.

- Ты ищешь его покровительства? - Бросил через плечо Дарковски.

- В наше время трудно обойтись и уж тем более состояться, не имея парочку приятелей в правительственном круге. Разве, публикуясь в "Прайсере", ты обошелся без них?

- Со мной пытались завести знакомства (не буду исключать того), но приятелей я не имел. Влиятельных я вообще не припомню. Знаешь, - протянул он с заметной досадой в голосе, - меня вообще не очень любят люди. И дело тут только во мне. Я неприятный. Не плохой, не гнус и не лицедей. Я не мучил в детстве животных и не ломал в юности людей. Не крал, не убивал, лгал умеренно, а если и грешил чем-то, так это тем, что излишне часто произносил имя бога всуе. Когда я получил свои первые "большие деньги", то лично пожертвовал их в один благотворительный фонд Тенмарии, помогающий детям-беспризорникам. В Тенмарии, несмотря на высокий уровень жизни, бездомных детей пруд-пруди. Я писал об этом штук пять статей, и очень хотел помочь хоть самую малость. Однако, отправив деньги, я почувствовал себя ужасным лицемером от закравшихся в голову сомнений. Мне хотелось знать куда, как и зачем распределят эти средства. Не пойдут ли они чиновникам в карман и не прогуляются ли кем-то. Мне хотелось своими глазами увидеть результат трат, хотя я ясно понимал, что деньги мои столь незначительны, что и шести детям не хватит. Однако я продолжал гнушаться видом сирот на улицах, негодовать от того, что ничего не изменилось. И тогда я понял, почему я столь неприятен: меня извечно обуревают идеи о помощи людям, но не сами люди. Я не люблю людей, если говорить совсем откровенно.

- Страшно представить, что тогда можно сказать обо мне, - усмехнулся Реми.

- Ты? - Виктор на долю секунды задумался. - Ты - правильный.

- Правильный?

- Да, такой. - Уверенно закивал он. - Не хороший и не плохой, а просто правильный. "Правильность" нельзя отнести ни к тому, ни к другому. Она просто есть. Не знаю, простишь ли ты мне столь грубое сравнение, но ты, как верно сколоченный стол: прослужишь свой срок, а может даже и больше. Хоть в кухне, хоть в гостиной, хоть в кабинете - везде ты нужен. Ты сам построил себя и верно поступил. Я поддался течению жизни и удивительно, что не ушёл в упадок. Арафийской академии в наше время нужен был именно ты. Я много размышлял об этом, пока жил в Тенмарии, вдали от "прошлой жизни". Иногда становится крайне важно временно сепарироваться от самого себя, чтобы наконец прояснить картину мира. Так вот, Арафийской академии был нужен сильный лидер - не плохой и не хороший, а просто правильный. Этакий чёткий человеческий образ, к которому можно было стремиться. Оттого я никогда не понимал твоей злости и зависти ко мне. Не имеет значения, сколько у тебя баллов: девяносто или все сто. Дело лишь в том, что за кем-то пойдут люди, а кто-то будет ими гоним. И идут не за хорошими и не за плохими. Идут за правильными.

Реми пожал плечами:

- Я никогда не думал об этом. Меня всегда волновало лишь то, что я всецело обязан соответствовать мною же придуманным стандартам качества человека. Мне хотелось верить, что успех можно предопределить. Я пытался, пытался, пытался... Разумеется, никакого счастья или хотя бы частичного довольства собой я никогда не испытывал.

В задумчивости Ришар опустил глаза на наручные часы и с тревогой заметил, что Эва опаздывала уже на добрых десять минут. Гости прибывали, заполняя зал пустыми разговорами, и Реми обернулся в сторону входа, с тревогой вглядываясь в лица приглашенных. Виктор, кажется, волновался ничуть не меньше: он то смотрел на двери, то опускал глаза, то принимался яростно оглядываться, как будто не зная, уместно ли проявлять такой интерес к малознакомой особе.

- Она опаздывает. Моя невеста. - Проговорил Реми, стараясь сгладить ожидание. - Должно быть, что-то случилось.

Он почему-то представил картину того, как Эва и вовсе не придёт на выставку, поставив его тем самым в наиглупейшее положение. Впервые за долгие годы он вновь почувствовал себя мальчишкой, врущим, что где-то там - невесть где именно - существует мифическая девушка, любящая его всем сердцем и ждущая его приезда на праздники. От этого ощущения в груди Реми съежилось сердце, как вдруг Эва появилась на пороге.

Она не оставила плащ в гардеробе - именно это первым резануло Реми глаз. Плащ тряпкой висел на сгибе Эвиной руки и, как бы ни старалась девушка держаться уверенно, портил весь вид. Впрочем, дело было далеко не только в плаще: Эва выглядела напуганной и растерянной: долго и мучительно пристально оглядывалась, несколько раз пройдясь глазами по фигуре Реми и точно не узнав его. Увидев Виктора, она вздрогнула всем телом, распрямилась и решительно двинулась в его сторону. Даже в том, как она шла, читалось нечто незнакомое и странное: твердые, звучные шаги были совершенно несвойственны ей, и Ришару в голову закралась мысль, а не перепутал ли он Эву с кем-то ненароком. Но к ним приближалась именно Эва. Правда, одета она была странно. Синее платье с белой манишкой на груди обтягивало её фигуру, не походило ни на одно из тех платьев, которое предпочла бы надеть Эва; густая вуаль - пережиток прошлого сезона - застилала её лицо до самого кончика носа. Перчатки, под которыми Эва обычно прятала крупные руки, отсутствовали; на их месте красовались тяжелые кольца браслетов.

Она остановилась так, что между ними оставалось приличное расстояние, и Реми пришлось сделать два шага, чтобы коснуться губами её холодной щеки. Вместо приветствия Эва коротко кивнула Виктору, и Реми, сбитый с толку её появлением, торопливо завёл беседу:

- Моя невеста - Эва Мойрес. - Представил он её Виктору. - Превосходный музыкант. Скрипачка, если быть точнее.

Эва протянула Виктору крупную руку, и они крепко, прямо-таки по-деловому обменялись рукопожатием.

- А это мой давний друг - Виктор Дарковски. Бывший журналист "Прайсера". Мы учились вместе в Арафийской академии. Я наверняка упоминал его в своих рассказах.

Виктор глядел на Эву ровно и спокойно: глаза не скользили по её силуэту. Он словно не впервые её видел, ничуть не робел. Он говорил сверх нужного и держал себя ещё более раскованно. И в том не было демонстрирования своего неохватного "Я", скорее внезапно возникшие приятельские чувства. Эва держалась холодно, почти строго. Смех её прорывался лишь изредка, хотя Виктор не уставая жонглировал шутками. На Реми она почти не смотрела, а если и выглядывала из-под вуали, то глаза её делались пусты и колючи. Когда Ришар по былой привычке решился её приобнять (под вечер в выставочном зале стало прохладно и неуютно, отчего Реми впал в томность), девушка посмотрела на него почти возмущенно, поторопилась выскользнуть из его рук.

- Вы ко мне охладели? - Решительно спросил он, когда Виктор ненадолго отлучился и оставил их наедине.

Эва поджала губы - эту привычку Реми заметил в ней тем вечером - а после коротко ответила:

- Не шутите со мной так!

- Мы долго не виделись, должно быть, вы держите на меня обиду? - Ришар спешил узнать причину внезапной переменой.

- Долго? - Она удивленно вскинула брови. - Это не долго для меня.

- И вы совершенно не скучали по мне?

- Скука, знаете ли, - произнесла она, - верный признак глупости. Умный человек всегда найдет, чем занять себя и точно не будет скучать.

- Хотите сказать, что нашли себе интерес где-то на стороне? - Он дрогнул от нахлынувшего недоумения.

- Конечно, Реми. Как же без этого. Теперь я, как всякая приличная женщина, просыпаюсь не одна.

- И это вы зовёте приличием?! - Реми почувствовал, как загорелись щеки. - И кто же просыпается с вами теперь, позвольте поинтересоваться?

Реми впился в неё взглядом, не зная, как преодолеть ту ярость, что охватила его в те секунды.

- С книгой, господин Ришар. Я просыпаюсь с книгой. Вам, видимо, не знакома эта страстная любовь. - Она рассмеялась громко и несдержанно, а у Реми камень упал с души.