... В пустоте моего сердца, в трещине моей груди

Ножом зияют грусть и сожаление.

Я знаю, поступила верно, но себя простить 

Я не смогла, пройди хоть сотня лет или одно мгновение... 

Реми обнимал Эву на прощание. Без трепета и явственной чувственности. Очевидно, холодными руками. По крайней мере, Виктору хотелось в это верить. Он стоял в стороне, облокотившись о колонну, и натужно изображал безучастность: такова была его мнимая роль в тот момент - виновник разлуки влюбленных, в меру жестокий, но достаточно хладнокровный, чтобы вызвать всеобщее раздражение.

Эва неловко сложила руки, как делают то робкие студентки или рассеянные девицы, допустившие очередную оплошность; она точно извинялась, глядя на взбудораженного Реми исподлобья, кротко, почти стесненно. То была именно Эва, и только это убеждение спасало Виктора. Решись кто опровергнуть его, опорочить святость, с которой Дарковски уверовал в свою правоту, всякое душевное равновесие покинуло бы его, оставив лишь горечь сожаления, ярость и тупую, как удар ребром ладони по лицу, обиду. Остатки сущности Виты оказались незаслуженно спрятаны; сложены, должно быть, в чемодан, скручены в тугой узел одежды и временно позабыты. И то было до последней капли терпения правильно.

Эва поглядывала на Виктора изредка, ненароком скользила глазами по его фигуре. Нарочно поймав на себе один такой взгляд, Дарковски скорчил жуткую рожицу, уронил в тишину вокзала беззвучное "бу", различить которое представлялось возможным только по губам. Эва не отвернулась, не скривилась в лице, только мягко улыбнулась, как бы говоря: "Я допускаю вас до себя. Можете прийти на поклон". На деле же она произнесла куда менее претенциозную фразу:

- А господин Дарковски не желает со мной проститься? - казалось, вопрос был адресован Реми, однако произнесен он был нарочито громко, с вызовом.

- Господин Дарковски хочет докурить сигару, а при уважаемом Реми Ришаре этого делать не позволено. - Отозвался Виктор в саркастическомй манере. - Так что, если вы не против, господин Дарковски постоит в стороне, своевольный и курящий.

Реми оказался уколот, метко и больно, поморщился в недовольстве.

- Сегодня я потерплю в качестве исключения. Так уж и быть. Можешь подойти. Не всё же стоять как чужому?! - Смиловался и пошёл на уступки Ришар.

- Чужой своим не притворяется. - Пробормотал Виктор, становясь подле Эвы и выдыхая в лицо Реми пучок дыма.

- Мы на благо твоего дела стараемся, а ты издеваться вздумал! - Тотчас вспылил Реми, отступаясь на добрых два шага.

- Жил в ранние годы нашей прелестной академии один замечательный человек. - Задумчиво протянул Дарковски, туманно улыбаясь. - Трудился в поте лица ради блага как тогдашних учеников, так будущих... Занятный был человек. Дельный.

- Это ещё к чему?! - Раздраженно произнес Реми. Час был поздний, глаза каждого добропорядочного гражданина, ведущего дневной образ жизни, слипались. Сдавался во власть сонливости и Реми, скрестивший на груди руки и чуть покачивавшийся из стороны в сторону на волнах тревожности. - Будешь истории рассказывать?

- А что мне остается?! - Виктор пожал плечами, туша сигарету каблуком ботинка и собираясь с остатками мыслей. - Поезд ещё не прибыл, а вот скука... - последнее слово он намеренно растянул, оглядывая собеседников и тщетно ища интерес в помутненных усталостью глазах. - Реми уже знает эту замечательную историю, а вот Эве, думаю, будет интересно послушать.

- И вновь я оказался лишним. - Расстроенно отозвался Ришар. - Пора бы привыкнуть, что всё не для меня и не по мне.

- Так вот, - протянул Дарковски, минуя всякое недовольство, - работал некогда в Арафийской академии один замечательный человек. В прошлом он был журналист, правда, не слишком успешным. Работал много где и довольно усердно, однако как был во вторых рядах, так там и остался. Казалось, его вполне знали в тесных журналистских кругах и уважали побольше тех, рождал громкие заголовки, но...

- Ирэн Мюрай? - Опасливо перебил Виктора Реми. - О нём будешь говорить?

- Именно. - Спокойно кивнул в ответ Дарковски.

Эва только тихо вздохнула, боясь стать свидетельницей очередной перепалки, в неловкости потупилась.

- Я продолжу, если отдельные личности не против, - вновь заговорил Виктор.

- Продолжай-продолжай, - Реми только отмахнулся, принялся в порыве скуки мерить землю короткими шагами.

- Волей судьбы Ирэн Мюрай оказался в числе преподавателей академии. Вёл прикладную журналистику, трудился на благо учеников, веря в то, что если призвание его не лежит в области самой журналистики, то непременно таится где-то около, быть может, в наставничестве. И всё складывалось именно так, как видел то Ирэн: скоро в ряду его учеников, в целом неплохих и ладных, забрезжил крупный талант. Юношу звали Виктор Дарковски.

Эва в настороженности нахмурилась, поджала губы, выдавая в себе Виту, взглядом метнулась в сторону Реми, который только усмехнулся и бросил небрежное "пускай дальше рассказывает".

- Речь не обо мне, конечно. - Виктор поторопился вернуть доверие единственного верного слушателя. - Юноша этот при всех задатках был жуткий разгильдяй. Учился он наплывами: то из рук вон плохо, то неумолимо прекрасно; держали его в академии только из-за Мюрая, который ежемесячно отстаивал целые службы в кабинете у тогдашнего директора, чтобы Дарковски не отчислили. Выслушивал, молил, обещал повлиять на нерадивого ученика. Положение дел оставалось тем же: Виктор поначалу брался за ум, выражая благодарность рачителю, а после вновь погружался в безделье. Но мало того. Однажды, за несколько месяцев до выпуска, он пришёл к Мюраю и сказал, что никогда не станет журналистом, да и вообще не мечтал им быть; сказал, что хочет жить самим собой, а не кем бы то ни было и, уж там более, не словом. Он утверждал, что человек-пишущий сравни душевному калеке, потому что нет более явного признака созревающей болезни, чем одержимость красотой и точностью слова. Когда Мюрай спросил, чему тогда желает посвятить жизнь Виктор, тот ответил, что мечтает о труде физическом и тяжелом, мечтает в действительности сблизиться с народом, а не марать листы, воображая себя рупором насущного.

Эва тяжело сглотнула, упорно молчала, хотя было что спросить.

- Академию Виктор Дарковски окончил. - Виктор меж тем продолжал свой рассказ. - Через полгода после того его до смерти избили рабочие формовочного цеха литейного завода. Избили и бросили в канаву, где несчастный дожил последние секунды. Его обнаружили только парой дней спустя в этой непотребной "близости с народом", в грязи и отходах, которые сбрасывал в канаву всякий проходимец. Ирэн Мюрай же бесследно исчез, когда эта ужасная новость прокатилась по городу и коснулась академии.

- А хочешь, я расскажу, что с ним сталось? - С готовностью заговорил Реми, только и ждавший удачной паузы. - Он умер два года назад. Как рассказывала домработница, он до последнего издыхания ждал, когда же с ним приедет проститься сын, однако ты так и не появился.

В лице Ришара читалось нескрываемое раздражение; казалось, не отойди он на пару метров в сторону, отвесил бы Виктору пощечину, вопреки собственным слабости и трусости.

- А ты всё знаешь, - процедил Дарковски, отрывая взгляд от спасительной фигуры Эвы, которая молча уставилась на часы над парадными дверями вокзала, стараясь не обращать внимания на назревавший подле спор.

- В отличие от тебя, я утрудил себя присутствием на его похоронах.

- И что же ты там забыл, позволь поинтересоваться? Я, конечно, нисколько не сомневаюсь в чистоте твоих намерений, однако какое отношение ты имеешь к моей семье?! - Виктор почувствовал, как ком негодования подкатил к горлу; сама мысль о том, что этот человек, некогда бывший незаслуженно жестоким к нему и теперь ратовавший за добропорядочность, посмел приблизиться к гробу его отца, виделась оскорбительной дикостью.

- Я уважал господина Мюрая. - Спокойно отвесил Реми, словно сказанное было одной из очевиднейших житейских истин. - Пускай и не застал его в лучшие годы, но о мастерстве его слышал достаточно. К слову, родственников он не имел, и все собравшиеся приходились ему кто учениками, кто знакомыми, кто сослуживцами. Многие и не подозревали, что у него есть сын: "Виктор Дарковски? Кто это? Сын?! С чего бы ему взяться, ведь ни жены, ни любовницы покойный не имел. Да и фамилия чужая... Странно". Впрочем, это всё грязь и мелочи. Пустые речи. - Отрезал Реми с внезапной твердостью в голосе. - Я тебя хотел увидеть. - И замер навытяжку, точно под удар подставился. - Всё представлял, как ты войдешь в гостиную, увидишь меня и удивишься. А я спрошу: "Ну как там, на заграничных-то хлебах, наверное, сытно живётся?! Как там, под чистым либеральным небом, не печёт?! Я не из зависти, не подумай. Но у нас здесь за строчки борются. За слова как звери грызутся. А где-то ведь иначе: странно подумать". - Реми опустил глаза, ссутулил плечи. - Но ты... бывает же... так и не пришёл! А мне страшно было: за окном всё ещё война, в гостиной смерть, пускай, из-за старости, но всё та же прогорклая смерть - суть дела неизменна. Холод собачий в собственном теле от понимания того, что наши за слова (за чёртовы слова!) и грызлись, и умирали. Какая глупость! А ты не приехал...

Виктор хотел заговорить - слова не шли. Хотел оправдаться, но тотчас же потерял в том нужду: Реми не стоил ни раскаяния, ни сверлящей искренности, ни просьб о прощении. Но тот не желал сдаваться так быстро, отчаянно продолжал дергать за подготовленные судьбой ниточки.

- Впрочем, забудем... - Реми говорил бегло, скрупулезно. - Куда интереснее то, как ты говоришь о собственном отце - неправдоподобно, местами в край лживо. - Неожиданно Ришар сменил гнев на милость и устремил встревоженный взгляд на Эву. - Тебе ведь нравится слушать истории, так? Хочешь, теперь я расскажу одну? Настоящую историю жизни Ирэна Мюрая. Виктора здесь можно понять и простить: "говорить честно" зачастую равняется "отзываться нелестно", а кто станет судить своего отца, уж тем более посмертно?!

- Я бы предпочла постоять в тишине. - Отозвалась Эва, искренне надеясь, что её мнение учтут. - Хватит с меня историй на сегодня. Голова раскалывается.

Ришара такой ответ явно не устроил; о том красноречиво говорили и в раздражение изогнутые брови, и часто-часто задрожавшие ресницы, и глубокий вздох, с которых Реми недовольно выдал:

- Голова раскалывается от незнания.

- Не думаю, Реми... - она заведомо сдалась и всё же предприняла попытку оборвать только наметившийся спор, осторожно потянулась, чтобы взять жениха за руку, но тот отпрянул, пряча ладони в карманы брюк.

Должно быть, их простор для нежности сокращался по мере того, как приближался Виктор: ещё один лишний шаг, слово или даже взгляд, невольно коснувшийся силуэта девушки, и вместо пары влюбленных - чужие люди. И дело не в ревности и обидах. Это всё Реми, ускользавший по мере приближения врага, сбрасывавший лишний груз и урезавший поле возможного столкновения, лишь бы не дать врагу пространства для маневра, - он один. И только.

- Рассказывай, - смиловался Виктор, - я слушаю тебя.

Ришар молчал с минуту, изумленный, а после вновь заговорил, правда, малость растеряв уверенность:

- Ирэн Мюрай был человеком глубоко душевно больным. И то, конечно, определили жизненные обстоятельства. Родился он далеко отсюда, в провинции, на самой границе Филофии; вырос в единственном во всей стране поселении язычников, отчасти военном из-за дальнего расположения. Уж не знаю, каким богам поклонялся Мюрай и каким ритуалам предавался, однако, очутившись в свете по воле судьбы (и просветительской деятельности нашего тогдашнего правительства, которое секло науками "дикарей"), Мюрай произвёл самое неоднозначное впечатление, которое мог сложить о себе. Казалось, совсем не примечательный подросток. При всей должной религиозности на деле он был крайне... - Реми щелкнул пальцами, подбирая подходящее слово. - ... рассудочен. Расчетлив и холоден. Возможно враждебность городской среды так повлияла на простую сельскую душу, обнажив черты, ей совершенно не свойственные, возможно сам Мюрай был не так прост, ведь не окажись он натурой твердой, окончил бы свой путь на трех класса общего образования в захудалой школе на краю Арафии и отправился бы обратно: охаживать идолов.

Виктор стоял, опустив глаза, лишь изредка поднимая их на Эву; коротко и аккуратно поглядывал на её чуть сокрытое мраком лицо, пользуясь возможностью проститься хотя бы так - мимолетно, касаясь друг друга лишь мысленно. Но чувствуя оттого немыслимое тепло во всём теле.

Впрочем, то было только в голове у Виктора.

Истинное же положение дел - Эвина усталость, граничившая с обреченностью, и его закоренелая скука - ничего романтического.

- Смерть ученика действительно подкосила Мюрая, - продолжал меж тем Реми, не обращая внимания на растерянность слушателей, - заставила переосмыслить жизненные ориентиры, поспешно вернуться на малую родину, в те места, где смерть не казалась столько неизбежной и давящей. Там он выжил из ума окончательно.

Лицо Виктора поддалось саркастическому выражению, а затем снова стало нечитаемым.

- Если с чем-то не согласен, то говори. Как-никак, о твоём отце рассказываю. Тебе лучше знать, как всё было на самом деле, - из уст Ришара звучало натужно миролюбиво.

- Ну-ну, продолжай. - Виктору почему-то подумалось, что если браться терпеть, то до конца. И если не до конца истории, то до смерти собственного терпения. - Мне с каждым словом всё интереснее и интереснее.

- А потом появился мальчик. - Выдохнул Реми. - Поговаривали, что Мюрай выкрал его из общины. Там всех детей растили скопом: куча голодных, неотесанных и вшивых ребятишек, а главное, что не делалось никакого различия, где чей. Бери и уводи, кого хочешь; если хватятся и примутся искать несчастного, то слишком поздно. Так вот, мальчик сопровождал Мюрая всюду: и в поле, и у капищ, и на торговой площади. Пока был мал, ходил на привязи: Мюрай по старой традиции привязывал ребенка длинной веревкой к себе, чтобы тот не потерялся. Называл его "сын". Когда кто-то из местных спросил, есть ли у мальчика имя, Мюрай ответил: "Виктор Дарковски". Для местных имя это было непривычно, так что называли его Ви.

- На этот раз речь обо мне, - обратился Виктор к Эве. Девушка же изумленно посмотрела на него, затем перевела взгляд на Реми, ожидая, что тот опровергнет сказанное или вовсе обратит историю нелепой шуткой. Но нет.

- После, когда Виктор подрос, они вместе приехали в Арафию, в старый дом Мюрая. Виктора приняли в академию, а после... А после история более чем известна.

- Выходит, - отвесил Виктор, - что меня выкрали, вырвали, так сказать, из естественной среды (скопа вшивых диких детей), чтобы другие не вшивые, но такие же дикие дети измывались надо мной под более благовидным предлогом. Это ли не абсурд жизни?! Везде одно: жестокость, лицемерие и сюр.

- Смешно, - сказал Реми, но даже не попытался улыбнуться.

- Плачевно, - внезапно заговорила Эва, обнимая себя за плечи. Вита, кажется, выветрилась из её тела окончательно.

Зависла пауза, которую спешно раздробил шум прибывавшего поезда. Он забрезжил вдали, загудел средь ночного мрака и ворвался в пустоту вокзала неумолимо спешно. Опрокинул мысли Виктора к самым рельсам.

- Я уеду, а вы вновь станете спорить. - Обреченно произнесла Эва, неловко улыбаясь. Пальцы её подрагивали, перебирая ручку чемодана, глаза рассеянно глядели в пустоту промеж собеседников.

- Не о чем больше, - возразил Реми, обнимая девушку за плечи и крепко прижимая к себе, как будто хотел укрыться ею от тревожных мыслей, - верно? - И в ожидании уставился на Виктора, который активно закивал в ответ.

Поезд сокрыл Эвину фигуру уже через минуту, а после и сам исчез из виду. Мир еле слышно клокотал, и Виктор на минуту почувствовал себя оглохшим и абсолютно беспомощным.

- Что если она не вернётся? - Обратился он к Реми, который устало запрокинул голову и стоял так, дыша вяло и отягощено.

- А такое может быть? - Спросил Ришар, не поворачивая головы и не отводя взгляда от черневшей бездны неба.

Виктор нашёлся с трудом, бросил рваное "чёрт её знает" и поспешил покинуть вокзал.