Они ещё долго весело собачились, незаметно для себя вернувшись к прежнему занятию (правда, уже не в рамках соревнования, а из чувства самосохранения – ряды гнуса хоть и поредели, но натиск оставался силён). Всё это прошло как-то мимо Ирсона. Его вниманием безраздельно завладел пойманный комар. Танай невольно прижал его языком к каналу в клыке. В голове привычно зароились образы веществ, способных оказать на разжеванного подопытного то или иное воздействие. Эх, будь у Ирсона доступ в самую завалященькую лабораторию, он тут же сварганил бы состав, который мигом разогнал бы всю эту звеняще-кровососущую компанию!

Но танай недолго тосковал по своим ретортам и мензуркам. Произошло странное. Он вдруг осознал, что способен сотворить нужное снадобье в себе, из себя, не нуждаясь ни в каком сырье и аппаратуре.

– Дайте мне... какую-нибудь ёмкость, скорее! – не открывая глаз, чтобы не спугнуть ненароком это волшебное чувство, попросил Ирсон.

– Где ж мы тебе её возьмём? – прозвучал растерянный голос Талии; впрочем, ан Камианка тут же нашлась: – Вот! У Феразиса на штанах есть преотличная бляха.

– У Феразиса есть. Только зачем ему её тебе отдавать? – спросил илтеец.

– Чтобы Феразиса не съели заживо голодные мошки, – едва шевеля губами, проговорил Ирсон.

– Феразис неплохо отгоняет их взмахами своих мощных крыльев.

Тут Ирсона обдало лёгким ветерком – видимо, илтеец продемонстрировал, как именно Феразис повергает членистоногих врагов в бегство.

– Особенно хорошо он справляется с этим во сне. Именно поэтому каждое утро господин Феразис просыпается бородавчатым, как жаба, – пропела Талия. – Мне-то что – я клубочком свернусь, нос в подбрюшье спрячу, и пёс они найдут, куда меня кусать. А у Феразиса форма одна, хоть и величественно крылатая.

Послышался звук расстёгиваемой пряжки, какая-то возня, и наконец голос Талии раздался совсем рядом с танаем:

– Вот она. Я проверила, дырок нет.

– Подставь мне её под клык, – попросил Ирсон, чуть приоткрыв глаза.

– Никогда не доила змей. Это так волнительно! – воскликнула ан Камианка, глядя, как в импровизированную плошку стекает тонкая струйка мутноватой жидкости. – Может, мне надо тебе на голову как-то надавить? Нет? Это хорошо... А что мы будем делать с этой штукой?

– В первую очередь мы не будем пробовать её на вкус, – строго помыслил танай.

– Вот так всегда, – вздохнула Талия, заботливо собирая с его клыка последние капли.

– Нужно будет включить один из камней на малый жар и поставить эту чашку сверху, чтобы зелье испарялось, но не слишком быстро, – уже вслух сказал Ирсон, растерянно потирая затылок.

Талия убежала выполнять распоряжение, а он так и застыл на месте. Плеваться ядом он умел с детства – как всякий танай. Но менять состав своего яда, подстраивать его под конкретную цель – такое Ирсон почитал лежащим за гранью своих возможностей. Создание комариной отравы потрясло его до глубины души. Именно так – до глубины души. Вроде бы мелочь, безделица, но эта безделица позволила ему разыскать, нащупать в своей душе нечто гораздо большее. Что-то очень важное, глубокое, подлинно танайское. Что-то такое, о чём Ирсон давно забыл и о чём тосковал, сам того не замечая, что почти иссохло, атрофировалось благодаря его отвержению, но теперь мало-помалу начинало возвращаться к жизни. И это было так прекрасно, что Ирсон чуть не заплакал.

Ему жгуче захотелось сменить форму, чтобы упрочить, закрепить связь с самим собой. Но ничего не вышло. «Пока не вышло», – решил Ирсон и с тех пор каждый день уделял несколько часов своеобразной медитации. Лёжа между корнями старой сосны в позе эмбриона, он представлял себя лоснящимся зеленовато-чёрным питоном. Могучим мудрым змеем с плоской узорчатой головой, теплочувствительными ямками на щеках и влажным раздвоенным языком.

Увы, ничего не вышло. Превращение удавалось Ирсону только во сне (в который танай частенько сползал, разомлев в кружевной тени).

Впрочем, однажды ему довелось и наяву проявить себя ядовитым гадом. Возвращаясь в лагерь по вечерней прохладе, танай приметил роскошную сливу. Если все её товарки, послушно играя в вечную весну, цвели, но не плодоносили, эта раскидистая красотка так и гнулась к земле под весом соблазнительных плодов.

Ирсон деловито стянул рубашку, связал её рукава и отправился на сбор урожая. Мягкие закатные лучи сверкали сквозь листву, бархатистые фиолетовые сливы одна за другой падали в импровизированный мешок, танай насвистывал какой-то бодрый мотивчик... В следующий момент Ирсон горько пожалел, что отнёсся к рассказу Талии о напавшем на неё дереве с недостаточной серьёзностью.

Ствол сливы треснул посредине, обнажив густо-лиловую сердцевину и выпустив на волю длиннющий язык. Ирсон не успел опомниться, как щупальце обвило его поднятую руку, мигом раздробив предплечье. Быстро поняв, что руку ему никак не вывернуть, Ирсон не придумал ничего лучше, чем укусить дерево за язык... К счастью, яд подействовал мгновенно. Ирсон освободился.

– Вот же мангустова какашка, – прошипел танай.

Его левая рука висела как плеть, хорошо хоть все переломы были закрытыми. Кривясь от боли, Ирсон из принципа насобирал полную рубашку слив и только потом поковылял к лагерю.

По счастью, Талия в тот день вернулась пораньше да и выглядела вполне бодро, так что Ирсон без особых угрызений совести предоставил ей складывать головоломку из осколков его костей. Это оказалось ничуть не больно, даже не щекотно, а... чрезвычайно интересно. Будто он наблюдал за жизнью каких-то экзотических насекомых, только не зрительно, а исключительно благодаря осязанию. Танай даже зажмурился, чтобы полнее насладиться процессом.

Когда же Талия выпустила его руку, и Ирсон открыл глаза, чтобы поблагодарить её, он с огорчением увидел, что ан Камианка побледнела и глаза у неё тусклые и какие-то пустые.

– Извини, что подбавил тебе работы, – сочувственно сказал танай.

– Что? – не сразу поняла Талия. – Да нет. Дело не в твоей руке. Дело в том, чего я там насмотрелась. – Она качнула головой в сторону рощи Отринутых символов. – Им так больно, так страшно. Я никогда не заглядывала настолько глубоко. Мне так их жалко, так жаль Инона, так жаль!..

– Не переживай так, пожалуйста! – почти взмолился Ирсон.

– Да как я могу не п... – Талия схватила себя за кончик носа и вдруг заявила: – Думаю, мне это только на пользу. Я не смогла бы написать на Стене... то, что на ней следует написать.

– Я не понимаю тебя, Талия. Совсем. И не понимаю, почему эта Стена пустила тебя сюда, – с расстановкой проговорил Ирсон. – В чём была твоя ошибка? Ты сделала, что могла. Не в чем тебе тут себя винить. Ты и так терпела от него то, чего я бы, например, в жизни не стерпел.

– И к чему это привело?

– Ты сама знаешь.

– Знаю. И в глубине души знала с самого начала – в том-то и дело. – Она криво усмехнулась. – Возмущение и обида ослепили меня. Я не спорю, в отношении многих других жрецов Веиндора они были оправданны. Милосердники закрыли мою газету, угрожали моей матери. Но Инон... он пытался измениться. Ему было больно, но он пытался в меру своих сил. А я, вместо того чтобы помочь ему, сделать скидку на его состояние, решила – сама того не осознавая – отыграться на нём за проступки всех его... коллег. Инон не из тех, кому полезно дать время позаблуждаться. Он сам в себя не придёт. Если его не одёргивать, не отрезвлять, у него всё идёт по нарастающей. И если бы я действительно хотела, чтобы Инон одумался, я вела бы себя совсем по-другому. Я могла поговорить с ним честно, открыто, помочь ему увидеть, как всё то, чем я обладаю, может пригодиться нашему общему делу, что именно мои «недостатки» делают меня незаменимой.

– Разве ты этого не делала?

– Формально – да. Но я... была не собой во время этих разговоров. Я разыгрывала из себя пай-девочку, всю такую кроткую, корректную, бескорыстную. Я ни разу не высказала ему: «Эй, Инон, тебе не надоело хамить мне напропалую? Да, алаи хитрые, коварные, пронырливые и наглые, когда чувствуют, что должны сказать то, что другие никогда не скажут. И, так уж сложилась жизнь, что вашей чопорной компашке сейчас никак не обойтись без всего этого супового набора». Я чуяла, что моя фальшь, эта игра на публику взбесит его как ничто иное и, желая меня разоблачить, он во всей красе явит миру своё гнусное шовинистическое мурло. Это и было моим подспудным желанием – чтобы все увидели, что скрывается под всеми их элиданскими благочестием и благовоспитанностью. Я не переубедить его хотела, а вынудить опозориться с шумом и треском, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что Инон и иже с ним не правы, а я, миленькая кисочка-лапочка, права. Чтобы они были посрамлены, унижены за своё высокомерие...

– Вывести их на чистую воду – достойная цель, – влез в разговор Феразис. – Обнажить чужую ошибку даже приятнее, чем обнажить чужую жену. А уж насколько полезнее...

– Ваша милость прикрыла бы себе ушки крылышками да почивала бы мирно. Непоцарапанная да непокусанная, – процедила Талия.

Илтеец хохотнул и перевернулся на другой бок.

– Слушай, но ведь он прав, – горячо зашептал Ирсон. – Благодаря тому что ты не мешала Инону катиться по наклонной, он наглядно продемонстрировал, куда заводит существ узость взглядов. Он предал друзей, наплевал на своё служение Бесконечному, был готов воевать против всех и вся, не разделяющих его суждений. Да он и самого Веиндора объявил бы лишившимся ума, если бы тот высказался поперёк своего зарвавшегося жречества! Он сдружился с врагами Милосердного и, узнав о том, что его главная гуру – просто озлобленная брошенная тётка, он не побежал, стиснув зубы, исправлять свою ошибку – нет! Он взял и умер. Молодец просто! Хоть в рамочку на стенку вешай. Пусть другие полюбуются и, возможно, пересмотрят что-то в своей жизни...

Талия мягко коснулась его руки.

– Ирсон, я понимаю, как это ценно. Но... не всё так просто. Тут не один Инон «молодец». Если я хочу служить наэй, я должна быть во многом ему подобна. Быть выше...

– Талия! Только не говори мне, что ты вознамерилась обрасти серебряной чешуёй и отрастить себе призрачные крылья! Ни одна кошка Аласаис никогда не сможет отказаться от способности чувствовать. И не должна.

– Речь не об отказе. Речь о расстановке приоритетов. Веиндор тут плохой пример, ему никогда не приходилось выбирать между собственными... мимолётными желаниями и глубокими устремлениями. У него элементарно ни того, ни другого нету.

– Тогда давай возьмём Аласаис. Уж кто-кто, а она редко отказывала себе в сведении счётов. Все помнят, как она поцапалась с Лайнаэн из-за своего томного эльфийского любовника. И при этом она – наэй.

– Томного эльфийского любовника и его подданных она защитила бы, даже если бы никаких шашней с ним не имела. А вот на сторону Лайнаэн она бы не встала, даже если бы проводила с ней самые сладкие ночи в своей жизни. Понимаешь? И дело не в том, что она такая жертвенная и ответственная. Нет. Дело в том, что она сначала подумает, прислушается к себе и Бесконечному и только потом совершит тот или иной шаг. Один разговор, если бы я спокойно, осознанно приняла решение именно на примере Инона показать народу, что милосердникам остался всего один шаг до прямого нарушения законов Бесконечного, а потом уж... наслаждалась процессом. Но всё было не так. Я надулась, как котёнок на сбежавшего таракана. Я жаждала мести и мало задумывалась о последствиях – хотя бы о том, что станется с нашей законотворческой деятельностью, если Инон слетит с катушек. Стоит ли миг торжества загубленного дела – дела, нужного и мне самой, и множеству существ в Бесконечном? Что мне важнее – сохранить Инона как соратника или же превратить его в... пугало? И это его, единственного, кто хоть как-то пытался защищать меня и мои идеи от настоящих, безнадёжных элиданских пугал! Не я милостиво позволила своему гневу жить потому, что сочла его отличным подспорьем в некоем задуманном предприятии, а он владел всеми моими печёнками и селезёнками. Я смаковала Инонову ярость... Словно раз за разом откусывала по пряному кусочку от стручка красного перца. Это очень, очень скверно. Если не придушить эту дрянь – эту расхлябанность, бездумность – вовремя, она расползётся по душе, как плесень по горбушке. И место мне тогда в помойке зловонной, а не... в более приятных местах.

– Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берёшь? Так можно договориться до того, что в ограблении виноват не вор, а тот, кто имел неосторожность ходить по городу с незачарованным кошельком. Или – что в изнасиловании виновата дама, надевшая слишком открытое платье. А что – ходит и провоцирует! – развязно потянул себя за ворот Ирсон.

– Не передёргивай. В твоих примерах всё ясно – есть жертва, не сделавшая ничего противоправного, и есть преступник, агрессор...

– А в твоём, значит, нет? Ходить с вырезом до пупа – можно, а вести себя естественно во всём остальном – нельзя? – возмущённо перебил её Ирсон. – Инон и жрецы начали первыми. Они попытались отнять у тебя твой Путь, угрожали тебе и Аэлле. Помнишь, ты сама говорила, что они посадили тебя в мешок, который калечит твои мысли? И вот результат – ты воспылала справедливым гневом и выразила его... ну да – перекорёженным образом, ошиблась мишенью. Всё вполне закономерно. Виток за витком. Сами виноваты.

– Я и не спорю, – устало зевнула Талия. – Но я сейчас стараюсь не зацикливаться на том, кто виноват, а думать в направлении «что можно сделать». Как можно было разорвать этот круг? Я ведь тоже не находилась под телепатическим воздействием. Что можно было сделать, чтобы Инон стал нашим союзником, а не врагом? Чтобы он сдал этих заговорщиков властям, а не сбежал с ними? Чтобы он не умер, наконец, а мы не сидели здесь – без сапог и магии.

– В твоих словах есть резон, – нехотя признал Ирсон.

– Вот. Я ужасно рада, что смогла хоть чуть-чуть разобраться в этом. Что это место помогло мне разобраться, – уточнила Талия, благодарно похлопав ладонью по кочке.

Ан Камианка потянулась за очередным куском мяса и с аппетитом впилась в него острыми зубами.

– У-у, Ирсон, останется твоими стараниями Талия без талии...

Прошло два дня. На утро третьего Ирсона разбудил запах жареной рыбы. Над кучкой огненных камней сосредоточенно колдовала Талия – аккуратно причёсанная и обутая в новёхонькие сапоги.

– Ты ограбила парикмахера? – приподнявшись на локте, спросил танай.

– Я уболтала домоправителя скостить мне срок общественных работ, – кинув в него стебельком мяты, улыбнулась ан Камианка.

– Ка-ак? – совместил вопрос с зевком Феразис.

– Скрутила его в бараний рог, а потом напялила ему на башку осиное гнездо – и он как-то сразу разрешил нам откланяться, – переворачивая рыбу, ответила Талия.

– Твой язык однажды доведёт тебя... – начал было Ирсон, но осёкся, не в силах вообразить, до чего ещё может довести Талию её длинный язык: в Бездне она уже была, у Стены – тоже.

Пока Ирсон пытался растолкать свою дрыхнущую фантазию, ан Камианка успела разложить дожаренную рыбу по широким глянцевым листьям, украсить её мятой и полить душистым ягодным соком.

– Лапой била? – спросил Феразис, с поклоном принимая импровизированную тарелку.

– Лапой, – мечтательно протянула Талия.

Она выглядела довольной и очень... умиротворённой.

– Ох! Ты поседела! – вдруг заметил Ирсон.

Талия нахмурилась и, за неимением зеркала, бесцеремонно влезла в голову таная, чтобы взглянуть на себя его глазами.

– Тьфу на тебя! «Поседела»! Просто волосы у корней отросли – я же крашеная. Мы, Аэллины дочери, мастью все в мать. В том, что касается волос и кожи – уж точно. В остальном есть мелкие расхождения. Лаа у нас дылда, Фелитея – толстушка, а я так и вовсе плоская шутка природы, – проведя ладонями по груди, притворно вздохнула Талия.

– Хорошо хоть не бородатая, – поддел Феразис.

В общем, последний завтрак в окрестностях Дома Чужих Ошибок прошёл в самой дружеской и непринуждённой атмосфере.

А затем, собрав свои нехитрые пожитки (к которым милостью домоправителя добавилась пара фляг), танай, алайка и илтеец покинули гостеприимную поляну.

– Ну, господин Феразис, веди нас, куда там тебе положено, – с поклоном сказала Талия.

Илтеец кивнул в ответ и уверенно двинулся через лес.