Я исписался: да и такое возможно!

Ты вышла за дверь, а я остался,

Тобою разбитый неосторожно,

Я остался с печатью любви на губах,

Остался в списке забытых —

В твоих надоевших рабах...

- Вы опять опоздали, - произнёс Реджи Абель, главный редактор "ПроВестника", пропуская Виктора поперёд себя и торопливо запирая дверь кабинета, словно в этом была необходимость. Дарковски на секунду почувствовал себя если не преступником, то крайне неуловимой натурой, удержать которую могли только дубовые двери со стальными замками. - Ваша непунктуальность начинает меня беспокоить. Выражаясь честнее, раздражать. - Произнеся это, Абель плотно стиснул губы так, что они практически исчезли с его лица, и Виктор понял: честностью и не пахло.

Тем утром главред "ПроВестника", привыкший по утрам нежиться в тиши кабинета, дожидался Виктора прямиком у входа в редакцию, желая своими глазами запечатлеть, как Дарковски появляется на пороге позже положенного. Судя по сконфуженным лицам других работников журнала, которые в присутствии Абеля работали особенно скрупулезно, стоял он долго, с самого начала рабочего дня, боясь отлучиться хотя бы на минуту и упустить злостного нарушителя. Впрочем, даже если бы Виктору повезло проскользнуть незамеченным, то покрывать бы его никто не стал. На Дарковски доносили самые разные сотрудники, начиная с дотошного заместителя главного редактора, заканчивая безобидными на вид уборщицами, - все оказались до скрипа зубов участливыми ни то из желания соответствовать представлениям о "новом гражданине Филофии", ни то из личной неприязни к Дарковски. Последняя была столь очевидна, так остервенело рвалась в глаза, что становилось трудным её не замечать.

И всё же Абель хотел поймать Виктора собственноручно, продемонстрировав каждому из присутствующих, что и звёзды порой покидают просторы кабинета, дабы показать простым смертным их рабское положение. Быть может, это предположение не имело ничего общего с реальностью. Быть может, это были всего лишь домыслы влетевшего в редакцию Виктора, столкнувшегося с главредом лоб в лоб, однако глаза Абеля излучали такую злобу, что иное в голову не шло.

Уход Виты сказался на Дарковски неожиданно сильно. Казалось, девушка только и делала, что тянула из него последние соки, однако, оказавшись в квартире в одиночестве, Виктор не ощутил долгожданного облегчения. Напротив, обессилел и потерял счёт времени. Сон стал его вторым настоящим домом, который Вита покинуть никак не могла. Да и не хотела. В первую ночь это виделось полнейшей чушью: Виктор кричал, умолял не измываться над ним, оставить в покое, а Вита молчала, стоя в углу вымышленной комнаты, и мерно моргала, не смея произнести ни слова против. Во вторую ночь Виктор смирился; сидел, покойный, глядя в пол, боясь лишний раз поднять глаза на эту странную, кукольно обездвиженную фигуру у стены. В третьем сновидении Вита лежала на его коленях, прежняя до прощупывавшихся сквозь ткань платья рёбер, такая, какую он увидел её впервые - вызывающе теплая. Так тянулись ночи, постепенно перетекавшие в утро, а то и в день. За неделю с момента "конца" - так Виктор обозначил для себя разрыв с Витой, не желая лишний раз прокручивать в голове её имя, - он опоздал на работу в пятый раз, однако впервые дело было не во сне...

- Присядьте, господин Дарковски, - сказал Абель, располагаясь у письменного стола и указывая Виктору на кресло напротив. - Нам есть о чём поговорить.

- Я бы предпочёл поработать сейчас. - Ответил Виктор, стараясь уйти от беседы. - У меня ещё не все правки внесены в статью для послезавтрашнего выпуска, а его ещё до обеда отдают в типографию. Боюсь не успеть. Выговор вы и без меня составить можете.

- Присядьте. - Продолжал настаивать Абель. - Всё успеется. Можете не переживать. А впрочем, если бы вы действительно переживали, то пришли бы к сроку, так ведь?

Виктор пожал плечами; собеседник явно ждал от него оправданий, однако Дарковски не хотел потерять лицо. Реджи Абель был журналистом старой закалки: в его литературном мире заклинателем слова становился тот, кто умел подчинить свой быт строгой организации, а значит и в работе проявлял способность. Ему не составило труда разглядеть в Викторе зерно разгильдяйства, которое, правда, никак не соотносилось с безупречным резюме и восторженными отзывами предыдущих работодателей. А ещё Абель видел в Викторе ребёнка, оттого, пожалуй, усмешка, источавшая пренебрежение, практически не спадала с уст главреда в присутствии новоиспеченного сотрудника, который не мог не позабавить возрастного коллегу подростковым максимализмом. Однако в таком отношении не крылось и доли отеческой любви и заботы, скорее обратного им отторжения и к взглядам, которые высказывал Виктор, и к его манере одеваться, и к тому, как говорил он, с каким видом хранил молчание, как сидел, как клал ногу на ногу и как деловито складывал руки. И к молодости Виктора, живости его ума и складности тела Абель тоже питал неприязнь, как будто было в них что-то постыдное, вульгарное, из-за чего следовало бы опускать глаза в пол и просить прощения.

- А вот в чём вы правы, так это в том, что выговор я и без вашего участия составить могу. - Продолжил Абель, наблюдая за тем, как Виктор покорно садится в кресло. - Но выговор для вас пустой звук, так? Должно быть, в "Прайсере" вам позволяли опаздывать, однако в "ПроВестнике" так не принято.

Работу Виктора в "Прайсере" в стенах "ПроВестника" поминали часто. Шутили, язвили, засыпали риторическими вопросами... Хотелось заткнуть уши, а прежде спросить, что же такого унизительного печататься в самом тиражируемом журнале мира. Хотя ответ он и без того прекрасно знал: стыдно, товарищ, стыдно покидать родные пенаты в погоне за славой и признанием. Другое дело, что Виктор искал прежде всего себя, а Отечество оказалось к его исканиям глубоко безразлично, разбитое на политические перипетии. На что этой беспощадной громаде разоренных земель крошечный журналист? - Нет ответа. Очередной обезличенный глас современности, поглощенный величием страданий Родины, обреченный с гордостью влачить груз её поражений.

А в "Прайсере" девятнадцатилетнему Виктору Дарковски в заношенной рубашке предоставили личный диван, узкий, но удобный для того, кто страдает непунктуальностью. И лежа на нём, как на крохотном островке, посреди чужой страны, Виктор впервые за последние годы почувствовал, что мир под его ногами перестал рушиться.

- Должно быть, Виктор, - Абель впервые обратился к нему по имени, - вы решили, раз мало-мальски талантливы, значит, работаете здесь на особых условиях. Однако профессионалов у нас в достатке, а условия для всех равные.

- Если хотите уволить меня, то не тяните. - Нетерпеливо выдохнул Дарковски. - Ей-Богу, я достаточно взрослый человек, чтобы без нотаций понять, в чём суть проблемы. Не учите зазря - это неблагодарное дело. Раз вы считаете, что я безответственно отношусь к работе... Что же, то исключительно ваши убеждения и в них есть доля истины: будь я безответственным человеком, я бы действительно опаздывал. Но значит ли это, что опаздывает обязательно безответственный человек?

- Я не планировал увольнять вас. - Абель возложил руки на стол, в задумчивости почесал подбородок. - По крайней мере, не сегодня. Я хотел поговорить с вами. И не только о проблеме с дисциплиной.

- Воспитательная беседа?

- Отчасти.

- И что же ещё вызывает ваше беспокойство?

- То, как вы пишите. - Главный редактор потянулся за ежедневником, принялся разыскивать нужные заметки. - В частности меня беспокоит то, как вы отзываетесь о наших властях.

- Странно, я старался быть безоценочным, - Виктор нахмурился, не понимая сути замечания.

- Прямой оценки вы действительно избегаете, однако ваш лексикон, когда речь доходит до дел партии, весьма пространен. Конечно, нам не составляет труда выправлять ваши хвосты, однако тенденция печальная. Надеюсь, вы не против, если я зачитаю... Отметил пару моментов. - Абель ненадолго поднял глаза на Виктора, затем вновь уткнулся в заметки. - К примеру, вы пишите: "Низвергами было отторгнуто предложение о пересмотре решения по журналистскому вопросу".

Виктор фальшиво склонил в задумчивости голову.

- Вас ничего не смущает в этой формулировке? - Реджи такая реакция совсем не устроила.

- Разве что, излишняя художественность.

- И только?

Виктор не нашёлся что ответить.

- По-вашему, низверги "отторгли" предложение? Они отказали в его реализации, господин Дарковски. Понимаю, для большинства наших коллег журналистский вопрос стал ударом промеж костей (такая формулировка для вас будет исчерпывающей), однако своё мнение надлежит оставить при себе. Особенно, когда речь идёт о новостной колонке "ПроВестника". - Вспыхнул Абель. - Или вот ещё... тоже из-под вашей руки: "Оскар Десмонд отказался комментировать произошедшее. Не зря говорят, что молчание - верный спутник стыда". Стыдно, господин Дарковски, становится мне, когда я читаю ваши остроты.

Виктор потупился, пытаясь скрыть за упавшими на лицо прядями волос усмешку.

- Смешно вам? - Абель смерил его недоумевающим взглядом. - Молчание - верный спутник стыда, по-вашему? Тогда ваше молчание сейчас о многом говорит: стыд сквозь смех! Вам ещё чего-нибудь зачитать? Зачитать! - Он вновь обратился к ежедневнику. - Из совсем свежего: "Фасад здания Народного собрания облагородили, привели в вид первоначальный, почти порядочный". Ваша "безоценочность" так и плещет! Выходит, все последние годы фасад здания Народного собрания "порядочным" не был, а "порядочный" равен "первоначальному". Экий у вас специфический ряд получается! Вы, господин Дарковски, для журналиста непросто небрежный, я бы сказал: вызывающий.

- А кто такой журналист, если не "вызывающий человек"? - Наконец заговорил Виктор.

- К примеру, рассказчик. Или посредник. И тот, и другой могут дерзить массам, но вам для этого не хватает иносказательности.

- А в журналистике есть место тайнам?

Абель не ответил. Спешно захлопнул ежедневник и отодвинул его в сторону чуть дрожавшими пальцами, а затем поспешил убрать из виду руки.

- Следите за собой, господин Дарковски. Следите за тем, что пишите. Это бывает полезно. Я говорю всё это к тому, что на ваше имя пришёл один... заказ... и мне хочется, чтобы вы достойно его выполнили. Не доставили нам проблем, понимаете? - Лицо Абеля приобрело странное выражение: брови неестественно сильно приподнялись, глаза точно потянулись следом за ними, широко, почти испуганно распахнулись.

- Заказ? - Виктор поморщился, не скрывая недовольство.

Впрочем, и в "Прайсер" поступали заказы. Правда, называли их "водой" и брали по собственному желанию те, кому особенно хотелось получить надбавку. "Вода" подразумевала непосредственную работу с людьми, как правило, представителями культурной интеллигенции, куда реже - политической элитой. Именных заказов в "Прайсере" не бывало, обычные же предлагались постоянно, почти что пачками, однако в журнал попадали единицы. Брались за такую работу особые мастера, которые кроме умения подбирать и продавать нужные слова, обладали редким терпением. Заказчики вмешивались в творческий процесс, допускались до редактуры, что не могло не раздражать тех, кто принимал их предложения. Виктор за "воду" брался считанное количество раз, и каждый выходил ему боком.

- Один многоуважаемый господин пожелал вашего содействия в своем деле. Он ваш поклонник, к слову. - Бегло и нервно заговорил Абель.

- И кто же он? - Виктор насторожился.

- Оскар Десмонд, - отозвался Абель, тяжело выдыхая и опадая на спинку кресла.

- Нет. - Отрезал Виктор, не задумываясь ни на секунду.

- Он знал, что вы откажетесь... Он предупредил меня об этом. - С готовностью сообщил редактор, обреченно улыбаясь: перспектива нового витка спора вызывала раздражение.

- Раз знал, что откажусь, зачем тогда просить?! Смешные люди!

- Господин Десмонд свяжется с вами лично на днях. Моё дело маленькое: осведомить и дать вам время подумать. Утвердитесь в желании отказать - сообщите заказчику лично.

- Я написанием агиток не занимаюсь! Тут и думать нечего! Нет есть нет. Господин Десмонд может не утруждать себя встречами со мной. - Вспылил Дарковски, нервно раскачивая в воздухе ступней правой ноги.

- Агитки, агитки... Не бросайтесь словами, не зная сути дела. Господин Десмонд обращается к вам как деятель искусства, а не как представитель партии.

"Там такое искусство", - хотел было сказать Виктор, но вовремя остановил себя.

- Вы подумайте, Виктор, - Абель вновь невесть зачем обратился к нему по имени.

- Непременно подумаю об этом за работой, - Дарковски торопливо покинул кресло и решительно двинулся к двери, не намереваясь более ни на секунду задерживаться в этом кабинете.

- Всегда бы видеть такое рвение с вашей стороны. - Ядовито отметил Абель, отпирая дверь. - И не опаздывайте больше. Раз не действуют предупреждения, я начну вас штрафовать.

Коллеги, столпившиеся у кабинета главного редактора, при виде Виктора торопливо рассеялись по офису. Каждый здесь не втайне, а вполне явно верил - справедливость свершилась, и выскочку Дарковски вышвырнули из редакции, как поступали со всеми двадцатилетними самоуверенными мальчишками, возомнившими себя восходящими звёздами журналистики. Однако долгожданного звездопада не случилось.

Виктор остановился у окна, достал из внутреннего кармана пиджака заветное письмо - причину опоздания и возможную золотую жилу; торопливо вскрыл конверт, мысленно прикидывая, сколькими людьми оно было прочитано до того, как попало в руки адресата. Как минимум десятком. Возможно, даже Десмо держал его собственноручно. Пальцы подрагивали от напряжения, но глаза проворно бежали по строчкам в поиске жизненно необходимого "одобрено". А вот и оно: на краю, у самой подписи. Виктор очертил его пальцем, не готовый отдаться тому облегчению, что свалилось на голову.

Одобрено.

Но партия не могла пропустить это так просто.