All for nothing at all

        Строка из песни Murders

Дождь нагло бил своими увесистыми каплями по подоконнику тыльной стороны стекла, обшитого белым пластиком. В комнате тускнела тоска. Пространство за этим стеклом могло показаться мертвенно пустым, однако, если бы кому-то вздумалось бы забраться на четвертый этаж серого панельного дома, одного из миллиона построенных в советское время, он смог бы разглядеть продолговатую комнату с тускло светящейся лампой в самом дальнем углу помещения. Перед тем злополучным окном как раз и расположился мой сгорбившийся, словно в некотором оцепенении, силуэт, застывший, крепко сжимая в подрагивающих то ли от тревоги, то ли от холодного липкого воздуха пальцах лазурную кружку с горячим кофе. Извечно вжатые плечи, опустевший за годы метаний взгляд глаз ярко-синего цвета, коротко остриженные волосы – именно такое отражение в забрызганном водой стекле я наблюдала. Думала ли я о чем-то, кроме своей потерянности в тот день? Пожалуй, только о том, что моя жизнь превратилась в свое уродливое подобие, и все, что мне оставалось делать, это нервно царапать краешком ногтя гладкую поверхность чашки, обжигаясь с каждым прикосновением. Едва теплые батареи не могли обогреть собой всю комнату, холодный август всем своим видом напоминал о надвигающейся зимней прохладе. А быть может, моя кожа покрывалась мурашками вовсе по другой причине?

В комнате я находилась не одна. В ее глубине, там, где испускала свой слабый свет лампа, на низкой кровати сидела еще одна фигура, прятавшая свои поджатые к груди колени под аляповатым шерстяным пледом. В оконном отражении было трудно различить его лицо то ли из-за плохого освещения, то ли потому, что он настойчиво прятал его в руке с белой трубочкой сигареты, зажатой меж длинных пальцев. Это был Никита. И ни я, смотревшая на комнату сквозь темное отражение, ни он, кутавший свои волосатые ноги, понятия не имели, что мы делаем здесь вдвоем, обнаженные и измазанные бесконечным чувством вины. И даже то, что мы жили здесь, в этой квартире, уже больше года вдвоем, совершенно не сблизило нас. Все происходящее внутри этого продолговатого помещения изо дня в день казалось таким до тошноты ненастоящим. Кукольным, картонным, как дешевый театральный реквизит. Нас не смогли сблизить ни совместные прогулки по ночному парку, ни ежедневные занятия сексом, ни штампы, испачкавшие наши паспорта. И дело вовсе не в любви, которой никогда, собственно, и не было, а в третьем силуэте, который не отражался в моем окне, но чье незримое присутствие ломало нашу жизнь уже не первый год. Я резко обернулась, словно надеясь на то, что смогу поймать взглядом ее внезапное исчезновение, но тщетно. Я была в квартире с Никитой наедине. Из-за моего резкого поворота Никитин скучающий взгляд вдруг остановился на моем обнаженном теле, прошелся по нему с низу до верху, и все так же незаинтересованно оставил меня, перекинувшись на стену.

- Ты не хочешь поговорить? – зачем-то произнесла я и тут же пожалела об этом, пытаясь спрятать лицо за чашкой с кофе. Да вот только кофе был плохим способом убежать.

Никита вновь коснулся меня взглядом и, коротким движением потушив сигарету о пепельницу на кровати, всем видом показал, что готов меня выслушать.

— Свари мне еще кофе, пожалуйста.

— Это и есть то, что ты хотела сказать? – безэмоционально процедил он. – Я же знаю, что тебе не нравится мой кофе, ты могла бы сварить его и сама. Я только зря стараюсь порадовать тебя. У меня никогда не получится так же, как у нее.

Меня передернуло, не знаю, заметил ли это Никита, или же он был слишком занят подкуриванием новой сигареты. Впервые за два года нашей совместной жизни он позволил себе упомянуть ее. Пускай вот так вот, вскользь, как будто бы между прочим, словно мы оба не чувствовали взгляда ее изумрудных глаз, куда бы мы не шли, на протяжении всего времени. Он не назвал ее по имени, но это было бы даже слишком. А звали ее Ева. Ева. Господи.

О, как же я любила бывать в ее просторной квартирке с высокими потолками и огромными окнами с широкими подоконниками, на которых мы так любили сидеть. Когда я навещала ее, Ева всегда была мне рада. Раз за разом она вскакивала со своего места, широко улыбаясь, бежала обнимать мои плечи своими тонкими костлявыми руками, а затем, взяв мою ладонь, увлекала меня на кухню, где сажала на тот самый широкий подоконник, пока сама в суматохе варила вкуснейший тягучий кофе на плите в старенькой турке, к которому подавала свои фирменные шоколадные кексы, к которым сама никогда не прикасалась. В холодные зимние вечера, в летнюю духоту, днем, ночью, в слезах и со смехом на губах – когда угодно – она принимала меня, варила мой любимый кофе, разбавляя его горчим овсяным молоком с пенкой, и казалось, что мы все сможем пережить. Знаете, у Евы было удивительное свойство, которое мне не удавалось заметить больше ни у кого – она касалась вещей так, будто молодой талантливый пианист наигрывает на черно-белых клавишах рояля G минор Бах.

Из резко нахлынувших воспоминаний меня вырывал Никитин кашель. Я сразу вспомнила, где нахожусь, и что в руках я держу вовсе не сладковатый капучино, приготовленный Евой, а прогорклую горячую жижу.

- Ты же знаешь, что я ненавижу, когда ты начинаешь курить в квартире, - бросила я, чтобы хотя бы ненадолго разрушить звенящую тишину.

- Я знаю, извини, - проговорил Никита, продолжая затягиваться.

Повисло молчание, которое никто не был готов нарушить. Наши жизни трещали по швам, ведь, по сути, наш союз был сшит благодаря Еве, которая осталась лишь в нас двоих. Но нет, избавьте, мы не говорили о Еве, старательно пытаясь сделать вид, что совершенно забыли о ней. И, пожалуй, это было самое тупое из негласно принятых нами совместных решений. Какое свинство и лицемерие с нашей стороны, ведь мы обязаны ей своими личностями – именно она нас сформировала. Именно она привила нам все незаурядные интересы, все мысли о высоком, все книги, прочитанные нами за последние годы и, что является главным – мы научились любить.

Но теперь мы тщательно ее забывали. Не включали фильмы Бертолуччи и Бергмана, ведь мы больше не могли лицезреть, как внимательно она наблюдает за всем происходящим на черно-белом экране. Старательно избегали тот район города, где располагалась ее квартирка, которая некогда была обителью смеха, долгих философских разговоров и безудержной искренности. Раздали все ее книги, хотя большинство из них были редкими, и некогда мне очень хотелось их попросить у нее почитать. Но я не посмела оставить даже их. Мы избавились от всего, сделали вид, чтобы Евы и не существовало вовсе, однако продолжили носить ее образ где-то под сердцем.

- Ты не хочешь поговорить? – на этот раз настойчиво повторила я, стараясь поймать Никитин взгляд. Он нехотя выбрался из баррикады, которую сам же выстроил своей сигаретой, и поднял глаза.

- Хорошо, - он вздохнул. - Давай.

И мы погрузились в тишину, колючую, как бабушкин свитер с противным люрексом. О, я знаю все об этом нашем молчании. Вот уже больше года мы живем вместе, делим одну постель, курим на балконе, слушаем техно, иногда даже смотрим старое кино - в общем, держимся максимально близко, чтобы избегать друг друга. Поговорим, поговорим. Давай поговорим. О погоде, дожде и ветре, о том ужасе, что творится в стране, о новостях и культурных событиях, о моих новых съемках и его работе в больнице, о жизни и любви, о Боге, но не о Еве, не о Еве, не о Еве, не об этом пристальном всевидящем взгляде зеленых глаз. Мы ненавидели Еву за то, что ее смерть заставляла нас тянуть за собой лямку с грузом вины это изо дня в день. А еще за то, что слишком сильно ее любили.

Я рывком пересекла комнату, взяла сигарету из Никитиных пальцев и сильно затянулась. Он был удивлен, но не произнес ни слова. Поэтому заговорила я.

- Я так больше не могу.

- Понимаю, - он снова вздохнул и притянул меня к себе. - Но я хочу, чтобы ты знала, что бы ты себе снова не напридумывала, – это пройдет. Ты мне очень дорога, ты же знаешь?

- Ах, господи, мне противно это слушать, ты говоришь какими-то клише, я слышала подобные фразы десять тысяч раз. И, знаешь, что я скажу тебе? Все не пройдет. Все уже прошло.

- Не говори так, - он нахмурил брови. – Что-то случилось? Расскажешь мне?

- Ты знаешь, что случилось, - я потушила сигарету и взяла из пачки новую. Никита машинальным движением ее подкурил. – Каждый день является точной копией предыдущего, между нами давно ничего нет, да я и не уверена, что что-то было. Мы просто были самыми близкими друг другу людьми. Сейчас нас разделяет пропасть. И не ври, что ты ничего подобного не ощущаешь.

- Может, нам просто стоит уехать куда-то? Сменить обстановку?

- Я уже съездила в Канны. Именно это и изменило все во мне. Хотя, знаешь, я зря начала это разговор. Ты меня никогда не слышал, сейчас я занята пустым делом. Здорово стучаться к человеку, когда перед тобой закрытая дверь, а не глухая кирпичная стена.

- Хватит говорить метафорами. Я так устал, и я уверен, что ты тоже. Иди лучше ко мне, - с этими словами он наклонился, чтобы поцеловать меня в шею. Я хотела его оттолкнуть, закричать, устроить истерику, разбить всю посуду в доме, однако все произошло с точностью наоборот. Я подчинилась его ласкам и, запустив пальцы в его густые кудрявые волосы, пересела в нему на колени, отбросив плед.

Когда мое тело содрогалось под ритмичными толчками, я смотрела в потолок. Из моих глаз текли слезы, но Никита, разумеется, ничего не заметил. Издав протяжный стон, он рухнул на мою грудь и почти сразу заснул, положив свои руки на мой живот. Только вот я продолжила бродить взглядом по потолку и плакать.

Пожалуй, именно в тот день я впервые окончательно решила для себя, что эта история не может больше жить во мне. Я должна написать и опубликовать ее, чтобы освободиться от ее тяжести. А затем дать прочитать этот текст Никите, чтобы освободить от этого груза и его. И после наконец решить, что происходило между нами в течении этих долгих двух лет, лет без Евы, почему наши паспорта испачканы штампами, и что станет с нами, когда мы расстанемся.