Глаза резко раскрылись, и я подскочил на кровати, пытаясь отдышаться. Опять кошмар. То, что я не мог вспомнить ни один из них, меня выводило из себя. Ощущение, что кто-то издевался надо мной, играл мной, словно я мягкий плюшевый мишка, чтобы потом оторвать мне голову и вырвать наружу наполнитель.

Из-за тремора я с трудом нацепил очки и посмотрел в окно. На улице еще было сумеречно, значит — раннее утро. Телефон не показал ни день, ни время, так как в очередной раз разрядился. Я снова упал на подушку и закрыл глаза.

Сегодня прошла неделя с моего пребывания в этом безумном месте.

Семь дней.

Правда, особо безумных людей я тут так и не увидел, не считая Громилу. Андрей и Никита пусть и явно страдали психическими расстройствами, но они были довольно адекватными. Громила же...

В первую, так сказать, встречу, я воспринял его как угрозу, но таких, как он, дебилов, на свете много. Сказал я тогда себе. Вчера же он стоял будто довольный, будто он — чудовище, которое наслаждалось происходящим хаосом, словно само его и создало.

К чудовищу опасно приближаться, даже если кажется, что все идет по плану. Адекватность — не про него, и можно просто не заметить, как оно уже поглотит тебя и косточкой не подавится.

Мне так хотелось отвлечься от размышлений, которые почти не покидали меня в стенах больницы. Нет, раньше, конечно, я тоже размышлял и все такое, но именно здесь — это особенно тяжело. Тяжело переварить мысли, обработать поступающую информацию. Слишком много новых ситуаций и эмоций, что, на самом деле, и ста дневников не хватит, чтобы их записать. И иногда пятибалльная шкала казалась просто мизерной, потому что степень проявления эмоций порой как ракета улетала в космос. Поэтому для меня это место и было безумным.

Хотелось расслабиться, подеградировать немного в телефоне, но для этого сначала придется пойти и поставить его на зарядку. Я сел, надел тапочки и посмотрел на свои руки: одна — вся в трещинках, а у второй кожа сжалась гармошкой на пальцах от постоянно влажного бинта. Пластыри пока что держались крепко, приклеившись к ладони будто намертво. Хорошо, что на ней волосы не росли.

Почистив зубы, прихватил телефон с зарядкой и, собравшись с духом, направился к выходу. Возможно, еще никто толком не встал, а особенно хорошо, если не встал Громила, и получится прошмыгнуть незаметным. Я выглянул в коридор — тишина. Когда подошел к большому столу с розетками, никого кругом не было, поэтому аж подпрыгнул от неожиданного голоса, чуть не выронив телефон:

— Ох, Евгений, что-то ты рано встал, — вездесущая Очкастая вновь сидела за медпостом. Она вообще спит когда-нибудь? — Обычно всех еле разбудишь.

— Выспался, — неловко отозвался ей. — Таблетки, видимо, хорошие, — в этот момент желудок на миг жутко кольнуло, и я отвернулся, схватившись за живот, после закрыл глаза и выдохнул. Когда все же поставил телефон заряжаться, очкастая «обрадовала»:

— С твоей палаты санитарка сейчас начнет пол мыть тогда. — О нет. Придется пока не возвращаться туда... Медсестра снова открыла было рот, чтобы что-то сказать, но я моментально прервал ее:

— Я пойду. Пойду-у-у... покурю. Да, пойду покурю, — и направился в сторону курилки, слыша за спиной бубнеж насчет вреда курения.

В курилку я, конечно же, не собирался заходить. Раз такое дело, решил пойти в комнату с пианино. Еще немного погипнотизировать его. Вряд ли туда сразу же пойдут люди после того, как проснутся.

Но ты снова соврал, ты ужасный, ужасный человек, так нельзя, нельзя... а иначе...

Раз, два, три, четыре...

Проплывая мимо палат, пальцы делали свое дело, а я аккуратно наступал на пол, чтобы не создавать лишнего шума. На этот раз повезло добраться до игровой комнаты без приключений. Сначала я подошел к одиноко стоящему бильярдному столу.

Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять.

Наверное, если бы стол был живым, то сейчас отдыхал от постоянного непрошенного внимания к себе. Им постоянно пользовались, потому что хотели играть, даже если он этого не хотел. Один человек за другим, и так до бесконечности, пока он окончательно не развалится. Стол не мог высказать свои чувства. Не мог сказать, что зеленое покрытие протерлось до дыр, а борты все в царапинах, словно в шрамах. Что его раздражает постоянная болтовня. Что ему больно, когда по нему ударяются тяжелые шары.

Они его бьют...бьют...бьют...

Меня повело, и пришлось упереться рукой в стол. Стало вдруг не по себе. В голове опять пролетела мимолетная мысль. В последнее время она периодически исчезала, появлялась, исчезала. Я к такому не привык, обычно мысли крючками цепляются за меня, а эта.... Я не успевал ухватиться за нее: именно эта мысль меня чем-то заинтересовала. Променял бы ее на все свои назойливые, лишь бы узнать, что она скрывает.

Однако они меня так легко не отпустят.

Немного оклемавшись, я двинулся к дивану, грохнулся на него как мешок с картошкой и уставился на пианино. Вот оно точно отличалось чувствами от бильярдного стола. Если он хотел, чтобы от него отстали, то оно наоборот — мечтало о внимании. Обычно никто не умел и не хотел общаться с ним. Да, это правда, что именно с пианино я бы подружился, но пока у меня такие проблемы с головой, не стоило даже и пытаться. Хорошо, что сейчас хотя бы один человек в этой больнице пробует с ним разговаривать...

Я лениво поднялся, подошел к пианино и, отодвинув стул, сел. Крышка была закрыта, скрывая под собой черно-белые клавиши. Будто там, под ней, запретный плод. Откроешь — пожалеешь, не откроешь — тоже. И все же я не выдержал и поднял ее, чтобы еще раз взглянуть на клавиатуру. Она притягивала к себе того, кто успел соскучиться по музыке, вылетающей из-под пальцев. То есть меня. Когда играешь с закрытыми глазами, ощущая мелодию частью себя...

— Всем подъем!

Я моментально вынырнул из мечтаний. Из коридора потихоньку начали доноситься звуки скрипящих дверей, голосов и шагов. Все начали просыпаться. Мне не хотелось даже пальцем ноги шевелить, боясь, что меня могут услышать. Но никто в мою сторону и не шел.

Кто-то что-то кричал, другие громко зевали, один ныл медсестре про запор. В общем, жизнь закипела.

Вместе с моим мозгом.

Прыгнуть бы в холодный глубокий бассейн и опуститься на самое дно. Туда не многие погружаются, но мне бы там точно понравилось. Тихо, безлюдно. Правда, было бы печально, если бы что случилось, а вокруг...

А вокруг никого, и некому мне помочь...

И снова эта манящая секундная мысль. Но даже если бы я успел, не смог ее сейчас разобрать, потому что услышал знакомое шарканье за спиной.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Андрей.

Я аж опешил. Это я хотел задать такой вопрос.

— Эм... Сижу, — пожал плечами, все еще глядя на пианино.

— Тогда я тоже посижу, — он взял еще один стоящий неподалеку стул, поставил справа от меня и сел.

Я с трудом сглотнул и немного отодвинулся от него: в горле снова ощущалась засуха, а теперь и подавно.

Сейчас мы находились не так далеко друг от друга, чем обычно, ведь в принципе ширина пианино метра полтора, и если бы я переместился от Андрея еще дальше, то выглядел бы как идиот, сидя у самого края. Коленки немного подставляли меня своей мелкой тряской, но вроде как их видно не было.

В итоге я даже почувствовал, как от Андрея веяло теплом, словно тот радиатор. А еще от него приятно пахло: чем-то сладким, вперемешку с табаком...

И меня озарило.

Это он меня тогда тащил?

Я посмотрел на Андрея и живо отвернулся.

То есть, мы уже один раз находились настолько близко, что аж касались друг друга?

Посмотрев на его руки, снова отвернулся.

Почти обнимались?

Я вспомнил, как моя рука была перекинута через его плечо, шею, его дыхание, как мы шли бок о бок, как не мог разглядеть, кто это. И как мне было тогда все равно, но именно сейчас нет!

Я чуть не взвыл от шока.

Боже...

Теперь то расстояние, что было сейчас между нами, казалось слишком коротким.

Мне хотелось встать и убежать как можно дальше, но стул будто был облеплен жвачками. Все, что я мог сделать, это и правда завыть и упасть лбом на клавиши, но грохот бы привлек слишком много внимания, да и при Андрее тем более было стремно.

— Хм-м-м... — не зная, что сказать, промычал я, пытаясь придумать слова на ходу. Но мозг будто отключился.

— Вообще, ты сидишь на моем месте, — объявил Андрей. — Но ладно, тебе можно.

Я все же вытаращился на него и возмутился:

— С чего это оно... — А потом до меня стало доходить: — Постой. Это ты тут постоянно играешь?

— Ты слышал? — удивился он. — А мне всегда казалось, будто никто не слышит, — задумчиво произнес.

Он снова шутит или нет? В прошлый раз про «видеть» было...

— Я же не глухой, — уже залипая на трещинки лакированной поверхности пианино, я решил поделиться своими рассуждениями: — Да и многие люди могут слушать, но не все из них могут слышать. А я люблю слышать музыку, а не просто слушать. Поэтому и услышал твою, — покивал сам себе.

— Как запутанно, — усмехнулся Андрей. — Но, кажется, я понял о чем ты.

— А... — Я облизнул губы: — А еще ты довольно часто играешь тут, — ухватившись за прядь, покосился в его сторону.

Он начал поглаживать клавиши худыми слишком костлявыми пальцами, а мои глаза теперь стали следить за ними. Во мне зарождалось противное чувство зависти.

— Стараюсь до обеда немного, пока чувствую себя более-менее... — пробормотал Андрей. — А ты играешь? — глянул на меня.

— Ну... не совсем, — я немного заерзал на стуле. От этого вопроса во мне вдруг стало пусто. — Тоже, когда чувствую себя более-менее, — повторил за ним, отпустив волосы.

Андрей ничего не ответил и комментировать не стал, и меня это немного расслабило.

— Как она? — вдруг поинтересовался он.

— А? — не въехал я, затем заметил, что Андрей опять уставился на мою правую руку. Я уже вовсю ковырял пластыри, чтобы сбросить напряжение. — А... Нормально, — перестал.

Андрей вгляделся в мою ладонь:

— И все-таки заживает на тебе не как на Росомахе. Ты был прав, как на собаке.

Я спрятал руку от его глаз в карман:

— Видимо, чересчур крутая сверхспособность для меня.

Слишком много тонких нитей стало протягиваться между нами. Для меня слишком много.

— Не думаю. Сверхспособности усиливаются со временем, — сказал Андрей. — Но, надеюсь, она тебе еще долго не пригодится.

— А лучше совсем.

— Эй, я хотел это сказать, — цокнул языком, — но ты опередил. — А затем ровно выпрямился и начал разминать пальцы, похрустывая ими: — Я поиграю? — поинтересовался.

Теперь я даже и не знал, хочу слушать, как он играет, или нет. Всегда прям рвался, а сейчас осознал, что, сидя рядом, мне придется наблюдать за тем, как его пальцы, а не мои, перемещаются туда-сюда, извлекая из пианино звуки.

— Конечно, — неуверенно ответил, а голос предательски дрогнул.

Мне необходимо было скорее настроиться. Заземлиться, чтобы снова не вести себя как придурок. Негативные мысли уже просачивались в голову, требовалась какая-то база, устойчивая, за которую можно зацепиться, и она постоянно опускала бы на землю. Но так, чтобы не палиться.

Все будет хорошо, я выдержу, буду выглядеть нормальным, нормальным... а иначе....

До, ре, ми, фа, соль, ля, си...

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь...

— Ты уверен?

Нет.

— Да, конечно, — встрепенулся я, показывая, что все в порядке. — Мне интересно.

А сам под полкой клавиатуры уже нажимал на ногти, даже через боль и на правой руке тоже, но сбивался и нервничал, потому что еще и ноты до сих пор повторял. Пока не начал считать все одновременно.

Андрей вздохнул:

— Ты же в курсе, что у меня это не очень получается.

— Ничего, — начал заверять его. — Думаю, я смогу выдержать, даже если ты будешь жутко лажать, — хотел закончить шутливо, но в принципе слово «выдержать» сейчас для меня было не актуально. Не знал, смогу или нет, поэтому нужная интонация не вышла.

Да ведь и не умел я шутить, но зачем-то теперь очень захотелось научиться.

— Не если, а буду, — иронично подметил Андрей. — Ну ладно, как знаешь...

Он выпрямился, вздохнул и... поднес к клавишам лишь один палец — указательный.

Это было так нелепо, что я аж неожиданно прыснул в кулак.

От очередного шока даже расслабил пальцы и перестал вести счет, ведь сам от себя не ожидал такой реакции. Когда я в последний раз искренне смеялся? Было ли вообще такое?

— Ой, прости, прости... — извинился за то, что в принципе и смехом-то трудно назвать, а затем неловко сказал: — Прости, продолжай.

А Андрей ненадолго замер, и я испугался, что обидел его или задел. В итоге уже в сотый раз пытался найти какое-то оправдание, ведь постоянно делал что-то не к месту, но мои бестолковые попытки сообразить остановил низкий голос:

— Я же говорил, — Андрей нажал на клавишу пальцем. — Что ты слишком, — еще раз нажал. — Часто, — и еще раз. Я робко поднял на него взгляд. — Говоришь, — а он внимательно посмотрел на меня и закончил: — «Прости».

Теперь замер и я.

Внутри все сжалось, притаилось и затихло. Не только от его слов, их я уже слышал, но и от того, как тяжело он их произнес на этот раз. И сейчас, когда мы находились ближе, глаза Андрея передавали не только холод, но еще и растерянность, словно он специально концентрировался, сдерживался, чтобы не сдать свое волнение.

— Да, — очнулся я. — Это вредная привычка.

Андрей задумался ненадолго и, как ни в чем не бывало, снова усмехнулся на эту фразу, а меня все еще не покидало напряжение.

— И все же это забавно, — пробормотал он и принялся играть.

Что было забавного в этой ситуации? То к «прости» пристал, то к «почему». Либо именно эти слова — табу, либо именно повтор любых слов, а может, и не только... Будто я опять что-то сделал не так, все еще не понимая, что именно. Раз ему это так важно, то, наверное, лучше пока избегать повтора слов. И теперь точно не палиться с ОКР. И так пытался скрывать, а сейчас тем более. Если я начну при нем постоянно все повторять — а я могу — то возможно, он...

Я помотал головой — мне вот еще этих заморочек не хватало — и попытался вслушаться, чтобы сосредоточиться на происходящем.

Андрей играл неуклюже и медленно, но на самом деле звучало неплохо. Из-за его музыки меня стало отпускать.

Мелодия вызывала легкую грусть. Грусть по чему-то важному, чего не удалось удержать рядом с собой. Когда жалеешь, что поступил так и никак иначе. Когда сказал совершенно не то, что хотел. Или вообще промолчал. Я постоянно так делал.

Да, музыка иногда говорит больше, чем слова.

Андрей выглядел очень сосредоточенным, а я внимательно наблюдал за впадающими одна за другой клавишами. А еще за его оголившейся кистью, которая скрывала под собой шрамы. Они выглядывали лишь иногда, когда рука приподнималась. Вряд их — и тот, что под глазом — он заработал себе в детстве. Они выглядели относительно свежими и недавно затянувшимися.

О том, какое было детство у Андрея я, конечно же, не имел понятия, как и о многом другом. Но эта простая мелодия, не сложнее «собачьего вальса», словно передавала часть его внутреннего мира, который казался мне таким непонятным и чуждым. Ведь я никогда не пытался в принципе кого-то узнавать, а сейчас...

Музыка стихла.

— Ну как? — поинтересовался Андрей.

— Красиво, — я одобрительно покачал головой. Немного пожевав губу, спросил: — А о чем она?

Он задумался, теперь уже глядя в потолок, и я снова за ним повторил.

— Об упущенных возможностях, — ответил Андрей.

— Я так и понял.

— Естественно ты понял, — усмехнулся он, разлохмачивая себе волосы, будто они и без этого недостаточно топорщились.

— Естественно?

— Ну да, — он вскинул брови. — Ты же любишь именно «слышать» музыку.

— Ну... — я зачесал волосы за ухо. — С музыкой проще. А людей порой слушаешь, но не понимаешь.

— Ты же не всегда спрашиваешь в итоге, что имелось в виду. — Затем он прищурился: — Откуда ты знаешь, правильно понял или нет?

— Я же говорил, что не особо разговорчивый... — насупился я.

— Со мной ты стал разговаривать еще дольше, — подметил Андрей, а потом пару секунд помолчал и добавил: — И в кои-то веки даже улыбнулся. У тебя уже хорошо получается общаться.

Я аж слюной подавился, и прокашлялся. Мне будто поставили четверку в том самом углубленном классе. Пусть и не пять, но я на нее никогда и не претендовал по этому предмету.

Меня похвалили? Как ведут себя в такой ситуации?

— Спасибо, — сорвалось с языка то, что вертелось на нем еще с момента помощи Андрея с рукой, и я зажмурился, потому что свет снова становился ярким, а мое дыхание — таким громким, и удары сердца отзывались в ушах. Это слово слишком многое для меня значило, и казалось, что мой язык сговорился с решительной левой рукой — не спрашивать меня, что нужно делать. Будто я становился марионеткой.

— Я же ничего такого не сделал вроде, — услышал.

А я лишь нервно пожал плечами, все еще не открывая глаза.

Как в двух словах объяснить человеку, что для меня любое проявление чуткости — словно красный флаг? Что доверие для меня — уязвимость, а я и так был уязвим, казалось, во всем. И никогда в жизни никому не говорил «спасибо». Обычно вообще мало говорил. Да, я не общительный и ко всем относился с подозрением, а порой с презрением.

А когда ты не чувствуешь угрозы — будто попадаешь в параллельный мир, где ты — нормальный.

Хотя, может, ты и есть нормальный, а вокруг ненормальные, но для них ненормальный — это ты.

Меня даже озноб прошиб от осознания, что я только что сказал. И кому. Все же удалось сцепить дрожащие руки в замок, но не в расслабленный, как сделал тогда психолог, а в крепкий и напряженный. Удивительно, что именно похвала меня добила до благодарности.

Третий шок наслоился на второй.

Андрей будто захотел еще что-то сказать, но в этот момент в комнату зашло трое парней. Мы оба одновременно обернулись. Те направлялись к дивану и столику, держа в руках небольшие коробки.

— Ну че, во что поиграем? Не для всех игр хватает игроков, — прохрипел один из них, с длинными светлыми волосами.

— Еще бы парочку, — проныл другой, почему-то в темных очках и с ушами, как у эльфа.

Им бы ушами поменяться, мимолетно пронеслось в голове.

Заметив, что они тут не одни, парни притормозили, а я сразу же вернулся к пианино. Все еще не отошел от тех шоков, что аж еле чувствовал свое тело, а тут еще и они стоят, только сильнее нервируя.

— Пойдем? — шепнул Андрей.

— Пойдем? — переспросил я.

— Да, — коротко ответил он.

Обычно приходилось сбегать в одного, придумывая план наименее энергозатратного пути обхождения препятствий в виде вездесущих и вездесующих свой нос людей. Хотя в неожиданных случаях чаще всего это было импровизацией. Нынешние же обстоятельства озадачивали: теперь в побеге два участника, а как отвечать за двоих...

Соображать и что-то планировать сейчас было очень трудно.

— А куда? — понадеялся я на Андрея, будто уже доверял ему, как только захотел сказать «спасибо». И меня тут же снова прошибло, аж дыхание сбилось.

— Куда угодно, — уверенно сказал тот и встал.

Я нерешительно кивнул и еле поднялся на ослабленных ногах. Как только стал обходить стул, держась за его спинку, ушастый зачем-то направился ко мне, чуть не роняя коробки, а я — свое сердце в пятки.

И потом...

И потом толком не понял, как так вышло, но рука Андрея сдвинула меня за плечо в сторону от парней, да так, что из-за него их теперь почти не было видно. Я задержал дыхание от его касания, но отмахнуться просто не нашел сил.

Четвертый шок наслоился на третий.

От неожиданного прикосновения Андрея по телу пробежалась горячая волна с мурашками, и мне казалось, что я задохнусь и грохнусь прямо сейчас, вот тут, от паники и сердечного приступа. Но он не случился. Я лишь успел мельком увидеть руку Андрея на своем плече, которая с виду всегда казалась такой холодной. Но холод почувствовался только на месте ее касания, как только Андрей отпустил меня.

Он снова превратился в стену, которую я не воздвигал.

Мы вышли в коридор и медленно побрели вдоль него. Сейчас будто опять двигались сквозь желе, только уже не навстречу друг другу, а рядом. Сантиметров на двадцать меньше, чем когда сидели за пианино. Будто эта шкала начала уменьшаться, а мои глаза увеличиваться от происходящего. Ощущалось только шарканье Андрея и истеричное биение сердца, никаких посторонних звуков...

Тук, тук, тук, тук...

Как только я наконец выдохнул, ноги стали двигаться увереннее, руки перестали дрожать, сердце начало биться почти размеренно, а сознание покружилось, покружилось и вернулось обратно — меня почти отпустило. Я попробовал сфокусировать внимание на том, что вижу. Одинаковые лица периодически оглядывались, шептались, кто-то отрывался от своих дел и разговоров.

И тут же вспомнилось — в курилке он произнес фразу: «Значит, меня все-таки видно». Возможно, поэтому он и заметил меня при нашей первой встрече, ведь я внимательно изучал его. Даже сейчас казалось, что все смотрят не на Андрея, а на меня. Словно рядом со мной брел призрак, и идти рядом с ним — ненормально.

Но именно сейчас меня, почему-то, это не волновало.

Андрей шел будто через болото и молча, а мне стало еще больше не по себе, чем было там — в игровой комнате. Словно не только я ощущал все то, что творилось внутри меня, но и он разделял со мной эти чувства и тянул их за собой, как старый тепловоз тянет вагоны.

Украдкой подняв на Андрея взгляд, я встретился с внимательным его.

— Все в порядке? — спросил Андрей.

— Не знаю... — еле вернув глаза обратно, я поправил очки, хотя они и не сползали, и увеличил расстояние между нами на те самые двадцать сантиметров. И правда еще не разобрался, в порядке ли.

— Зато я знаю, — сказал Андрей, и я с опаской покосился на него. Он хмурился. — Я напугал тебя.

— О чем ты? — спросил, боясь ответа.

— О том, что коснулся тебя. Тебе же не нравится.

— Ты и это знаешь... — не верилось мне, и колено предательски подкосилось, но вышло удержаться.

— Некоторые люди смотрят, но не видят. — Зато Андрей шел ровно и непоколебимо, глядя куда-то вдаль. — А у меня талант видеть, как у тебя — слышать, — а затем снова запустил в меня свои серебряные стрелы, но я увильнул.

Мне хотелось спросить: тогда зачем? Зачем же ты дотронулся до меня? Зачем отвел в сторону? Он и про мою социофобию знает? Про то, что я пытался казаться нормальным, но в тот момент точно таким не выглядел?

Он и правда был слишком внимательным, многое видел и знал о моих слабостях. И я испугался, а что если на самом деле и правда все их видят и знают? Вдруг мои слабости — очевидны, и старания не показывать их выглядят как плохая игра одного актера.

Мечущиеся панические вопросы в голове остановила Очкастая, которая, видимо, преследовала меня, оставшись на вторую смену:

— Андрей! Бери простынь — и на ЭСТ. Сегодня хоть пораньше отстреляемся.

— Да, Валентина Ивановна. Сейчас, — устало произнес тот и обратился ко мне: — Мне нужно идти. — Потом слегка наклонился и, тихо сказав: — Помни, только я умею видеть, — вновь подмигнул мне.

А после — как спокойно говорил, так спокойно и ушел, оставляя меня такого неспокойного одного посреди перекрестка. Шарканье отдалялось, мысли приближались роем пчел, чувства смешались, словно краски на палитре. Я дезориентировался, уже не соображая где я, кто я и куда мне нужно было идти. Осмотрелся по сторонам — будто незнакомые коридоры...

*

Маленькая темная комнатка давила на меня своими стенами, которые будто вот-вот начнут сдвигаться с обеих сторон, чтобы раздавить мои кости, череп и мозги. Впереди — дверь, позади — окно. Да так высоко, что мне не допрыгнуть. На небе были видны звезды, которые так далеко — мне тоже хотелось туда. Лишь бы не здесь. Я провел пальцами вдоль холодных шершавых стен, остановился у двери и дернул ее — как обычно заперта. В щелке между ней и полом виднелся тусклый свет. Наклонившись так низко, что один глаз мог видеть происходящее за дверью, я стал вглядываться, но ничего и никого не увидел. Будто в застрявшем лифте, находиться здесь было невозможно. Страшно, душно, невыносимо. Изнутри меня грызла паника, которую не получалось усмирить. Приходилось наворачивать круги по комнате, продолжая скользить пальцами по стенам и пересчитывать углы. Будто их количество когда-нибудь изменится. Какой план, как отсюда выбраться? Остановившись, я посмотрел наверх. Сообразив, снял ремень со штанов и, почти как лассо, начал кидать его, концом с бляшкой, в сторону ручки окна. Бляшка вечно соскальзывала, и на моих глазах от отчаяния уже начали выступать слезы. Как вдруг она зацепилась, удержалась, и я, всем своим весом потянув за ремень, открыл настежь окно. В тот же момент за дверью послышался громкий топот, будто ко мне несся огромный Зверь. Я крепко сжал в руках ремень и попытался подняться, упираясь в стену ногами — но ремень порвался, падая вместе со мной на пол. В дверь с силой ударили, еще раз, и еще... Будто несколько раскатов грома. Подняв глаза к звездному небу, я понимал, что мне никогда не выбраться отсюда живым. Умрет либо мое тело, либо разум. Мой тихий плач никто не услышит — потому что нельзя. Дверь треснула и развалилась от натиска Зверя, и он, зарычав, накинулся на меня сзади, вонзая острые клыки в шею.

*

Сидя на подоконнике в своей палате, я смотрел в окно и внутренне пытался распутать словно выпавший из рук клубок ситуаций и чувств, после проставляя баллы.

Дневник лежал на тумбочке, все еще не тронутый со вчерашнего дня. Как его заполнять теперь — я не имел понятия, ведь мне даже думать было сложно. А уж показывать кому-то свою запутанность во всем, что творилось в мозгу и в душе, которая все-таки существовала и пыталась вырваться из моего собственного плена, — слишком непосильная головоломка. Да, я и являлся ею, но только именно я и не мог ее разгадать, как и свой внутренний дневник. Не мог разгадать самого себя.

После встречи с Андреем и до момента, как я очутился тут, на подоконнике, мне позвонила мать, и все — тумблер еле терпимого состояния переключился на «off», и со мной снова случился нервный срыв — сильнее, чем в прошлый раз.

Сегодня я проспал и завтрак, и обед, потому что разворотил полпалаты: выбросил на пол всю одежду из шкафа, сломал дверцу у тумбочки и расшатал кран у раковины. Мне даже казалось, как за мной гонялись тени, но это была лишь тень от тюля, который будто месте со мной тоже «слетел с петель».

Примчались доктор и медсестры, даже тот самый медбрат откуда-то взялся. Снова усмирили и успокоили меня, вкололи капельницу и дали какую-то таблетку, отчего я вырубился, и сейчас ужасно болела голова.

И уже ужасно, просто ужасно болел желудок, будто от лекарств, голода и нервов он сжимался в маленькую точку.

Перед срывом и без того тревожное утро окончательно добила мать своим звонком. Она сказала, что приедет вечером. И не просто навестить, естественно, как, наверное, делают обычные родители. Мать в своем духе сказала строго: «Нам нужно поговорить».

Оказалось, заведующая сообщила ей о моем «прогрессе» и срыве в первый же день, и мать была крайне недовольна. Я возненавидел заведующую, которая стала виновной в моем состоянии на данный момент.

Хотя здесь, конечно, наложилось сразу два максимально влияющих на меня фактора: Андрей и мать. В итоге очередной нервный срыв из-за всего на свете — еще один шок, который наслоился поверх тех — четырех.

Будто я слоенный пирог.

Когда проснулся к началу тихого часа, меня шатало в разные стороны и тошнило, словно при морской болезни. Однако, увидев, какой вокруг меня беспорядок, я стал лихорадочно — как мог — прибираться. Вероятно, медсестры или санитарка тоже пытались — как могли. Конечно же, мне было этого недостаточно, и весь тихий час я раскладывал все по своим местам, периодически падая и снова поднимаясь. Даже тумбочку с краном пробовал починить чисто из-за стыда, но нифига не получалось, и я просто из последних сил взобрался на подоконник. И сидел вот так, натирая руки и штаны на отбитых коленках спиртовыми салфетками.

Сейчас я смотрел на темное небо, которое скрывало солнце, успокаивая меня. Никакого яркого света, никаких раздражителей. В это время все еще спали, поэтому за дверью правила тишина. Однако внутри меня вовсю кипела жизнь, шумно лопаясь пузырями.

И что вот мне сейчас делать?

Все время я, оказывается, наслаждался музыкой Андрея. Затем узнал, что он тогда тащил почти отключившегося меня до палаты. Он даже рассмешил меня! Похвалил...

А потом Андрей беспардонно схватил меня за плечо.

Я мог — с огромным трудом — терпеть касания только медперсонала, и то ощущал словно жжение на коже, которое ненадолго оставляло невидимые ожоги. Даже мать меня, слава Богу, не трогала. Может, разве что в детстве, но воспоминаний об этом не сохранилось.

От Андрея же я почувствовал лишь тепло, которое не обжигало, но зато жар пронесся по всему телу.

Возможно, дело было в одежде между мной и его рукой, поэтому и не было больно...

Боже...

Я тихо заскулил и уперся лбом в стекло. От моего близкого дыхания участок окна запотел, и левая рука нарисовала грустный смайлик. Как тот, который я видел на стене в свой первый день в больнице. Видимо, не только у меня случались здесь подобные передряги.

Когда надо мной издевались в школе, меня тоже трогали и били. Но не голого же. И ощущение создавались, будто об меня тушили сигареты. А с ударами — толстые сигары.

Означало ли, что дело совершенно не в одежде?

Я побился лбом о стекло.

А ведь думал, что то, что я был с человеком настолько близко, так как тот чуть ли не тащил меня на себе, — тоже должно было бы оставить жгучие пятна на теле. Но сейчас понял: не пятна это были, а холод остался гусиной кожей. Такой же, как и от руки Андрея на плече в момент, когда он его отпустил. Поэтому тогда, ночью в палате, я и ежился под теплым одеялом, а не чтобы скрыть от неведомо кого пятнистого себя.

Почему-то в основном именно с ним у меня возникали всякие проблемы, спутанные мысли, яркие чувства, которые никогда ранее мне не встречались.

Да, для меня они являлись именно проблемой.

Потому что я никак не мог решить, как с этим мне вообще тут находиться. Да и в принципе жить, зная, что могу все вот это вот испытывать.

Еще и мать сегодня должна приехать и действовать мне на нервы, а мне было страшно представить, что произойдет со мной после нашей встречи. Слишком много информации в голове, слишком мало места для чувств, — что еще одна доза в них просто не поместится.

Два срыва за один день — можно же окончательно свихнуться.

На меня будто надвигался ураган. Казалось, что я снова школьник, а мать шла недовольная домой после родительского собрания. И как бы ты хорошо не учился, как бы прилежно не вел себя, она все равно будет ругаться за любой твой самый незначительный промах.

И пусть к такому отношению с ее стороны я уже привык, но сейчас... Сейчас узнал, что некоторые люди могут дарить заботу просто так, даже не особо задумываясь: как с похожей проблемой Никита; или как ответственный Юрий Владимирович; или как Андрей, который... В общем, который дарил мне ее, и от него я тоже не чувствовал подвоха. Будто он сам по себе вот такой, это его часть, часть его характера и души, которая у него наверняка была.

Я все еще находился в диких джунглях, но в клетку возвращаться не хотел.

Я хотел научиться выживать.

***

Как только настал час встречи, мне разрешили ненадолго выйти на улицу к матери, которая должна ожидать меня в одной из беседок. В комнате для посещения, как оказалось, велся косметический ремонт. В любом случае, я неделю находился здесь, и мне по идее можно было уже пойти на прогулку. Однако сказали, что, хочу не хочу, но из-за моего срыва я должен быть неподалеку от остальных, а они будут неподалеку от меня. Мол, уже дали им наставление приглядывать за мной, отчего во мне что-то рухнуло. То, чего я старательно сторонился, нагнало меня в самый неподходящий момент.

Но отказаться возможности не было — меня ждала мать.

Собравшись с духом, я, совершенно не зная пути, медленно поплелся по пятам за другими, кому можно было идти на прогулку. Оказалось, что дверь за курилкой вела во внутренний двор, и все мы по очереди завернули туда — на лестничную площадку. Среди парней ни Никиты, ни Андрея не было. Знакомыми показались лишь те двое с настолками: эльф и не эльф, который больше эльф, чем тот эльф. Короче, Ушастый в темных очках и Светлый, который с длинными волосами.

И сейчас меня посетил вопрос: гулял ли Андрей вообще за все время пребывания в больнице? Судя по тому, как он двигался, вряд ли.

Мои попытки не привлекать к себе еще больше внимания могли с треском провалиться. Ноги ослабли то ли от усталости, то ли от тревоги, и я чуть пару раз не упал с крутой лестницы, что могло выдать мое присутствие с потрохами и лишний раз напомнить о себе. Но все топали так громко и говорили тоже, гогоча и матерясь на всю лестничную клетку, что вряд ли бы вообще что-то заметили.

Да и про наставление врачей наверняка, к счастью, забыли.

Где-то внизу заверещал домофон, и я снова споткнулся, перепрыгнув в итоге сразу через две ступени. Наконец спустившись, взялся за холодную ручку железной двери, нажал на пиликающую кнопку и тут же чуть не улетел вместе с дверью из-за сквозняка. Однако передо мной вдруг появился Пухляк в ярко-оранжевой куртке, который неожиданно притормозил нас, чем помог остаться на месте. Он только и сказал:

— Осторожнее.

Свежий воздух вихрем проник в легкие, и казалось, что я всю неделю и не дышал вовсе. Аж голова немного закружилась. Но в ней эхом отозвалось это «осторожнее» от Пухляка, когда ранее он предупредил меня о Громиле, и сказал, что тот ему уже угрожал.

Два раза.

Но на самом деле сейчас было не до раздумий, потому что тяжелая дверь будто собиралась вообще сорваться с петель, как и я с тюлем. Поэтому мы с Пухляком — точнее, процентов на восемьдесят благодаря ему, — не без труда захлопнули ее, навалившись всем своим весом.

В оранжевой куртке Пухляк был похож на гигантский апельсин. Удивительно, что я вообще его не заметил в толпе.

Отдышавшись, он снова заговорил:

— Ну, я пошел.

И слава Богу больше ничего я от него не услышал. Тот просто развернулся, спустился с крыльца и пошел по тропинке налево, в сторону уже широкой перпендикулярной ей дороги, которая вела куда-то вдаль — за корпус, находившийся напротив нашего.

Я решил, что надо идти туда же, куда и Пухляк, да и вдалеке виднелись парни, и даже девушки, видимо, с другого отделения. Наверное, Пухляк тоже сегодня впервые выходил гулять, но по его уверенным шагам можно было догадаться, что первый раз за неделю он выходил на улицу уже с утра, пока я валялся в отключке.

Странно, что и Никита не на прогулке. Он будто тоже не часто выходил из своей палаты. Не то что бы меня это как-то волновало... Просто по Никите не скажешь, что он предпочитает сидеть в заточении, как я. Вряд ли в этом мы с ним были схожи.

Перед тем, как направиться за Пухляком, я решил для начала осмотреться. Перед крыльцом стояла покосившаяся старая деревянная беседка, за ней — куча кустов вплоть до следующего корпуса. Он соединялся с нашим корпусом тоннелем-переходом, почти таким же, как и тот большой, но только этот был не такой длинный и широкий. Наверное, это два коридора платников, исходящие из каждого корпуса. Вот куда вела та безымянная белая дверь...

Я вгляделся в переход: кажется, там находилась и моя палата. Никогда не смотрел в окна напротив нее. Не до этого как-то было...

На улице закрапал мелкий дождь, и я, выйдя из-под козырька, подставил лицо прохладным каплям.

Хорошо, линзы надел. Мать не любила, когда я носил очки. Потому что в них я выглядел хилым дохляком, и по ее словам, они мне не шли, и вообще нужно будет сделать коррекцию зрения.

Но сейчас я и правда походил на хилого дохляка, и никакие линзы этого бы не скрыли.

Ветер задувал под воротник, и я поежился. Пальто моментально впитывало влагу, и я на миг подумал, что все-таки надо было покупать непромокаемую куртку, но снова тогда не послушал себя.

Волосы уже облепили лицо, и я, встряхнув головой, смахнул их рукой назад. Перед смертью не надышишься, сказал сам себе. Нужно было идти.

Спустившись с крыльца, я направился по тропинке к широкой дороге, чтобы поискать остальные беседки, по пути надеясь, что выглядели они получше, чем та.

Дойдя до широкой дороги, оглянулся по сторонам.

Слева, в ее конце, расстилался высокий железный забор из прутьев, заканчивающиеся острыми пиками. В нем были две закрытых калитки: маленькая — для людей, и двустворчатая для въезда каких-то машин, возможно, скорой помощи. И, конечно же, стояло КПП. Даже собака где-то за ней лаяла.

Я ненавидел лай собак. Он слишком громкий, резкий, словно бьющий хлыст. И сейчас он бил меня по ушам, вновь вызывая эффект дежавю. Будто все эти внезапные испаряющиеся видения намекали на то, что я забыл о чем-то важном.

Мой взгляд с КПП просочился на улицу за забором. Сквозь прутья виднелась проезжая часть, где мчалась куча машин, да так быстро, словно те участвовали в гонках. Или это моя голова плохо соображала, и все казалось таким резким. Люди за ним резво сновали туда-сюда под преимущественно черными зонтиками по своим будничным рутинным делам: кто-то с работы, другие — на вечернюю смену, а третьи — в магазин или за ребенком в детский сад.

Будто другое измерение.

Я посмотрел перед собой — небольшая роща, сквозь которую тоже проглядывался забор, а за ним — гаражи и торцы жилых невысоких домов.

Медленно поворачивая голову направо, я скользил взглядом по деревьям, у которых листья еще не до конца опали, и увидел, что роща эта длилась вдоль всей дороги, которая, в свою очередь, длилась вдоль всей лечебницы. Оказалось, за вторым корпусом располагались еще три таких же одинаковых корпуса-близнецов.

По бокам дороги стояли лавочки, на которых никто не сидел из-за непогоды, а остальные парни разбредались кто-куда, прячась под тремя — черными — зонтиками по несколько человек. Девушки тоже куда-то попрятались. И только Пухляк брел куда-то вперед в одного, как и я, под моросящим дождем.

Ну и хорошо, что все разошлись, так спокойнее.

Двинувшись в ту же сторону, я заметил, что в глубине рощи периодически встречались другие беседки, и в некоторых из них уже сидели люди, болтая о чем-то и копошась в пакетах. Видимо, к кому-то тоже пришли встретиться.

Все корпуса соединялись переходами и в итоге походили на огромную гусеницу. Почти во всех окнах виднелись большие цветы.

Вообще, я как-то слышал, что нельзя забирать из больниц никаких вещей по типу книг, ложек и ростков. Особенно последнее. Типа растения впитывают весь негатив и болезни, и все это нужно оставлять, где стояло и лежало, а не нести с собой дальше по жизни.

Может быть, поэтому здесь находилось так много цветов.

Идя по дороге и пересчитывая гнезда на деревьях, я периодически вглядывался в рощу и постепенно начал чувствовать, как мои шаги замедляются. Словно ноги сами не хотели двигаться дальше. Они, как и моя левая рука, не собирались меня слушать.

Или все они наоборот слушали меня и слышали. Слышали, что говорят мои сердце и разум, потому что я не умел этого делать?

Сейчас, видимо, сердце и разум говорили им, что мне нужно развернуться и уйти обратно. Но, при взгляде на последнюю беседку, сердце будто остановилось, так стало тихо глубоко в груди. А разум вновь решил скрыться, оставляя меня наедине с собой.

И с матерью.

Все события, эмоции последней недели будто в миг растворились в дожде. И я стал опустошен. Может, это было и к лучшему. Полный штиль рядом с той, до которой оставалось буквально метра три, наоборот должен помочь выдержать ее суровый нрав и упреки.

Мать как всегда сидела ровно, будто ей в спину вставили шпалу. И я тоже выпрямил ссутуленные плечи.

Между нами — два метра.

Даже в дождливую погоду ее черные кожаные туфли будто были вылизаны шершавыми языками собак — ни капли грязи.

Метр.

Она разговаривала по телефону и подняла голову, когда я подошел. Очевидно, она смотрела на меня снизу вверх, — но казалось, будто было наоборот.

— Здравствуй мама.

***

Я бежал, куда велели ноги. Левая рука держалась за левую же щеку, будто могла унять собой жгучую боль.

Но боль сконцентрировалась не там.

Корпус, еще корпус, и еще один, ну почему их не семь?

Кругом деревья, гнезда, глаза — множество черных пустых глаз, провожающих меня, будто я был под светом прожекторов. Таких ярких...

Дождь оглушал, словно громкость удара каждой капли по асфальту выкрутили на полную мощность.

Добежав до нашего корпуса и свернув на ту самую — узкую — тропинку, я устремился к обветшалой беседке, чтобы попробовать хоть там спрятаться от всего, что лавиной преследовало меня.

Пальцы правой руки нажимали на ногти так больно, будто скоро сломают фаланги. В голове повторялось «ненавижу, ненавижу, ненави...». И тут же прервалось вместе с моим бегом.

В беседке кто-то был.

Там, на лавочке, сидела женщина в коричневом пальто.

Я оглянулся назад, куда ни за что не смог бы возвратиться, затем на крыльцо, где находилась тяжелая закрытая дверь, и снова на женщину. Затеряться было негде. Везде — препятствия, люди. И я сам — человек, от которого мне никогда не сбежать.

Казалось, я мог сейчас задохнуться не только от одышки.

Будто нарочно, в небе сверкнула молния, полностью ослепляя меня, и прогремел гром — оглушая. Сев на корточки, я закрыл руками уши и попытался дышать медленнее и более размеренно, как мне говорил... Юрий Владимирович.

Да, мой врач, а я в больнице. Я рядом с ней. Там моя палата и кровать. Поломанная тумбочка и кривой кран. Андрей, Никита, пианино и дурацкие таблетки...

С трудом вышло чуть-чуть сосредоточиться на происходящем. Я приоткрыл глаза, медленно убрал руки от ушей и тут же услышал:

— Иди же сюда скорее! Ты что, заболеть хочешь?

Меня позвала та женщина, заманивая к себе рукой. Я уже ничего толком не соображал, поэтому ноги снова взяли на себя всю ответственность и, добравшись до беседки и юркнув в нее, усадили меня на свободную лавочку. Скрипнув, та пошатнулась, но левая рука помогла мне удержаться.

— Да на тебе лица нет, Господи...

Знала бы она, что для меня лица не было именно на ней.

Хотелось притворно улыбнуться и сказать, что все в порядке, но именно сейчас я не мог этого сделать. И не потому, что в очередной раз боялся лгать и при ней снова нажимать на несчастные ногти. Она и так видела, что со мной не все в порядке. Да, блин, все, кто гулял, видели это!

Просто я в принципе не мог сейчас ничего сказать, а сидеть и тупо улыбаться, выглядело бы еще безумнее.

Тяжелое дыхание уже почти пришло в норму. Сердце стихло. Разум — все еще молчал. По крайней мере, я их не слышал. Слушал, но не слышал.

Я был в очередной за сегодня раз шокирован, ведь...

Ведь впервые поднял голос на мать.

Она все говорила и говорила, медленно давила на и без того низкую самооценку. Снова вдалбливала, какой я никчемный, какой неблагодарный, что не могу вести себя адекватно даже тут — внутри психушки.

Что даже здесь я — ненормальный.

Она царапала мне слух, словно скребла вилкой по тарелке, но я как обычно держался.

Пока она, слегка отвернувшись, не сказала тихо фразу, из-за которой то, что я всегда лелеял за пазухой, чуть не сдохло.

«Как же я устала. Сожалею, что ты именно мой сын».

Я и так это знал. Это трудно было не заметить. Но когда это говорит вслух родная, пусть и не любимая, мать почти в лицо, которое ты все никак не можешь поднять, и сидишь, словно провинившийся щенок, — знание превращается в осознание. Она, видимо, не хотела, чтобы я услышал, но именно это я умел делать.

Не сдержав эмоции, которые били через край, я прошипел, что ненавижу ее, а когда та повернулась обратно и переспросила — уже крикнул ей эти слова.

Матери оказалось достаточно и этого. Что бы не происходило между нами, мы ни разу не поднимали друг на друга голос. И в ответ она впервые в жизни подняла на меня руку.

***

Левая щека пылала, словно на ней разжигали костер. Или она сама была костром.

Но боль, которая неспешно тлела внутри меня, была сильнее. И, видимо, будет тлеть еще долго.

Мои глаза метались по всей беседке так же быстро, как и те вымышленные глаза на теле Андрея.

— У меня есть чай из термоса. Будешь? — вновь подала голос женщина, совершенно ни к месту.

Она сидела напротив, где-то в двух метрах от меня. Ширина беседки — примерно столько же. Два на два равно четыре. Снова неудобное число.

Сегодня у меня ничего не складывалось.

Единственное, что отличалось от зеленоватой облупленной краски, — это коричневое пальто, и я зацепился за него взглядом. Глаза немного успокоились и, закрыв их на пару секунд, я вздохнул:

— Не стоит, — с трудом выдавил из себя, но ведь мне задали вопрос.

Ее коричневое пальто наверняка было таким же мокрым, как и мое. Зонтика я рядом не заметил.

— Он горячий. Горячий чай успокаивает, — сказала женщина, обняв, словно себя, маленький черный кожаный рюкзак, который напоминал мне черные кожаные туфли...

Устало отвернувшись, я посмотрел на крыльцо, затем на козырек и на второй этаж: отсюда было видно окно с решеткой, а за ним — пустующая курилка. Почему-то захотелось туда.

— Я почти успокоился, — снова вспомнил, что со мной разговаривают. Так вымотался и морально, и физически, что слова слишком лениво произносились, а на прикушенном языке чувствовался привкус крови.

— Вижу ведь, что нет. Ты же весь трясешься.

И правда, только сейчас заметил, что зубы бились друг о друга мелкой дрожью, как и все тело. В груди томился жар, но одновременно меня пронизывал холод, и далеко не только из-за погоды.

— Просто прохладно, — ответил я, сказав правду, но не всю. Перед глазами будто в замедленной съемке мелькали кадры с рукой матери и с любопытными взглядами, которых я не видел, но чувствовал.

А женщина все не унималась:

— Ну так значит, чай в любом случае поможет.

Боже...

Она напоминала мне Андрея сейчас, приставая и играя словами.

— Почему сами тогда не пьете? — кивнул на нее.

— Ты не думай, он не отравлен, — усмехнулась женщина, помотав головой.

— Да нет, вы тоже трясетесь, — подметил.

— А... Да я не от холода, — тихо сказала, но я услышал.

Кажется, сейчас я понял правила игры.

— Ну вот и успокоитесь, — с трудом пожал плечами, будто на них булыжники лежали.

Она снова усмехнулась:

— Ой, ты мне прямо напоминаешь моих сы... — запнулась. — Моего сына, — снова прижала рюкзак. — Он тут как раз лежит, — указала на второй этаж рукой, и я только сейчас заметил, какие у нее знакомые длинные костлявые пальцы...

Меня резко осенило, и кадры перед глазами растворились.

Что-то мне сейчас подсказывало, что я знал, про кого она говорила. Видимо, разум стал возвращаться ко мне. И сердце тоже вдруг забилось.

— Его не Андреем, случайно, зовут? — не зная зачем, но все же спросил, ковыряясь в последнем, оставшемся в живых, пластыре. Второй окончательно размок и слетел где-то по пути к этой беседке.

— Да... — удивленно подтвердила женщина, и сердце ударилось о грудь слишком сильно. — Так ты знаком с ним?

Еще как.

Но находясь рядом с его матерью я чувствовал, будто мы знакомимся с ним заново. Или еще ближе...

Мое плечо почувствовало фантомное тепло от касания — и под ложечкой защекотало.

— Ну да. Мы общаемся, — признался ей, окончательно отлепляя пластырь.

— Как хорошо, что он там не один.

А я сказал очевидную вещь:

— Ну, там много людей так-то.

— Да нет, я имела в виду не это... — грустно произнесла.

— Я понял, о чем вы. — И ведь правда понял, но почему — не понял.

— Я рада, — теперь сказала уже не грустно.

— Чему?

— Что вы общаетесь, — мягко сказала женщина.

— Почему?

Она немного заерзала на лавочке, которая, казалось, вот-вот развалится. Как и моя.

— Ему сейчас нелегко, — задумчиво сказала женщина. — Он не привык быть один. Хорошо, что кто-то есть рядом.

Я вспомнил, насколько мы были с ним рядом сегодня, а еще ведь ранее он помогал мне плестись до палаты... Меня передернуло.

— Можно сказать, он меня заставил.

И она снова засмеялась.

— Это он может. Давай все же чай попьем? — женщина раскрыла рюкзак и стала в нем копошиться. — Вдвоем тогда.

— Почему именно вдвоем?

Она будто хотела провести тут чайную церемонию, а не просто согреться или успокоиться.

— Иногда одному не выносимо, — ее голос вдруг дрогнул, и она замерла, а после... Ее плечи стали немного дергаться, а помимо капель дождя закапали еще кое-какие другие.

Она плачет? Что делать, когда кто-то плачет? А еще и плачет женщина?

Я стал вглядываться в каждые трещинки деревянной беседки, будто в них мог бы отыскать подсказки, но не нашел.

— Тогда давайте, — тупо согласился я, надеясь, что мои скромные навыки общения оправдают себя.

Через пару минут я уже держал в руках крышку от термоса, в которой находился ароматный чай и плавали чаинки. А напротив сидела уже неплачущая женщина, значит я все сделал правильно.

— Это любимый чай Андрея, — поделилась она, и мне показалось, что во внутреннем дневнике где-то появилась новая строчка — про него. — Да Хун Пао называется. Но чтобы легче запомнить, можно просто Большой Красный Халат.

— По-моему Да Хун Пао проще звучит, — сказал я и попробовал. Нет, слишком горячий. Но аромат вкусный, терпкий какой-то. Под стать Андрею.

— Да, ты не один так считаешь, — опять усмехнулась она. Любят же они с Андреем это делать. — Как он?

— Чай?

— Андрей, — она крепче обхватила стаканчик чая, хоть он и был почти кипятком.

— Ну... — даже и не знал, что сказать ей. Не говорить же, что выглядит он как восставший мертвец. А врать тем более не хотелось. — А почему сами у него не спросите?

— Он не выходит, — печально ответила.

— Видимо, потому что нельзя еще, — решил я, ведь Андрей, наверное, с лестницы спускался бы минут двадцать, и остальное время прогулки — поднимался.

— Да нет. Потому что не хочет.

— Думаю, есть весомая причина... — я не стал заканчивать, потому что сейчас меня никто и не слушал.

Она взяла и снова заплакала! А из-за того, что дождь почти перестал, я слышал это очень отчетливо.

Обычно, иногда над моими словами Андрей только смеялся. Но его мать еще и плакала. Я не понимал, что такого сказал опять.

Как же сложно...

И тут вспомнил, как меня отмазывал Андрей перед Никитой.

— Он просто устал, — и на секунду прикусил губу. — Я сам сегодня впервые на улице. Выматывает немного, — признался.

— Но он уже месяц не выходит, — женщина шмыгнула носом, вроде потихоньку успокаиваясь, и мне нужно было скорее придумать, что говорить дальше.

— Я недавно три дня из палаты не выходил почти, — смекнул. — Лекарства. Сложно бывает. А тут на улицу.

А она прогундела в нос:

— Побочки такие?

— Да, — согласно покивал. Про то, что Андрей ходил на ЭСТ, упоминать не решился. — Даже в обморок упал. Но Андрей мне помог...

Снова волна жара, и я встрепенулся, желая отмахнуться от него.

— Спасибо, — вдруг произнесла женщина.

И она тоже, как и Андрей, говорила это слово очень легко.

— За что?

— Раз не могла с ним поболтать, хоть от тебя о нем немного услышала.

Даже как-то странно все это было. Во-первых, я так долго и старательно разговаривал с ней, что даже забыл о своей матери. Во-вторых, женщина разговаривала со мной и в итоге не то что осталась довольна, но еще и поблагодарила, чего я совершенно не ожидал. Почему она вообще со мной делилась своими переживаниями? Мне казалось, я абсолютно ужасный собеседник, и только Андрей мог выдержать общение со мной. Причем сам же и настоял.

У них это что, в генах?

Беседка ощущалась машиной времени. Рядом с матерью Андрея оно будто тоже замедлялось, как и когда я находился рядом с ним. И пусть она и плакала, и смеялась при мне, у меня не возникало желания сбежать. Возможно, это из-за того, кем именно она являлась.

Я уже точно не мог разобрать, от чего именно меня знобило. Но глоток горячего чая и правда немного согрел и успокоил.

Но одно меня почему-то волновало, и я не смог не спросить:

— А... А почему он не привык быть один?

Но она снова всплакнула, и я почувствовал, что экзамен по общению сдавать мне явно было рано. Андрей явно поставил мне четверку зря.

— Ой, извини, — проговорила в нос, пока я опять пытался сообразить, что делать. Достав из рюкзака салфетки, женщина начала вытирать лицо. — Мне сложно об этом говорить.

Ну капец, Женя. Ты все испортил!

— Простите! Тогда лучше не надо... — аж чай расплескал от волнения.

— Да нет. Бывает, сложно, но хочется, — из нее снова вырвался смешок. Хоть бы настоящая истерика не началась. — Я тоже не привыкла быть одна, но видишь, — кивнула в сторону корпуса, — даже трубку не берет.

Я вслух задумался:

— Если трудно ему, трудно вам, не понимаю, почему вы не общаетесь.

— Не знаю, сложно все... — покачала головой. — Да и наваливать проблем на тебя не хочется. Незнакомая тетка тут сидит, ревет, будто у тебя проблем других нет, — снова вытерла лицо салфетками.

— Проблемы всегда были и будут, — констатировал факт.

— Ты прав, — тихо согласилась и замолчала. И, видимо, решив, что именно мне ей хочется рассказать причину чувства своего одиночества и Андрея тоже, она продолжила: — У меня был еще сын, — а затем хмыкнула и снова начала вытирать лицо: — Странно говорить о нем в прошедшем времени.

— Его брат? — уточнил я, хотя это и так было очевидно.

— Да, старший. Он погиб чуть больше месяца назад, — сказала дрожащим голосом, ковыряясь в несчастных салфетках. — С тех пор мы с Андреем почти не общались. Не хочет, — всхлипнув, пожала плечами.

Сегодняшний день можно было назвать одним словом — шокирующий.

Я не знал, как вести себя, когда человек просто плакал. А как вести себя с человеком, у которого умер родной сын — тем более.

— Возможно, он пока не может? — предположил, можно сказать, ткнув пальцем в небо. — Мне кажется, вы хорошая мать. Даже я с вами разговариваю, а это показатель, — что точно было правдой.

Мать Андрея еще немного поковырялась в салфетках, затем смяла их и мягко произнесла:

— Спасибо.

Уже дважды за весь разговор она поблагодарила меня. Но сейчас я и правда почувствовал, что мне доверились. Хотя ничего толком и не сделал.

Магия общения?

Просто кивнув ей, я бросил взгляд в сторону тропинки: остальные парни, среди которых шел и Пухляк, подтягивались ко входу в корпус — и я отвернулся, снова уставившись на чай, наверное, уже почти остывший. Тело заломало, будто у меня поднялась температура. Они все наверняка смеялись надо мной, шутили втихаря, обсуждали...

Я помотал головой.

Меня одновременно тянуло обратно, в палату, но сидеть с матерью Андрея, несмотря ни на что, успокаивало. Стоит мне отойти -– то все, все изменится. Именно с ней я почему-то почувствовал себя на самую малость нормальным. Она и правда хорошая мать. Моя вызывала у меня только ненависть, смешанную со страхом и болью. Но Андрею повезло.

— Мне пора, — поставив крышку термоса на скамейку, я резко поднялся, когда увидел «оранжевый апельсин», который придерживал дверь, повернув на меня голову.

— Конечно, беги. А я тут еще немного посижу. — Отставив стакан с нетронутым чаем в сторону, поинтересовалась: — Как тебя зовут?

Мой взгляд снова заметался. По траве в грязи, по корявой беседке и по коричневому пальто. Я не мог решить, что мне отвечать. Мать Андрея была со мной так откровенна, как никто и никогда, и захотелось немного пойти ей навстречу. Как никому и никогда.

— Женя.

— Меня — Любовь, — сразу же назвала свое имя. — Приятно было пообщаться.

Именно это имя ей и подходило. Я снова кивнул и двинулся в сторону входа.

Но притормозил и развернулся.

— Любовь, — обратился к ней.

— Да? — тихо отозвалась.

Показалось, что после моего ухода она снова продолжит реветь, поэтому решил ей сказать:

— Он и правда не один.

— Спасибо, — опять поблагодарила она, и я, немного потоптавшись на месте, пошел к ожидавшему меня Пухляку.

***

Когда вернулся в палату, то сразу же упал на кровать и закрыл глаза. Мысли и чувства будто пропустили через мясорубку. Меня лихорадило еще с момента, как мы пили чай с Любовью. Наверное, это было не просто от нервного состояния. Скорее всего, как и предупредила Любовь, я простудился. Голова трещала, тело стало покрываться гусиной кожей, и я, укутавшись в одеяло, свернулся клубком. Все тело болело, сердце — тоже, щека до сих пор горела, угли внутри — тлели... В общем, еще немного, и я мог прожечь насквозь кровать, затем пол или вообще устроить пожар.

Идти никуда не хотелось, в любом случае придут сами. Поэтому я просто решил переварить все события и эмоции за день, пока мог хоть как-то думать. А их было немало, и все тянули на сто баллов из пяти.

Но последнее событие будто стало кульминацией всего, что случилось сегодня до него. Все началось с музыки и «спасибо», а закончилось смертью и так же «спасибо».

Ох уж это «спасибо»...

Доверие — штука сложная. Кому-то довериться — и правда значит стать уязвимым. Значит, что ты отдаешь часть себя на хранение, будто в сейф. Только кто-то может не закрыть его: специально или нет. И эту часть ты потеряешь навсегда.

Мать Андрея доверила физическую частицу себя. Это огромная ответственность, которую я принял сам. Казалось, что в тот момент я даже и не успел подумать толком. Но на самом деле понял, что готов, еще тогда, когда сказал, что в больнице много людей.

На деле этим людям все равно на Андрея. Как и на меня. Его они сторонились, а я сторонился их, отчего они наверняка при виде меня и моем скрытном поведении крутили у виска. Хотя мы и так в психушке. И мать мне сказала, что даже здесь — я самый ненормальный среди всех. Может, так оно и было, но остальных я совершенно не знал, как и их проблем. А она так тем более.

Она и меня-то не знала совершенно. Только и делала, что копалась во мне, чуяла мою ложь и замечала только мои недостатки, благодаря чему манипулировала мной, а я и не сопротивлялся. Мать не умела ни видеть меня настоящего, ни слышать, совершенно отбив желание показываться ей на глаза и разговаривать с ней.

Как и со всеми остальными.

Социофобия доставляла мне кучу проблем. Она первым делом появилась или ОКР — непонятно, и точная причина тоже неизвестна. Но понятно одно — я не очень умел скрывать свои особенности, как бы ни старался.

Вариться в собственном котле — вот что продолжал делать все время.

Андрей и Никита тоже замечали эту часть меня, но более отчетливо, чем остальные. У Андрея реально была сверхспособность «видеть», и дело не в глазах на его теле. Он словно сканер, рентген, УЗИ: видел все мои особенности. Андрей незаметно и ловко обнаруживал мои слабые места. Но теперь я не жалел, что тоже сказал ему «спасибо» тогда, когда он меня похвалил. Потому что он точно закрывает сейф на замок, не показывая никому эту часть меня. Он не станет мной манипулировать, как моя мать.

Возможно, про ОКР он еще не догадался, но о нем догадался Никита, который раздражал, но мне показалось, что и он не выдаст меня никому. Даже Андрею. Никита тоже поблагодарил после того, как я увел Андрея подальше от туалета. Все видели только перчатки на его руках, но то, что все настолько плохо, — нет. Наверное, все же ему тоже некомфортно, если чужой человек будет видеть его слабости.

Что значило «спасибо» от Андрея, мне до сих пор было сложно понять. Он поблагодарил меня на перекрестке, но создавалось ощущение, что совершенно не за йогурт. Если бы Андрей вкладывал столько же смысла в это слово, то можно было бы допустить, что он доверился мне, а в итоге и я — в ответ.

От матери я никогда не слышал благодарности. Возможно, именно она и научила не произносить «спасибо».

Да, выживать в джунглях и правда сложно.

Но если ты не один — есть все шансы не умереть.

Возможно, поэтому все здесь сбивались в стаи. Так проще и надежнее, чем бегать как волк одиночка, сбежавший из цирка. Им был я, им был Андрей.

Только сейчас я начал осознавать, что взял на себя слишком большую ответственность, совершенно не подумав об этом, когда сказал Любови, что ее сын теперь не один. Меня тянуло с ним общаться — это осознание тоже дошло до меня, чего мне не хотелось признавать до сих пор. Потому что страшно — страшно за самого себя, ведь я совершенно не был приспособлен для каких-либо взаимоотношений.

Но то, что я только с ним был готов всегда общаться и только наедине, как раз и следовало из этого: просто я доверял только ему. Всю неделю он выворачивал меня наизнанку, а впереди было еще как минимум три. Тревожно ли мне? До ужаса. Но не помереть тут в одного и правда не получится. Ни мне, ни Андрею.

Видимо, где-то внутри я понимал это, поэтому и сказал, что он теперь не один. Мать Андрея и так потеряла сына. Потерять второго — наверное, словно умереть самой.

Со смертью я никогда лично не сталкивался. И не мог полностью понять ее чувства и чувства Андрея. Я в принципе плохо понимал его чувства, намерения и смысл каких-то фраз и действий, а здесь — так тем более. Оставалось только общаться, слушать и слышать.

Близость, усмешка, похвала, прикосновение, срыв, удар и смерть...

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

Я медленно проваливался в сон, и в голове размазывалась последняя мысль:

«Семь слоев шокового пирога на седьмой день — может, все не так уж и плохо».