У меня ничего не осталось, кроме твоей заблудшей души,

Мне бы хотелось самую малость: тобой одной жить,

Мне бы хотелось сорваться с промозглой, чужой земли,

Но ты здесь пожелала остаться - в серой машинной пыли...

Сердце часто и громко колотилось под рубашкой, хотя Виктор вообще сомневался в его существовании, - скорее мир кругом колотило в неистовстве, и Дарковски невольно поддался общему звучанию, не в силах противостоять столь огромной, давящей машине. У мира определенно было своё, исключительное биение, неровное и временами оглушающе звонкое, захлестывающее и яростно жаждущее быть услышанным - Виктор проникал в его трясину глубокой ночью или ранним утром, завяз в нём и теперь, стоя посреди роскошной парадной "Дисперсии" - самого крупного игорного дома Филофии. Свет ламп здесь отдавал золотом, отражаясь в гладко отполированных полах и остекленевших глазах гостей, гулкой сетью сползал вдоль стен, скатывался в пролеты лестниц. Виктор застыл, ослепленный, всё ещё помнивший вечерний сумрак столицы, нелепо озирался кругом, стоя прямо в проходе и не замечая, что теснит собою господ. Наконец он отпрянул от дверей, грубо задетый кем-то, и двинулся в гардеробную. Шёл неторопливо, почти крадучись, огибая массивные колонны - пережиток давно ушедшей эпохи и неизменная любовь ценителей роскоши. Спустился этажом ниже - зеркала сопровождали его, свисая со стен вдоль лестницы, так что Дарковски запнулся, дивясь тому, насколько чужеродной смотрелась его фигура средь атрибутов барокко. Он бы и в поздний классицизм с трудом вписался.

... В "Прайсере" некогда писали: "...С приходом к власти "низвергов" Филофия выжила роскошь, как выгоняют из дому неблаговоспитанную дочь, замаравшую репутацию семьи, - спешно, почти судорожно и определенно силком". Теперь Виктор мог смело поспорить: роскошь осталась. Пряталась по уборным комнатам и игорным домам, ничуть не стыдясь принимать самые изощренные формы...

Но не роскошь пленила Виктора - его всецело захватило ожидание, и он жадно озирался, подолгу вглядывался в лица людей, ища то из них, что было так желанно. Он знал: Люция Десмонд была где-то поблизости, в хитросплетении зал, по правое плечо или прямо за спиной; быть может, таилась за чьи-то силуэтом или норовила выйти из-за угла прямиком Виктору навстречу. То подсказывали ему и разум, и чувства - они слились в единое необузданное существо, в неистовстве требовавшее лишь одного, - увидеть заветное лицо.

Что было в этом лице такого дельного? И было ли вообще? - Виделось неподъемной тяжестью незнания, смутой в голове одержимого безумца, стремящегося ухватиться изъеденными пальцами за тонкую нить здравого смысла - тоже иллюзорную, тоже извращённую помутнённым сознанием.

В голове ещё теплились мысли о Вите, но Дарковски гнал их, боясь обжечься о только начавшую затихать обиду. Вита решилась уйти - то было её исключительное право. Вита решилась оставить его - то было исключительного рода оскорбление, самое тонкое и изощренное из тех, что она преподносила ему каждодневно. Но Виктор ждал её возвращения, как будто оставалось ещё что-то недосказанное, ранившее бы ещё глубже и уж теперь навсегда умертвившее его чувствительное "Я". Он ждал Виту под дверью, переминаясь с ноги на ногу, как ждёт ребёнок черствого, но горячо любимого родителя; сидел на подоконнике, где обычно любила коротать время она; листал страницы купленных для Виты книг, прочитанных и заброшенных; лежал в постели, не решаясь закрыть глаза. Вдруг Вита вздумала бы вернуться? Надо было бы открыть ей дверь и предстать в гордом виде, нетронутым тревогой и грустью. Надо было быть сильным, чтобы принять новый удар.

Но Вита не пришла ни через час, ни через два. Даже к вечеру не вернулась. Она не таилась за дверью, как бы Виктор ни старался уличить её в том, не пряталась в тени лестницы. И Дарковски сбросил с себя камень ожидания.

... В "Прайсере" любили публиковать рассуждения о природе человеческой духовности и сути людских взаимоотношений. Колонка называлась "Злословие" и велась на редкость любвеобильным молодым человеком, бурные романы которого освещались с постоянством в светских журналах. "Если вас оставили, значит, вы в какой-то момент обрели вид вещи, потому что человека оставить никак не получится - и это истина. - Писал оный. - Вещь себя не осознаёт и, оставленная, продолжает без дела дожидаться владельца, что вам и рекомендую. Но если уж мои слова оскорбили вас, действуйте: быть может, окажется, что вас и не бросали вовсе". Вспомнив эти глупые суждения, Виктор вмиг осознал себя вещью сродни столу или завалявшейся самокрутке. Самолюбие заныло...

Мысли о Вите кратковременно захватили власть над разумом, и Дарковски застыл в нерешительности, поправляя волосы перед зеркалом в гардеробной, глядя куда угодно, но только не на своё отражение. Пол, чьи-то лаковые туфли, изящные руки в бархатных перчатках, торчавший край собственной рубашки - взгляд скользил из стороны в сторону, цепляясь за незначительные детали и смутные очертания; пальцы механически перебирали пряди волос.

- Ну и зачем всё это? - Сказала Вита как-то утром, лежа рядом с ним и сверля бессмысленным взглядом потолок.

- Что "зачем"? - Виктор целовал её обездвиженные ледяные губы, лениво потягиваясь спросонья. Солнце играло в волосах Виты золотистым отблеском, скользило по её фарфоровой коже, точно она заледенела изнутри, покрылась толстой гладкой коркой. В воздухе повис запах их тел, не сладкий и не горький, такой же ровный, как Витина кожа, и безмятежный, как растекающиеся по ней лучи. Виктор уткнулся носом в её шею, плотно сомкнув глаза и воображая себе, что пред ним сейчас лежало её прежнее, настоящее тело, по которому он особенно скучал.

- "Ты" зачем? "Я" зачем? - Протянула девушка, утопая в вязком звучании собственного голоса.

- Поздно ты задалась этими вопросами, - Виктор приподнялся на локтях, заглянул ей в лицо: прежнее. Смертельно спокойное.

- Поздно?

- Если вдруг опять захочешь покончить с собой, не забудь расправиться прежде со мной. Не порть чужое тело зазря. Жаль переводить такой хороший материал.

Она ничего не ответила прямо как тогда, когда лежала, распластавшись посреди гостиной родительского дома. Слова были излишни.

... Журналисты "Прайсера" боролись с языковыми излишествами с такой яростью и упорством, как если бы у них возникли конкуренты в лице нового именитого журнала. Была даже выпущена специальная статья, состоящая из пяти слов. "Истина дней наших словами очерчена", - Виктор помнил её наизусть. К статье прилагалось интервью с немым художником, где ответы на вопросы заменяли элементы его картины, объединенные в конце в полноценное полотно. Странно, но для "Прайсера" - обыденность...

Виктора мало интересовала рулетка. Он вообще не питал любви к риску, уж тем более денежному. Перестройка здания академии, правда, всё больше походила на одну бессмысленную трату, которая вот-вот должна была содрать с Виктора кожу и оставить его на растерзание бедности, однако он с прежним упорством продолжал вкладывать последние средства в оплату труда рабочих. Вита академию не выносила. Очутившись однажды вечером на стройке (Дарковски решил поделиться с ней успехами), Лоран долго и безразлично оглядывала метры выровненной дороги и обновленного двора, вошла в холл, пустой и чистый; чуть замявшись, по памяти отыскала подвал. Разбитую кирпичную стену убрали, вынесли наружу скопившийся хлам, оставив только одну скамью у дальней стены.

- Сюда, я так понимаю, свой гроб поставишь? - Кивнула в сторону скамьи Вита, в напряжении скрестив руки на груди.

Виктор только улыбнулся.

Он и теперь улыбнулся своему отражению, как только решился поднять глаза. Уголок губы дрогнул в ответ.

Главный зал "Дисперсии" поглотила толпа. Виктор застыл у самых её ног, не зная, куда податься. Краем глаза увидел Люцию и потерялся окончательно. Она стояла на лестнице, возложив руки на широкие перила, и взирала с высоты на собравшихся, точно чёрный коршун, завидевший свою жертву, но слишком уставший, чтобы вспорхнуть с насиженного места. На Люции был мужской иссиня-черный костюм в тонкую белую полоску; роскошное полотно волос оказалось убрано в низкий хвост, плотно сидящий на затылке и большею частью спрятанный под пиджак.

"Обнаженное" лицо Люции имело ещё более хищный вид, казалось практически неотличимым от лица Десмо. И тонкий острый нос, и колючие глаза, и высокие скулы, и широкий белый лоб - в каждой черте читалось её беспрекословное родство с Оскаром.

Виктор уже думал подойти, обменяться с Люцией приветствиями, однако помянул о её нелюдимости и тотчас отказался от замысла. Не то биение мира сбилось в те секунды, не то воздух накалился, но Люция почему-то вздрогнула, распрямила спину и окинула зал настороженным взглядом. Виктор в испуге нырнул в толпу, боясь быть замеченным; зашагал быстро и сбивчиво, не в силах остановиться и понять, что так сильно его страшило. Ноги принесли его в другой конец залы, прямиком к бару. В голове что-то ныло, надрываясь, еле заглушаемое гулом чужих бесед. Виктор жадно глотал воздух - а следом за ним и виски. Глаза рвались из орбит, стремясь всецело уцепиться за край лестницы - самую малость - уловить подле ней до тошноты необходимый изгиб спины или урывок профиля.

Заточенный кончик носа.

Уголок лба со взъерошенной прядью волос.

Ссутуленные в напряжении плечи.

Лезвие линии подбородка.

Бумажные запястья, прорезающиеся сквозь ткань рукавов.

Виктор въелся взглядом в барную стойку, дрожа от охватившего разум безумия - необоснованного, но беспощадного. Вкус виски перестал ощущаться; даже вода в прошлом казалась более насыщенной. Себя почувствовать тоже никак не удавалось - не осталось ни тела, ни мыслей, ни веры в их некогда неоспоримое существование.

... Когда Виктор уходил из "Прайсера", главный редактор язвил: терять такой хороший кадр не хотелось, однако и собственное место тоже; только и оставалось, что смеяться в спину противнику, ушедшему с поля брани ещё до начала сражения. Кто знает: вдруг вздумает вернуться?

Провожали всей редакцией - с заунывными песнями, танцами под сухое вино и прощальными опусами. Каждый бесновался как мог. Виктор, зажатый в угол залы, думал о Родине - том ещё мракобесии...

Когда Виктор набрался храбрости обернуться, лестница опустела. Волнение спало с груди и закатилось куда-то под барную стойку, скрылось из виду. Дарковски с облегчением почувствовал эту потерю, двинулся по зале мягким, прогулочным шагом, наслаждаясь легкостью, просочившейся в тело вместе с алкоголем, и атмосферой головокружительного веселья. Смех, стук игральных костей, звон рассыпающихся фишек, треск голосов - всё лилось Виктору в уши так легко и вольно, ничуть не отягощая несуразный сосуд его головы. Как вдруг содержимое пролилось, ведь вдалеке снова замаячил силуэт Люции.

Она смеялась.

Странно. Сам этот факт довёл Виктора до исступления.

Её смех, глубокий и раскатистый, разлился в воздухе плотной, обволакивавшей волной звука, накрыл собою невыносимый шум толпы. Люция наблюдала за игрой со стороны, сидя на краю стола; изгиб её узкой спины, укрытый складками пиджака, был чёток и ярок - увы, вполне существенен. Люция покачивала в воздухе ступней левой ноги, активно жестикулировала, комментируя ставки собравшихся у рулетки гостей. Казалось, госпожу Десмонд здесь прекрасно знали и признавали товарищем. Никого не смущало ни её мужское обличье, в котором она чувствовала себя раскованнее, чем в женском, ни та вольная поза, которую приняло её тело, ни тот грубый тон, с каким она выкрикивала что-то промеж смеха. Виктор внезапно обнаружил Люцию не просто в "естественной среде", он случайно нашёл иного человека, живого и раскрепощенного, хотя не менее пугающего.

Она бросила меткий взгляд через плечо, точно что-то почувствовала, и Виктор испуганно нырнул в толпу, всё ещё боясь быть замеченным. Люция мягко соскользнула с края стола, двинулась степенным шагом в сторону бара, не обращая внимания на оклики. Руки убраны в карманы, взгляд рассредоточенный, устремленный куда-то в глубину себя - Люция прошла мимо Виктора, а вместе с ней ускользнули и черты её странного, чарующего лица, и аромат кожи, и тревога Виктора.

Укатилась.

Сбилась с ног.

Виктор в немой беспомощности смотрел Люции вслед. Ему, казалось, только это и оставалось, как вдруг кто-то, стоявший сзади, с силой толкнул его в спину. Дарковски пошатнулся от неожиданности, не устояв на ослабевших ногах. Люция обернулась на шум, степенная и спокойная, ничуть не сраженная видом стоявшего на четвереньках Виктора.

- Добрый вечер, господин Дарковски, - прозвучал её пронизывавший тело голос.

- Добрый, - пробормотал в ответ Виктор, спешно поднимаясь и дрожа от неведомого трепета.

И Люция ушла, ни секунды не медля.