Infragilis et tenera [1]

My body is a cage that keeps me 

From dancing with the one I love 

But my mind holds the key.

— Sara Lov, «My Body Is a Cage»[2]

— Если бы мы с вами были птицы, 

— как бы мы взвились, как бы полетели... 

Так бы и утонули в этой синеве... Но мы не птицы.

— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.

— Как?

— Поживите — узнаете. Есть чувства, 

которые поднимают нас от земли. 

Не беспокойтесь, у вас будут крылья.

И. С. Тургенев "Ася"

1. Перемещение

Не нервничать, не испытывать боль, страх и стресс — каждое мое утро начинается с этой мантры. Вещью номер один в моей жизни стал пузырек с успокоительным. Я уже почти привыкла к своей болезни.

Меня зовут Лика. Мне семнадцать. И я до сих пор помню тот день, когда меня в первый раз «выбросило»...

Лето 2011 выдалось на редкость жарким. Мой город превратился в филиал ада на Земле: едкий раскаленный воздух, сочащийся смолой асфальт, красные люди с обгоревшими лицами. Машины и те, казалось, ползали по улицам медленно, как отравленные мухи.

Но мне повезло сбежать из адской духовки в тропический оазис. Всего неделю назад я устроилась работать в цветочный магазин. Я никогда не интересовалась ботаникой, флористикой, искусством упаковки и продаж, так что не сразу смогла вообразить себя в должности продавщицы в цветочном магазине... Но Ольга, владелица магазина, была приятельницей моей мачехи. Это раз. Мне предложили неплохую зарплату и расчет каждую неделю. Это два. Ну и три: я могла находиться среди буйной зелени с утра до вечера, и пусть там снаружи хоть градусники трескаются. Куда лучше, чем жарить картошку в «Макдональдсе»!

Мне сразу пришлись по душе все эти бутоны, сочные стебли, разноцветные рулоны упаковочной бумаги, все эти счастливые покупатели, предвкушающие праздник. Вот заскочил молодой парень и потребовал три порочно-красные розы. Наверно, он влюблен по уши... Интересно, они уже целовались или еще нет?

А вот зашли две нарядные дамы почтенного возраста. «Да-да, конечно, у нас есть камелии!» — подмигнула я, как будто торгую камелиями с пеленок. Ни за что бы не призналась, что всего три дня назад не смогла бы отличить камелию от пиона. Я представила старомодную вечеринку с букетами в плетеных корзинках, музыкой семидесятых и роскошным чаепитием. Будет миндальное печенье и черничное варенье в стеклянных вазочках! Ведь дамы в шляпках не пьют водку и не танцуют босиком на столах?

— Лика, что бы я без тебя делала? — прошептала мне Ольга, провожая взглядом довольных посетительниц.

Она мне льстит. Я уверена, что мне можно найти замену в два счета. На этой земле полно таких девушек, как я: не слишком уверенных в себе, но всегда готовых прийти на помощь. Девушек со средним ростом, средним весом и весьма усредненным размером ноги. С темно-каштановыми волосами и глазами цвета мокрого асфальта. Звучит не слишком романтично, зато в точку.

— Лика, можешь уйти сегодня пораньше! — прокричала мне Ольга из подсобки.

— Это еще почему? — спросила я.

— Потому что пятница!

Стыдно признаться, но я не планировала ничего особенного даже на такое священное время, как пятничный вечер. У меня не было ухажера, и я без энтузиазма относилась к ночным клубам. Я собиралась провести остаток дня дома в компании книжки и тарелки печенья. Анна, моя мачеха, знает триста пятьдесят рецептов печенья. А я люблю его есть. Может быть, поэтому мы отличная команда.

— Ах да! Пятница! Совсем забыла, — я театрально хлопнула себя по лбу. — Спасибо, Оль... У меня как раз грандиозные планы на сегодняшний вечер.

— Свидание? — промурлыкала Ольга. — Кто этот счастливчик?

«Гарри Поттер».

Я решила дождаться еще одного покупателя, а потом с чистой совестью сбежать домой. Звякнул колокольчик над дверью. Очередной посетитель, мальчишка лет десяти, вытащил из ведерка пышную хризантему, уверенно подошел к прилавку и сунул мне мятый полтинник.

— Девочке? — улыбнулась я.

— Нет, бабушке, — серьезно ответил он.

— Ей понравится, — заверила я его, заворачивая цветок в слой целлофана и едва сдерживаясь, чтоб не потрепать его по волосам.

— Даже не знаю. Она на кладбище вообще-то, — пожал плечами он. — Уже год как.

Я прикусила язык и протянула ему сдачу.

— Классный, — кивнул он, когда я наклонилась к нему через прилавок.

— Что, прости? — переспросила я.

— Классный кулон, — он указал на серебристого ангела с распростертыми крыльями, болтающегося на моей цепочке. — Талисман?

— Вроде того.

— И как, защищает?

— Еще как. Однажды я воткнула его в глаз плохому парню.

Мальчишка рассмеялся, но его смех вдруг заглушила лавина пронзительного звона: где-то недалеко только что вдребезги разлетелась витрина. Сгорая от любопытства, он рванул к двери и высунул голову наружу, а когда повернулся ко мне снова, то был белым как мел и едва не охрип от испуга:

— Готовьте свой талисман! А лучше бегите!

И он исчез за дверью, унося ноги от какой-то неведомой опасности. Едва дверь захлопнулась, ужасный звон раздался вновь.

— Что там такое? — Ольга вышла из подсобки с ведерком ирисов.

Я подбежала к витрине и прижалась лбом к стеклу, пытаясь рассмотреть происходящее на улице, и в этот момент...

Два силуэта по ту сторону появились так внезапно, как умеют появляться только призраки. И убийцы. И если бы мне дали еще минуту, то я успела бы отступить, убежать, спрятаться, — но этой лишней минуты мне не дали. Чья-то рука подняла биту и обрушила ее на стекло...

***

Ольга закричала. Этот крик потом долго преследовал меня по ночам. Все остальное — как в тумане. Как будто меня окунули в таз с водой, и все звуки остались где-то далеко, над поверхностью.

Витрина просто взорвалась от мощного удара. Меня осыпало осколками. Я свалилась на пол, проехавшись ладонями и коленками по стеклянной каше. Жаркое лето не оставило мне ни единого шанса: на мне не было никакой мало-мальски серьезной одежды, которая защитила бы тело от лавины осколков, — ни куртки, ни штанов, ни кроссовок, — только легкий белый сарафан на бретельках и вьетнамки на тонкой подошве.

Я попыталась встать, опираясь на локти и вытянув перед собой две окровавленные ладони. А потом услышала голос. Всего несколько слов, но они намертво врезались в мою память.

— Крови много не бывает.

Тот, кто их произнес, был молод, лет двадцать, не больше. Я не посмела заглянуть ему в лицо. Все, что запомнила, — черная одежда и ботинки с истертыми от ударов носками. Я все еще стояла на четвереньках, от ужаса не чувствуя, как осколки обжигают колени, когда этот огромный ботинок поддел меня под ребра, как какую-нибудь собачку, и отбросил к стене. Потом я узнала, что этот пинок стоил мне двух сломанных ребер.

Двое других были похожи на цепных псов, сорвавшихся с привязи: они прошлись по полкам битой — той самой, от которой разлетелась витрина — смели на пол охапки свежих цветов, облили все керосином из пластиковой бутылки и подожгли... На мое счастье, они очень спешили. Я боюсь думать о том, где я была бы сейчас, если бы у них было хотя бы полчаса лишнего времени.

Я сидела на полу и таращилась на свое белое платье, на котором расцветали алые, как маки, пятна. «Я ранена. Это моя кровь. Такая алая. Все розы мира должны увянуть от зависти», — почему-то подумала я. У меня не получалось встать. Боль в боку мешала дышать. Я кое-как вытащила самые крупные куски стекла из ладоней и икр и, движимая тем самым инстинктом, который заставляет жука залезать в щель, а мышь в норку, поползла к прилавку.

Ольга больше не кричала. Трещали и плавились жалюзи на окнах, полыхали рулоны оберточной бумаги, пол был покрыт зеленой кашей из раздавленных цветов. С улицы неслись визги, вой сирен, звон рассыпающихся витрин. Я сидела за прилавком, кашляя от дыма, но боялась выползти наружу. Боль, паника, разноцветные мухи перед глазами — все смешалось в один сплошной водоворот, в который меня затягивало, как слепого щенка. Последнее, что я запомнила перед тем, как отключиться, — бледное, словно отлитое из парафина, лицо Ольги, лежащей за прилавком в полуметре от меня.

***

Папа сидел возле моей койки и читал вслух газеты, старательно пропуская все новости о хулиганском погроме в торговом квартале. Невообразимое происшествие для нашего тихого и спокойного Симферополя. Все подробности я узнала позже — когда сняли бинты и я смогла держать в руках газету. Родители обсуждать произошедшее в моем присутствии категорически отказывались.

После этого происшествия меня с мистическим постоянством начали преследовать обрывки одного и того же кошмара. Словно подсознание пыталось напомнить что-то, о чем я бессовестно забыла. Этот сон как будто записали на пленку и стабильно, раза два-три в неделю, крутили в моем «ночном кинозале». Начиналось все с того, что...

Я лежу в мокром красном платье под прилавком. Красный мне к лицу, бесспорно. Но это тот оттенок красного, с которым в ре-альной жизни лучше дела не иметь. Мне кажется, что я умираю, ибо что-то поднимает меня в воздух. По сценарию это должен быть медленный восходящий поток с потусторонним сиянием и голосами ангелов... Но нет. Меня поднимают с земли быстро, бесцеремонно, рывком. Я посылаю рукам и ногам сигналы, пытаюсь сказать «я живая, я еще тут», но сигналы теряются где-то на полпути, ноги и руки не работают, и все, на что способны голова и конечности, — предательски болтаться из стороны в сторону.

— Множественные ранения осколками, дышит, — говорит мой спаситель и кладет меня на носилки. Я открываю глаза и вижу Феликса.

Феликса! Во сне меня спас Феликс — мой сводный брат. Впрочем, брат — слишком большая честь для него. Сын Анны, жены моего отца — максимум, на что я согласна. Мой отец и мать Феликса познакомились несколько лет назад, поженились и стали жить вместе. Мы все поселились под одной крышей: папа, мачеха, я и Феликс. С Анной мы быстро нашли общий язык. Я таяла от ее утонченности и той непостижимой ловкости, которая позволяла ей превращать моего вечно утомленного и раздражительного отца в сияющего и довольного жизнью мужчину. А вот Феликс... Сказать, что он мне не нравился, — не сказать ничего.

Он был на пять лет старше меня и, по мнению Альки и Иды, моих близких подруг, «весьма ничего». Темноволосый, высокий, сухой, внешне очень похожий на мать и... совершенно омерзительный тип. Если бы меня попросили найти слова, наиболее ярко характеризующие его, я бы не задумываясь сказала: лжец, пройдоха, кровосос. И на подвиги вроде поиска моего бездыханного тела в эпицентре вооруженного погрома он однозначно не был способен.

Но сны нам неподвластны, поэтому...

Феликс укладывает меня на носилки и смотрит на меня хмуро, заботливо, напряженно. У него краповый берет на голове и серо-голубой камуфляж. И... крылья. Невероятно, но у него за спиной — два сложенных крыла!

— Феликс, — шепчу я, — да у тебя же крылья, Феликс! Прошу тебя, дай мне их! Я их верну. Не испорчу, не порву, я обещаю!

А Феликс молчит. Глаза темнее маслин, скулы окаменели, кожа белая как бумага.

— Лика, не нужно, — просит он.

Но я сползаю с носилок и повисаю на нем, вцепившись в плечо. На плече нашивка: пикирующий орел с выпущенными когтями.

— Феликс, мне нужны эти крылья больше всего на свете, понимаешь? — Мой голос срывается до хриплого шепота. — Я же стану сильной! Сильной, быстрой и неумолимой! Как бумеранг, как сокол, как ангел возмездия...

«Девчонка бредит», — где-то вспыхивает чужой голос и тут же меркнет.

«Кровопотеря... Перелом ребра... Сюда ее! Поехали! Эй, вторую тоже прихвати, рассечение на затылке, без сознания. Давайте булками шевелите, девчонка что-то мне совсем не нравится...» — голоса загораются и тут же угасают. Феликс молчит.

— У тебя есть минута-две, — наконец говорит он. — Потом крылья вернут тебя.

Как, уже?! Поворота головы мне достаточно, чтобы разглядеть развернутый веер перьев за правым плечом. Я приседаю и, словно подброшенная невидимой пружиной, взвиваюсь ввысь. Крылья несут меня так быстро, что воздух начинает обтягивать тело, как полиэтилен. Голова врастает в плечи, слизистая глаз мгновенно пересыхает, я зажмуриваюсь и...

Просыпаюсь. Этот сон про Феликса снился мне чаще всего. Но был и другой.

Я сижу на узкой металлической скамье. Это полицейская машина: задняя ее часть, два на два, в которой перевозят задержанных. Передо мной решетка, отгораживающая сиденье водителя. Я никогда не была пассажиром таких автомобилей, но обстановка не вызывает во мне ни удивления, ни страха. Я спокойна, я словно под завязку засыпана гравием и залита бетоном: биооболочка, а внутри — монолит. Меня не сломать.

Я не вижу своих рук, они за спиной. С браслетами на цепочке. Смотрю на свои колени, обтянутые черной синтетикой, и на... свои черные ботинки с истертыми от ударов носками.

Отчего-то мне становится радостно. «Крови много не бывает», — говорю я и двигаю задницу поближе к прутьям, обрамляющим сиденье водителя. «Крови много не бывает...» — я упираюсь лбом в металлическую перекладину и...

Открываю глаза. Так заканчивался второй эпизод. С неизменным ощущением давящей на лоб железки, от которого не удавалось избавиться еще долгое время после пробуждения.

А потом снилось еще что-то... Но я никак не могла вспомнить что.

***

— Как там Ольга? — спросила я у мачехи, когда та пришла проведать меня. Она только-только вошла в палату и принесла апельсины, которые один за другим выкладывала на мою тумбочку. В палате было тихо, тишину нарушал только писк аппаратуры и воркование голубей на подоконнике.

— Держится... Но магазин закрыла...

— Жаль... Анна, а меня как нашли?

— Прикатил «Беркут», — начала она. — Кого успели, переловили, потом приехали кареты скорой... Слушай, твой отец будет зол, если узнает, что мы об этом говорили. Может, ну их, эти разговоры? Давай-ка поешь.

— Да нормально все. «Беркут», значит...

Я вспомнила вышитого орла на плече Феликса-из-сна и поежилась.

— Мне часто снится, что меня выносит из того магазина Фел... человек в форме «Беркута».

— Так и было. Может, это не сон, а воспоминание. Ты иногда приходила в сознание. Наверняка что-то слышала и видела, — Анна говорила медленно, словно слова застревали у нее в горле. — Слушай, я тут еще приготовила для тебя цыпленка! Если ты сейчас же его не съешь, мне придется везти его обратно по этой жаре, а дома выбросить, смирившись с тем, что несчастная птица умерла зря... Ну так как? Будешь есть?

— Буду! — выпалила я так комично, что мы обе рассмеялись. О чем я тут же пожалела, ощутив вспышку боли в боку.

— Ты сказала, что кое-кого поймали?

— Да, — буркнула Анна. Достала завернутый в салфетку нож и принялась пилить цыпленка.

— Он уже умер, не так ли? — пошутила я, наблюдая за ее усердием. Но ножик в руке Анны вдруг замер, она застыла на месте и выпалила:

— Не умер, он просто разбил голову! Поделом, Бог все видит.

— Что? — поперхнулась я.

Анна ошарашенно поджала губы.

— Ты имела в виду... цыпленка, да? — вздохнула она.

— Да! А ты кого?!

— Слушай... Твой отец меня...

— Анна, пожалуйста...

«По-жа-луй-ста», — повторила я одними губами. И повторяла, пока Анна не сдалась.

— Один из задержанных парней. Разбил себе голову о металлическую перегородку в милицейской машине. Очень сильно.

— Как? Случайно?

— Нет. Случайно так удариться невозможно! Он бился головой об эту... железку, пока его не оттянули и что-то не вкололи. Там черепно-мозговая, а лицо... Ох, зачем я все это рассказываю, твой отец меня прихлопнет...

У меня перехватило дыхание.

«Крови много не бывает», — говорю я и двигаю задницу поближе к решетке, обрамляющей сиденье водителя. «Крови много не...» — Я упираюсь лбом в металлическую перекладину и...

— О...

И в эту секунду я вспомнила тот обрывок сна, который всегд ускользал от меня после пробуждения. Мои пальцы впились в матрас, комкая простыню.

«...Не бывает...» — Я откидываю голову назад и с молниеносным ускорением опускаю ее на металлическую балку. Первый удар рассекает кожу на лбу — алый ручей устремляется вниз, разделив лицо на два берега. Второй удар ломает нос. От боли и напряжения вздуваются вены на руках. Мое сознание готово выпрыгнуть из этого тела, но я почему-то уверена, что у меня еще есть... минута-две. А потом... крылья вернут меня.

Мне стало трудно дышать, в глазах снова заплясали разноцветные точки. Это не он разбил себе голову. Это я разбила ему голову! Все случившееся в машине для арестантов — не было сном. Я действительно была там!

Меня нашли вскоре после того, как я потеряла сознание под прилавком. Я смотрела на спасающего меня человека в форме и видела перед собой Феликса. А потом я отключилась, и мое сознание «перепрыгнуло» в тело мужика в черных ботинках и разбила ему лицо.

Одна часть меня осознавала реальность произошедшего, а другая пыталась выдать все происходящее за галлюцинацию на фоне травматического шока. Одна часть меня решила, что еще один шанс для кровавой мести больше не подвернется, а другая сделала все, чтобы я не вспомнила об этом!

Так оно всё и было!

— Анна, ты веришь в то, что душа может существовать отдельно от тела? — спросила я у мачехи, едва дыша от затопившего меня волнения.

— Вообще-то, в это верят девяносто процентов жителей этой планеты, — улыбнулась она.

— Я не про жизнь на небесах после смерти...

— А про что?

— Что скажешь насчет временного... э-э-э... выхода из своего тела при жизни? Когда душа как бы может... быть то в одном теле, то в другом. Иногда мне кажется, что и моя душа...

Я умолкла, пытаясь подобрать слова, которые бы не сильно испугали мою мачеху. Но так и не нашла их. Анна озабоченно заглянула мне в глаза, развернула упаковку шоколадного печенья и положила его передо мной.

— Ты просто переволновалась, вот что я думаю, — поспешила сказать она. — Я уверена, что с твоей душой всё в порядке и причин волноваться нет. Но спасибо, что поделилась. Это очень важно — не замыкаться в себе. Всегда рассказывай, что с тобой происходит. Хорошо?

Я радостно кивнула. А потом, когда Анна распрощалась со мной и вышла в коридор, услышала ее разговор с моим врачом. Она спросила у него: «Какие обезболивающие вы ей даете? Нарктические? Думаю, ей нужно что-то другое. Она очень странные вещи говорила мне сегодня...»

В тот момент я решила, что есть вещи, о которых родителям лучше не говорить.

***

Едва я встала на ноги после нападения, отцу предложили работу в Германии. Эта новость стала для меня полной неожиданностью. Мой папа, который днями и ночами пропадал в своей лаборатории, в подземелье какого-то (научно-исследовательского института) дракона, и о котором, как мне казалось, кроме меня и Анны, никто не вспоминает, вдруг позарез понадобился кому-то аж в Германии. Если точнее, в Центре молекулярной биологии Хайдельбергского университета.

Оказалось, папино имя было на слуху в научной среде, о чем я, наверное, знала бы, если бы хоть чуть-чуть соображала в генетике. Но с генетикой я не дружила, а папа сообщать мне о своей крутости не считал нужным. В те драгоценные дни, когда он не сражал-ся допоздна со своим «драконом», а мог провести время с семьей, то предпочитал говорить не о работе, а о более важных вещах. Например, о том, есть ли у меня уже ухажер и не распускает ли он руки.

И тут вдруг эти немцы, выманивающие папу из подземелья в свои светлые, уютные лаборатории. Конечно, он не мог отказаться, не мог устоять. А нам с Анной не оставалось ничего другого, как радоваться вместе с ним, засунув подальше вопросы «надолго ли?», «а как же мы?» и «что же дальше?».

На семейном совете, за тарелкой дымящегося жаркого и бутылкой шампанского, было решено, что Анна не поедет с отцом в Германию. Останется в Симферополе еще на год, пока я не окончу школу, а Феликс — колледж.

О том, чтобы оставить «ребятишек» без присмотра, и речи не шло. Во многом благодаря Феликсу. На него со спокойной душой можно было наклеить ярлык «трудный ребенок». «Ребенку» шел двадцать третий год, но трудностей все не убавлялось...

***

Отец уехал в Германию сразу же после первого звонка, когда я, торжественно разодетая в белоснежную рубашку и черные брюки (все что угодно, только бы скрыть свежие шрамы на руках и ногах), начала свой последний учебный год. Даже Феликс заявился на линейку с тремя алыми розами. Меня бросало в дрожь от красных цветов после погрома; меня тошнило от самого Феликса, но я взяла букет с улыбкой, пока мои одноклассницы поедали Феликса глазами (почему девчонкам всегда нравятся отморозки?). Потом мы всей семьей отправились гулять в парк, ели мороженое и смеялись — пожалуй, это была последняя радужная страница в жизни нашей семьи. А потом все покатилось в пропасть.

Феликс и раньше без особого трепета относился к матери, но после отъезда моего отца словно с тормозов слетел. Я не раз видела его пьяным. До меня все чаще доходили слухи, что его компания развлекается не только алкоголем, но и наркотиками. Я отказывалась верить, пока однажды он не заявился в наш дом с эти самыми «друзьями».

Анна тогда уехала на какой-то цветочный симпозиум в Ялту учиться собственноручно опылять орхидеи. Развлекаться, в общем. Я коротала вечер на нашем старом диване в компании огромной чашки чая и сериала «Во все тяжкие». Тут в двери повернулся ключ, и она бесцеремонно распахнулась. Звук был такой, будто ее открыли, пнув ногой. Я вздрогнула и пролила на себя чай.

— А вот и моя дорогая сестричка, — хохотнул Феликс, вваливаясь в гостиную. Он выглядел странно, не так, как обычно: движения, выражение лица, речь — все какое-то резкое, дёрганное. Но больше всего меня поразили глаза: они казались почти черными в полумраке и смотрели на меня так, словно видели впервые. Этот взгляд был невыносим.

За Феликсом в дом вошли еще полдюжины парней — шумные, горластые, бесцеремонные. Бритые затылки, бутылки пива в руках. Непрошеная свора гончих псов в моей тихой, домашней реальности. Наверное, так чувствуют себя лисята, когда в нору спускают фокстерьеров. Один из типов зажег сигарету, стоя прямо посреди гостиной! А у нас тут сроду никто не курил!

Я выключила телек, отставила чашку и встала:

— Эй, потуши сигарету.

— А не то что? — ухмыльнулся тот, обнажая ряд мелких, прямо-таки рыбьих зубов. У наглеца были желтовато-белые волосы, прыщавая бледная кожа и бесцветные глаза. То ли летнее солнце отказывалось прикасаться к нему, то ли он выползал из своей пещеры исключительно по ночам.

Я перевела глаза на Феликса. Тот улыбался, наслаждаясь моим замешательством.

— А не то я звоню Анне и отцу, — рассердилась я (лисята умеют кусаться).

— Вано, гаси никотин, а не то канарейка выклюет тебе глазки, — буркнул Феликс, пытаясь скорчить серьезную мину, но было понятно, что он едва не лопается со смеху. Тип погасил сигарету, но прежде, испытывая мои нервы и глядя на меня с пугающей насмешкой, выпустил в мою сторону синюю струю дыма.

Не нужно было быть профессором, чтобы по этим расширенным зрачкам и несвязной речи понять, что мне лучше убраться в свою комнату, запереть дверь на максимум оборотов и сидеть тихо. Шестеро двадцатилетних лбов под кайфом — не лучшая компания для школьницы, экстремальный опыт которой заканчивался на нескольких выкуренных в школьном туалете сигаретах.

Я ничего не сказала Анне, о чем потом пожалела. Возможно, тогда было еще не поздно. Возможно, отец смог бы задействовать свои связи и не дать Феликсу ступить на кривую дорожку. Потому что дорожка эта вела не иначе как в ад...

***

Феликс учился в автотранспортном колледже. Учился — громко сказано, числился — в самый раз. Пока в результате не был отчислен за проваленную сессию.

Тем летом он долго трепал Анне нервы по поводу того, что всё уладит. Неоднократно выпрашивал у неё большие суммы денег, чтобы тихо-мирно «закрыть сессию». Уезжал, потом возвращался снова, ныл про отчисление и про то, что не хватает еще столько-то на «пару зачетов». Пока в один прекрасный день Анна сама не поехала в злополучный колледж справиться о делах своего отпрыска. То, что она узнала, совсем выбило ее из колеи. Оказалось, что Феликс был отчислен еще год назад.

Когда все вылилось наружу, Феликс перестал появляться дома. Анна звонила ему каждый день, ездила в общежитие, но так ни разу и не застала его там. Знал бы этот отморозок, сколько слез она пролила! А потом телефон Феликса начал постоянно пребывать вне зоны сети. Анна обратилась в милицию, начались поиски. Перетрясли всех его приятелей и знакомых. Отец неоднократно приезжал поддержать Анну. Он даже подумывал огорчить немцев и вернуться в Симферополь, но Анна была категорически против. Уехать в Германию она тоже отказывалась, до последнего надеясь, что Феликс однажды постучит в дверь.

Мачеха была полностью сломлена. У куска мяса, пропущенного через мясорубку, и то было больше душевной стойкости и веры в лучшее, чем у нее. По вечерам после уроков я готовила ей ужин, читала и укладывала спать, как маленького ребенка. Она на глазах становилась тоньше и бескровней. Ее пожирала сильнейшая депрессия.

Каждый день я клялась себе: если когда-нибудь живой и невредимый Феликс предстанет передо мной, я живого места на нем не оставлю.

***

Год близился к концу. О Феликсе ничего не было известно вот уже несколько месяцев. Отец намекнул мне, что неплохо бы взяться за немецкий язык, а потом, чем черт не шутит, поступить в университет в Германии. Одним словом, озадачил.

Я еще не представляла толком, чем бы мне хотелось заниматься в жизни, не хотела изучать немецкий, не хотела ни куда уезжать. Однако чувствовала острую потребность быть поближе к отцу и увезти к нему Анну. Поэтому согласилась начать углубленно изучать немецкий.

Найти репетитора по немецкому не составило труда. Я просто открыла газету, пробежалась глазами по списку имен и вдруг увидела то, что надо. Имени было достаточно! Хельга Адольфовна! Человек с таким именем просто обязан был знать немецкий в совершенстве.

Интуиция не подвела. Хельга оказалась пожилой арийской дивой с тщательно уложенными седыми волосами и в свои шестьдесят с небольшим отличалась невероятной энергией и свежестью. Словно последние лет двадцать пролежала в криокамере. Ну или, по крайней мере, ежедневно пропускала по стаканчику эликсира молодости. Я даже представить не могла, что такие люди водятся в нашем захудалом городишке.

Как-то в субботу утром, за несколько дней до Нового года, я отправилась в гости к Хельге за очередной порцией германской лексики. Снег шел всю ночь, густо засыпал подоконники, а сад вообще превратился в заколдованный лес из сказок про Нарнию. В доме витал запах корицы и лимонных корок: Анна все утро пекла печенье, и я даже успела стянуть у нее несколько штучек перед отъездом.

Маршрутка до Маршала Жукова, и вот я на месте, звоню в дверь, стягивая на ходу куртку и вытряхивая мокрый снег из капюшона. Щелкнул замок, дверь беззвучно открылась, и я, постукивая каблуками, шагнула в полумрак гостиной. К моему удивлению, вместо Хельги передо мной стоял незнакомый рыжеволосый тип в красной толстовке. Я напряглась. Разве у Хельги были родственники? Разве этот тип годится ей в приятели? Разве он похож на какого-нибудь сантехника или компьютерного мастера? Нет, нет и нет! Мне конец. Этот тип залез в квартиру, укокошил Хельгу, которая наверняка сейчас лежит где-нибудь в ванне с проломленным черепом, а теперь... И мне конец!

— Ты проходи, проходи. Бабуля тут приболела...

Я застыла на месте, вцепившись в свою промокшую куртку.

— К-кто вы?

Он прищурился, как будто не совсем расслышал вопрос, а в следующую секунду случилось то, что заставило меня покраснеть до корней волос.

— Ich heiße Stefan[3], — начал он на чистейшем немецком языке. Он говорил так легко и быстро, что я едва успела разобрать: «Я внук Хельги. Ей нездоровилось в последнее время, и она решила, провести новогодние каникулы в санатории. Жаль, что тебя не предупредили».

— Ага. Понятно, — промямлила я, мечтая сквозь землю провалиться. И желательно поглубже.

Он рассмеялся, с удовольствием наблюдая за моей реакцией и лицом, медленно превращающимся в красный помидор. И тут, когда глаза окончательно привыкли к полумраку гостиной, а сердце перестало бешено колотиться, я заметила, что он ненамного старше меня, хотя значительно выше и заметно шире в плечах. Клянусь, уже через три минуты после нашего знакомства я не могла понять, как меня угораздило принять его за грабителя. Да я просто чокнутая истеричка, наверное, в этом все дело.

— Лика, — представилась я. — А что с ней? Это серьезно? Я, наверно, тогда... пойду, — залепетала я.

— Да ничего серьезного. Я позанимаюсь с тобой, ника- ких проблем, — сказал парень и повел меня в кабинет.

***

Я провела в гостях у Стефана целый день и даже не заметила, как стемнело. Он проводил меня до такси, а под козырьком подъезда неожиданно взял за руку и спросил:

— Что ты делаешь завтра?

Я смотрела прямо перед собой: воротник черной куртки с капюшоном, металлический язычок молнии, треугольный вырез толстовки, открывающий горло, подбородок... Что-то подсказывает мне, что если я посмотрю выше, откинув голову, он поцелует меня.

Парней, с которыми я целовалась, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И чаще всего их выбирала не я, а бутылочка, вертящаяся по кругу на школьных вече- ринках.

«Толик, или как тебя там, я тебя сейчас поцелую, только, бога ради, убери свой язык подальше», — вот что обычно вертелось в моей голове, когда малознакомое лицо наклонялось ко мне, обдавая запахом табака. Но сейчас все мысли, как после взрыва, разнесло в стороны. Не осталось ничего, кроме чувства сладкой опьяняющей тревоги, словно я стояла на краю обрыва, смотрела вниз и знала, что еще мгновение — и прыгну. Адреналин проникал в артерии, звуки улицы куда-то исчезли, мои пальцы переплелись с его пальцами.

Я не ошиблась. Как только я подняла глаза, Стефан поцеловал меня. Нежно, но решительно. Мне понравилась эта решительность. Я слушала бурю, которая поднималась во мне, и целовала этого парня так, как еще никого никогда, как вдруг...

Вдруг я почувствовала, что он остановился. Мои губы продолжали двигаться, но он не отвечал. Я расцепила пальцы, которые почему-то оказались сомкнутыми за его спиной, а не на плечах, открыла глаза и... застыла от ужаса. Я стояла под козырьком подъезда и держала в объятиях саму себя. Свое тело, которое было без сознания, руки которого только что безжизненно повисли, а голова свесилась набок, выронив из-за уха волну темных волос.

Я, испуганная до смерти, находилась в теле Стефана, сжимая его руками свое пустое, неподвижное тело.

***

Прошла то ли минута, то ли десять, а может быть, целая вечность. Я была ошеломлена каскадом новых ощущений: джинсы не обтягивают бедра, а сидят свободно, куртка на плечах непривычно тяжелая, на ногах невероятно удобные ботинки, гораздо удобней сапог на высоких каблуках.

Господи милосердный! Я в теле Стефана!

Снежный вихрь обдал нас снегом, сбивая с ног. Я еле-еле удержала на ногах тело Стефана и свое обмякшее тело. Прижала его к стене, усиленно соображая, что делать дальше. Дышит ли мое тело, где сейчас сознание Стефана и — матерь божья! — вернусь ли я обратно?!

Из темноты вынырнули двое, прошли мимо и исчезли в глубине подъезда, даже не глянув в нашу сторону. Я представила, как мы выглядим со стороны: тип в толстой куртке жмет к стене какую-то девицу, кого этим удивишь...

Как только стих звук шагов, я схватила свою болтающуюся руку, чтобы нащупать пульс на запястье, и, к своему ужасу, не смогла его найти. Тогда трясущимися пальцами начала расстегивать молнию на своей куртке, пытаясь добраться до горла и нащупать пульсацию сонной артерии. Прижалась ухом ко рту. Тихое дыхание коснулось моего виска, под пальцами на шее шевелился пульс. Я зажмурила глаза изо всех сил и зашептала, обращаясь ко всем святым и чертям сразу: «Пожалуйста, верните меня, я не хочу всего этого, пожалуйста, я не хочу!» — и тут же провалилась в темноту, растекшуюся вокруг так неожиданно, словно кто-то щелкнул выключателем.

Мгновение спустя я почувствовала невероятное давление: что-то прижимало меня к стене так, что ребра едва не хрустели. Я открыла глаза и повторила в сотый раз: «Пожалуйста, я не хочу...»

Стефан стоял напротив, притиснув меня к стене и низко опустив голову. Одна его рука больно сжимала мое запястье, а другая все еще была на моем горле, впившись пальцами в ямки под подбородком... я еле дышала.

Он мгновенно отдернул руки, глядя на меня с тревогой, и был бел как бумага. Он ничего не помнил, ничего не понимал и был напуган не меньше моего. Но я была не в состоянии сказать ему то, что следовало: «ты не виноват, это все я», «ничего такого не случилось», «ты не сделал мне больно». Я вообще была не в состоянии говорить.

Твердь под ногами качнулась, как в лифте: я медленно погружалась в свой личный ад.

***

Я бежала по темной улице, едва разбирая дорогу. Дальше, дальше от этого места, где только что подо мной разверзлась земля и рука какого-то невидимого демона ухватила меня за лодыжку!

Я бежала, пока могла дышать, потом морозный воздух сделал свое дело: грудную клетку словно стеклом набили, и я рухнула на обледеневшую скамью в каком-то незнакомом парке. Дыши, Вернер, дыши. Пейзаж, пространство, предметы — все постепенно начало обретать очертания. Черный металл скамейки, мой оранжево-красный шарф: один конец чудом цепляется за шею, другой — болтается у самой земли, разбитые ладони, разорванные на коленях джинсы...

Я, запертая в милицейской машине, в теле арестованного мужика, — это все было реальностью! Все до последней детали! Тогда я смогла обмануть себя, убедить, что все это было посттравматическим бредом, хотя и до чертиков реальным. Но не в этот раз.

Снег таял на шее и лице и сползал ледяными струями за шиворот. Так что, когда я наконец добралась домой, на моем лице не осталось ни капли косметики.

***

Две недели я провела дома, свалившись с такой ангиной, какой у меня сроду не было: не могла ни есть, ни говорить. Анна, как цербер, никого ко мне не подпускала, даже самых близких подруг. Я не сопротивлялась. Алька поймет, Ида простит, я объясню им все. Попытаюсь.

Впрочем, однажды Анна все же принесла мне телефон. «Он очень просил», — призналась она, поправила одеяло и вышла. Я знала, что это Стефан, еще до того, как услышала голос.

— Я тогда, наверно... вырубился. Мы целовались, а потом — ничего не помню. Вообще. Но у тебя было такое лицо, как будто случилось что-то ужасное... Мы можем встретиться? — спросил он.

— Нет, не могу, не получится, — отказалась я.

— Почему? Если у меня раздвоение личности, и вторая моя часть — маньяк-насильник, то я хочу об этом знать, — шутливо сказал он.

— Дело не в тебе, — перебила я. — Просто мне нужно время.

Ну или психушка. Тоже вполне подойдёт.

Прости, Стефан, но я не хочу никаких парней, никакихвстреч, никаких разговоров. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Потому что мнеочень, очень страшно!    

______________________

[1]. « Infragilis et tenera» (лат.) — «несокрушимая и нежная»

[2]  2 Мое тело — клетка, не позволяющая мне Танцевать с тем, кого я люблю. Но мой разум держит ключ (англ.).

[3] "Меня зовут Стефан" (нем)