Приоткрыв дверь, я не поверил своим ушам — это и правда не глюк.

Кто-то постоянно лажал и играл мелодию, которую явно сочинял на ходу, но как ни странно меня она не раздражала.

Еще немного постаяв на пороге, я решил, что пора назло Бродскому выходить из комнаты, и медленно двинулся навстречу музыке, робко оглядываясь по сторонам.

Рядом с моей палатой располагались еще четыре, похоже, тоже платные, поскольку народу тут не было вообще. В конце коридорчика находилась отличающаяся от всех белая дверь, ведущая непонятно куда. Напротив палат располагались широкие окна и зачем-то стоял стол, похожий на парту, и пара стульев.

По пути я только сейчас заметил, как много стояло прямо на полу разных растений у окон. Некоторые такие огромные, что я почувствовал себя еще меньше. Сейчас в принципе я ощущал себя совсем маленьким мальчиком, которого бросили в детском доме, и которому теперь придется как-то здесь существовать, ожидая, когда его заберет новая любящая семья.

Но такого, конечно, не произойдет.

Где-то ютились кресла, где-то диваны. Стоял еще один, но уже большой, стол, а над ним находился ряд тех самых розеток, которые нужно будет успевать занимать. На перекрестке двух коридоров туда-сюда бродили другие пациенты, и я остановился, будто передо мной поток реки. Однако прислушиваясь, откуда звучит мелодия, понял, что мне нужно плыть по течению налево.

— О! Евгений, — я дернулся. — Подходи.

На углу перекрестка стоял медпост в выемке, из-за которой не сразу его заметил. За ним сидела медсестра. Она протирала тряпочкой очки как у Гарри Поттера.

— Ну как ты? Освоился немного? — спросила.

Меня слегка передернуло от очередного внимания ко мне, и хотелось поскорее уйти. Но удивительно, как медсестра мягко ко мне обратилась. В фильмах всегда показывают, как отвратительно в психушках обращаются с больными. Хотя, наверное, из-за того, что это не просто больница, но и научный центр, где лежат еще и платники, отношение местных медсестер будет лучше. По крайней мере, я на это надеялся.

— Да пока особо еще ничего и не видел, — специально-дружелюбно улыбнулся я. Нужно было расположить к себе персонал, чтобы избежать как можно больше проблем и хоть как-то упростить этот бесконечный месяц. Точнее, хоть бы только один месяц...

— Тебе еще надо зайти к терапевту, — сказала она и надела очки, после пряча тряпочку куда-то под стол. — Про хронические заболевания спросит да про побочки. — Затем, чуть наклонившись, прошептала: — Хорошо, что у тебя отдельный туалет. А то если запор или диарея — ух как трудно было бы с общим туалетом.

Один из моих вопросов закрылся, и мне даже стало немного жалко остальных пациентов.

— Еще и двери в кабинках без замков, — закончила она и принялась перелистывать какие-то документы, или что там. — Позже позову, иди хоть познакомься с кем-нибудь. Ребята тут на самом деле хорошие, ты не бойся. Может, с кем-то даже подружишься.

Меня покоробило.

А я не желал с ними общаться. Как, собственно, с любыми людьми. Но эти явно еще и с особенностями, и это еще больше усложняло мое представление, как они будут себя вести. Лучше их точно остерегаться.

А еще это «подружишься»...

Дружба — понятие, смысл которого раскрыть мне не удалось.

В первой школе одноклассники только и делали, что пытались «подружиться» со мной, чтобы в итоге сходить в какой-нибудь развлекательный парк, центр и на халяву поиграть в автоматы, вкусно поесть и попить. Знали, что семья моя не из бедных. Не очень походило на дружбу, да и я в принципе избегал любых близких отношений, поэтому постоянного отказывал. После чего меня начали буллить.

Травля продолжалась довольно долго. Что девчонки, что пацаны сначала просто не разговаривали со мной, что меня наоборот устраивало, но затем к этому присоединились издевательства. Поняв, что я ненавижу, когда меня кто-то касается, сначала они просто дергали за волосы, похлопывали по спине, затем стали зажимать в углах, а парни и в туалете.

Трогали, щипали, дергали за уши, тыкали в грудь, в лоб... И смеялись.

И как-то, видимо, заметили, что я долго не выходил из туалета после их приставаний. А когда заглянули посмотреть, то увидели, что я намывался, по несколько раз возвращаясь к раковине. Наверное, как раз после этой травли и появился этот симптом. Их касания казались мне грязными, я представлял, как они ими держатся за разные вещи, части своих тел, ковыряются в носу и так далее. Они будто обжигали меня при каждом прикосновении, оставляя следы ожогов. От одноклассников пахло потом, а он словно просачивался сквозь меня, будто я фильтр. И частицы пота как раз во мне и оставались.

После того, что они узнали обо мне этот — еще один — странный факт, травля усилилась. После школы ходить до дома стало просто невыносимо. Меня преследовали, кидали в спину испачканные мячи, а позже начали даже избивать. Пинками. По ребрам самое больное. Но главное было — защищать свои руки, ведь руки пианиста — самое дорогое, что у него есть. Поэтому сдачи я не давал.

Матери я ничего не рассказывал, чтобы она не разочаровывалась во мне — таком слабаке, как бы она выразилась. Поэтому, наверное, они и не боялись, ведь никто ко мне на помощь не приходил. Она не замечала, потому что я отмывал себя и одежду, заходя по пути домой в торговый центр.

Еще, как дурак, покупал тональник, сгорая со стыда в магазине.

Отчиму тоже ничего не говорил, иначе он бы растрепал бы все матери. Хотя я в принципе с ним особо и не разговаривал толком.

В общем, в итоге мои высокие оценки — ну и, конечно, деньги семьи — помогли мне перевестись в другую, более престижную школу, так как я сообщил матери, что нынешнего уровня образования мне недостаточно и типа надо стремиться к лучшему. Отчасти так оно и было.

На удивление, мать поверила и естественно одобрила мое желание. Оно отлично сочеталось с тем, что хотела она. Это отчим в свое время почему-то настоял, чтобы я учился в обычной школе. А она всегда мечтала, чтобы все ее знакомые знали, какой я умный: и в элитной школе отличник, и в музыкалке преуспеваю. Что ее сын, по сравнению с некоторыми, достойнее и выше.

Ну, не ростом.

Но и эта престижная школа не оправдала мои ожидания: одноклассники тоже хотели со мной «дружить». На этот раз они выбирали, с кем общаться, исходя из статуса их семей. Поэтому многие часто звали меня куда-то тусить, где можно было похвастаться своим достатком. Точнее, достатком своих предков.

Стремления сближаться с этими людьми у меня, конечно, тоже не было. Как и всегда. Но мать вечно гнала к ним, давала наставления. Говорила, что на будущее нужно обзавестись связями.

В итоге я не придумал ничего лучше, чем отмахнуться от них тем, что у меня подготовка к поступлению в музыкальный универ, и мне нужно было много репетировать. Что тоже отчасти было правдой. Одноклассники в новой школе по сравнению с бывшими, наоборот, стали восхищаться мной. Что я такой целеустремленный, даже говорили, как хотят быть похожими на меня. Мне не нравилось такое пристальное внимание к моей персоне, но я остался доволен, что мой план сработал, и все от меня отстанут.

Матери я, конечно же, не говорил, что не общаюсь с ними, а она каким-то чудом не замечала. Наверное, потому что после музыкалки шлялся по долгу по улице. В итоге, проносило.

В общем, дружить я не умел и не хотел. Что до, что после школы. Но во время учебы я в этом убедился.

Сейчас же, завернув за угол навстречу музыке, я заметил, как по длинному коридору все ходят и сидят на диванчиках не по одному, а по два-три человека. Разговаривают о чем-то увлеченно, хихикают. Главное, чтобы меня в свои дружные ряды не захотели затащить. Эта мысль только пугала.

Они были разного возраста, роста и размеров, но их лиц я как обычно не видел. Так как в принципе запоминать людей для меня не было смысла, мое восприятие будто вырисовывало только очертания.

Люди будто тени.

И тут я снова кожей почувствовал на себе прикованные взгляды, и гул, казалось, превратился в шепот. Но я усиленно пытался этого не замечать, хоть руки и подрагивали. Главное, этого не показывать.

Моя цель — музыка. Моя цель — музыка. Моя цель...

Левую стену облепляли двери обычных палат, но первая из них, рядом с медпостом, была с прозрачными окнами не только на улицу, но и в коридор, и внутри стояло с десяток коек. На них почти все лежали. Наверное, спали, хотя было почти обеденное время.

Решившись идти дальше, я потихоньку оглядывался по сторонам, стараясь оставаться незаметным и казаться, как и остальные, нормальным, проплывая мимо них. Через следующие приоткрытые двери стало понятно, что в остальных палатах помещались по три-четыре человека. Все выглядело довольно адекватно.

Но нужно и самому быть адекватным, не казаться глупым, не позориться... иначе...

Раз дверь, два дверь, три дверь...

Возможно, если идти не сильно быстро, но и не медленно, а примерно семь неспешных шагов между дверями палат, то я не буду привлекать к себе излишнего внимания. Правда это или нет, я не знал, но старался делать именно так.

Пока считал шаги и двери палат, косился в правую сторону. Там распознал столовую с кучкой столов; какие-то непонятные помещения, таблички которых сейчас читать было трудно; общие туалет, судя по запаху, и душевую, судя по полотенцам на трубах; а также курилку, из которой доносился галдеж, а дым кумаром клубился, когда кто-то из нее выходил или заходил туда. Мне нравился запах табака, хоть курить мне не зашло, когда как-то раз попробовал.

И только я заметил впереди более открытое пространство, откуда и доносилась музыка, как из курилки вывалились два смеющихся мужика, сбивая дверью меня с ног.

Ну хоть досчитать палаты успел. Их, кстати, было десять. Неудобное число.

Упав на пол, я ударился локтем так, что будто маленьким разрядом тока прострелило руку, и она на пару секунд онемела. Передо мной возвышалось два человека, и у меня получилось их распознать только как высокого лысого и маленького с пузом.

— Ой, ты в порядке? — спросил лысый.

— Сорян, не заметил, — типа извинился второй — с пузом — и протянул мне руку.

— Я сам, не нужно, — отклонившись, раздраженно сказал я, не желая прикасаться к нему, и стал подниматься, оглядываясь по сторонам: почти никто не обратил внимание, и я с облегчением выдохнул. Руки все оказались в пыли, а просто отряхнуть их — мне было недостаточно. Поэтому, глянув в сторону внезапно прекратившейся мелодии и цокнув с досады, я развернулся и торопливо, но не очень, пошел обратно в свою палату — мыть руки. Мужики что-то сказали мне, но я уже не слышал.

Намывая их седьмой раз подряд под горячей водой, я думал о том, как ужасно начался день. Лучше действительно из палаты вообще не выходить. Но в то место, откуда доносилась музыка, попасть все же хотелось.

Стоило мне снова решиться на то, чтобы выйти, как в дверь постучали и позвали к терапевту.

Я вообще дойду сегодня до этого дурацкого пианино?

Пока я плелся в кабинет терапевта, находившийся рядом со столовкой, по коридору навстречу медленно, будто сквозь желе, направлялся парень, еле перебирая ногами. Печальный на вид, чуть старше меня. Одежда висела на нем так же, как и на мне, только ростом я меньше почти на голову. Очень светлые русые сальные волосы, которые не мыли явно несколько дней, топорщились в разные стороны, поблескивая в тусклом свете продолговатых лампочек, похожих на те, что висели в классном кабинете в школе. Парень смотрел только себе под ноги, будто не замечая никого и ничего вокруг. Как и все остальные не замечали его. Мне даже стало завидно.

Но почему-то его заметил я.

И зачем-то замедлил шаг, беспардонно покосившись в его сторону.

Его лицо не казалось таким же, как остальные. Оно выделялось. Например, под глазом виднелся кривой шрам. Щеки впалые, отчего скулы казались острыми. Редкая светлая щетина. Губы были все рваные, будто от них отрывали кусочки кожи. Возможно, он именно так и делал...

Шарканье его ног отзывалось на весь коридор. Оно будто оглушало. Или мне это лишь казалось? Подходя ближе, парень потихоньку начал обходить меня.

И в этот момент внезапно поднял взгляд с пола — посмотрел серыми глазами в мои.

Сердце сжалось, словно сухая губка, в которую перестала поступать кровь. Эти пару секунд казались такими долгими, будто я тоже стал двигаться сквозь желе, как и этот парень. Мы проводили друг друга взглядами, в сердце снова начала поступать кровь, и оно заходило ходуном, а я двинулся дальше, стараясь не смотреть назад.

Почему-то он отвлекся именно на меня, но на остальных не обращал внимание. И почему-то его лицо я четко разглядел, хотя у других людей — лишь смазанные черты.

Я немного потоптался на месте перед нужным кабинетом, накручивая выбившуюся прядь волос на палец и натягивая ее до такой степени, что стало резко больно. Я зашипел, но немного отрезвился. Посмотрел по сторонам, не услышал ли кто, судорожно выдохннул и влетел к терапевту.

***

Выйдя от терапевта, расспрашивающего меня обо всех моих проблемах со здоровьем, я направился в сторону, откуда ранее звучала музыка. Люди постоянно мешали мне на пути, сбивая с нормального ритма шагов и с размышлений в голове. Мне постоянно приходилось всех обходить, хотя мне и встретилось всего человек пять. Но казалось, что в семь раз больше.

Так четко разглядеть лицо... Настолько поразительно, что оно будто впечаталось в сетчатку глаз.

Но как только я все же добрался до просторной комнаты с пианино, в которой, к моему счастью, никого не было, все мои раздумья отложились на потом. У меня чуть челюсть не упала от увиденного: здесь стоял еще и бильярдный стол. Правда, явно повидавший многое на своем веку. Зеленое покрытие было уже не таким уж и зеленым; все в потертостях; в треугольнике стояли шары, некоторые из которых побитые, и, кажется, не хватало одного. Но все равно я очень удивился, что здесь есть такое развлечение.

Чуть правее от стола стояли диваны и невысокий квадратный стол, напротив них наверху висел небольшой экран маленького телевизора.

А под ним — справа — то самое пианино.

Так как комната пустовала, я, облизнув сухие губы, подошел к нему. Клавиши выглядели как новые, будто скучали по умелым пальцам. Наверное, на нем тут не часто играли. Мне очень хотелось помочь ему — вот с кем я не прочь подружиться. Однако сейчас я не мог этого сделать из-за страха. Страшно пытаться. Дружить с пианино — раньше только такая дружба мне была доступна, но сейчас я лишился и этого.

Из-за сильно обострившегося расстройства я перестал заниматься музыкой. Именно поэтому мать и отправила меня сюда в надежде, что тут я исправлюсь. Я сломался и никак не мог починиться обратно. А именно она всегда настаивала на моем обучении, чтобы в будущем я стал «великим пианистом», выигрывая престижные конкурсы. Но на первом и, видимо, последнем конкурсе я все же облажался...

Мне и до него не нравился такой напор матери. На самом деле, я просто любил играть и не хотел достигать каких-то там высот на данном поприще. И она догадывалась. Когда перестал играть, думала, что я притворяюсь, что я непослушный, что постоянно иду ей наперекор. Думала, раз не хочу делать, как она желает, значит, нужно меня заставить любыми способами.

Однако после пройденных мной врачей, она все же сдалась. И решила отправить меня на лечение в психушку. Конечно же, тщательно скрывая это факт ото всех, чтобы случайно «не опозорить честь семьи».

И я тоже сдался. Как обычно. Всегда перед ней сдавался. Не любил ее, но делал все, что она скажет. И правда был слабаком, хоть и всегда пытался это скрыть. Но она знала это, видела меня насквозь и каждый раз давила на эту рану. Казалось, она знала мои слабости лучше, чем я сам.

Нельзя так думать, нельзя, она не знала, мне просто казалось, не думай, не думай... иначе

Я походил вокруг бильярдного стола, снова нажимая на ногти.

Как-то мать сказала мне, что если концы ногтей загибаются вверх, значит, я вырасту плохим человеком. Зачем она это сделала? Я не знал. Теперь вроде вот вырос уже, но нажимания на ногти глубоко въелись в мою коллекцию ритуалов. Ведь так они постепенно смогут загнуться вниз...

Ха! Бред, но ведь люди плюют три раза через плечо, затем стуча по дереву. Чтобы что-то не произошло. Вот и мои ногти — залог того, чтобы меня не перекосило лишь в темную сторону. Только делалось все это чересчур упорно.

Просто нельзя было, нельзя хвататься за мысль, что я творю что-то... Плохое?

Да, по-глупому, но примерно так это и происходило всегда. И с каждым годом все хуже, и хуже. Все более несущественные случаи заставляли чувствовать себя ужасным, мерзким человеком, и мне будто нужно было содрать все грехи этими ногтями... Превратив их в изогнутые вниз когти, как у ястреба.

Или вырвать их окончательно из пальцев.

У меня накопилось столько загонов, что до сих пор не верилось, что мне можно помочь. Тут, там, где-либо еще. Болезнь захватила меня всего целиком и почти полностью, испортив и так не самую нормальную жизнь.

Дурацкий счет предметов, чисел, боязнь грязи, нездоровый перфекционизм и ногти еще эти изогнутые...

Однако мать имела надо мной необъяснимую власть, а я подчинялся. И добровольно-принудительно пришел сюда.

Остановившись на седьмом кругу, я подошел к пианино и, сев за него, потянулся пальцами к клавиатуре, но тут же убрал руку обратно. Знал, что, если настолько приближусь к ним, то это превратится во что-то ужасное.

Когда я уже минут пять гипнотизировал клавиши, внезапно услышал резкий звук бьющихся бильярдных шаров. Вздрогнув, оглянулся через плечо. Мужики, похожие на тех двоих, что сбили меня с ног, видимо, пришли поиграть.

Они что, преследуют меня?

И только я собрался скрытно прошмыгнуть за угол в коридор, чуть ли не на цыпочках проходя мимо них, как один из мужиков меня окликнул:

— О, привет, пацан! — И я остановился.

Пацаном я, конечно же, уже не являлся, мне все-таки скоро должно стукнуть восемнадцать. Но по сравнению с ними можно было считать и так.

— Угу, — промямлил я и поторопился уйти.

— Давай, сыграй с нами. Мы еще кого позовем.

Я нехотя остановился, слегка повернулся и постарался вежливо отказаться:

— Как-нибудь в другой раз.

— Ну как знаешь, — пожал плечами пузатый. Спасибо, что не стал настаивать. — Ну что, — обратился к лысому, — приготовься отдать свою запеканку!

Видимо, придется большую часть времени проводить в палате. Людей слишком много, меня это нервировало, из-за чего мои ритуалы только усиливались. Да и что можно от здешних ожидать — тоже непредсказуемо. Кто знает, на что они способны. Вдруг психоз какой, или просто агрессия. Или голоса в голове заставят.

Если даже обычные люди бьют, то эти тем более могут.

Мысли о кончине меня почему-то не пугали, а вот как это произойдет — даже очень. Ведь многие мучаются перед смертью, да так ужасно, что даже представлять это жутко. Хотя по сути после смерти, наверное, будет уже все равно.

Пока мужики опять не начали что-то мне говорить, я наконец ушел из этой комнаты.

Пройдя пару метров, снова услышал, как меня зовут, но уже от другой медсестры.

— Несмия-я-ян! Евге-е-ений!

Боже... Да оставьте же все меня в покое!

Из курилки вышли парни, шепча, что лучше позже придут, типа ну его. А я наоборот улизнул туда, надеясь, что она сработает как тайная комната. Дверь громко захлопнулась, и я сделал пару шагов назад по узкому коридорчику.

— Можно потише? — послышался хриплый голос, и я ошарашенно обернулся.

Чуть дальше, в небольшой комнатке, покрытой плиткой, слева на полу сидел тот самый печальный парень, упираясь спиной о стену. Коленки были согнуты, и расслабленные руки свисали с них. Мне стало неловко и еще очень волнительно, ведь я снова четко его мог разглядеть...

— Прости, — тихо произнес я. Слова как-то с трудом выходили изо рта, как у маленького ребенка, который провинился и понял, что сейчас его накажут.

Парень даже не моргнул в ответ. Казалось, что он вот-вот уснет. Он медленно курил, сбрасывая пепел прямо на пол, где вразброс лежала еще парочка докуренных сигарет. Хотя мусорка с большой пепельницей наверху стояла недалеко — посреди курилки. Взгляд парня был направлен вперед — в пустоту. Когда он в очередной раз затянулся, рукав его кофты раскрыл запястье, и на руках стали видны такие же продолговатые шрамы, как и тот, что на лице, только тонкими ниточками...

— Тебе так нравится на меня смотреть?

И я очнулся.

— Нет. Ой, то есть не то чтобы не нравится, — покручивая прядь, невпопад оправдывался я, уже ненавидя себя. — В общем, прости, — вздохнул. — И за дверь прости.

— Ты слишком часто говоришь «прости», — монотонно произнес он. — Это вредная привычка.

— Не вреднее сигарет, — подметил я.

— Поспорим? — все так же смотря в одну точку, произнес он, а потом медленно повернулся и пристально глянул на меня снизу вверх.

В этот момент я не нашел, что сказать, кроме:

— Давай.

За дверью снова послышалось громкое:

— Евгений! Несмиян Евгений!

Чертыхнувшись, я забежал за угол направо, вглубь небольшой курилки, и грохнулся напротив парня. Так не хотелось опять куда-то там идти и что-то делать, мне нужно было срочно передохнуть от всего этого, потому что нервы уже начинали шалить от переизбытка эмоций — далеко не приятных. Дверь начала со скрипом открываться, а я, услышав, с досады ударился и уперся затылком о стену, пытаясь собраться с силами и встать.

— О, Андрей, — услышал я из-за угла. — Не видел тут паренька такого мелкого, худенького? Новенький, вот все никак найти не могу.

— Нет, — ответил парень. То есть Андрей.

Я оторвал затылок от стены и удивленно вытаращился на него, а он в этот момент, оказывается, пилил меня взглядом. Может, просто я сел туда, куда он смотрел? Слегка пошатнулся влево, затем вправо, но он не сводил глаз с моих.

— Блин, куда он только подевался... А тебе хватит уже курить и в стену пялиться, скоро дыру там прожжешь, а не только свои легкие.

Скорее, он прожигал сейчас меня.

— Могу на вашу голову попялиться, если стену жалко.

— Ц! Ты смотри, а то дам таблетку какую, потом всю ночь с туалета не слезешь. Шутник...

И вышла из курилки, так же громко, как и я ранее, захлопнув дверь.

***

— Значит, Женя? — спросил Андрей и, не дождавшись ответа, закончил: — Хорошее имя.

Он все еще смотрел на меня, будто что-то ища в моих глазах, но я знал, что в них находились только линзы.

— Значит, Андрей... Тоже ничего, — зачем-то повторил за ним я. Слова будто сами вырвались и сами же того не ожидали. Как и я.

Андрей никак не отреагировал, лишь сощурился и лениво задал вопрос:

— И что ты тут делаешь, Женя?

Когда он называл мое имя, глубоко, где-то там, в грудной клетке будто ветерок пронесся по ребрам. Ко мне нечасто обращались так неформально, обычно полным именем. А про что я тут делаю... Он имел в виду в больнице, в курилке или вообще зачем сюда приперся? Отвечать не хотелось, но если молчать, то повиснет неловкая пауза, а мне и так было некомфортно. Я забегал глазами.

— То же, что и ты, — кивнул в его сторону. — Сижу.

— Удобно? — тут же услышал.

Какая ему разница?

Я опять взялся за локон волос и начал накручивать на палец, пытаясь себя отрезвить, чтобы сообразить, что ответить. Через секунд десять уже точно пора было отвечать:

— Ну... — Я в принципе чувствовал себя не в своей тарелке, о каком удобстве могла идти речь. Я мог сейчас же встать, наплевав на него, на его вопросы и на... Но лучше было какое-то время переждать здесь. Наверное, мое молчание продлилось слишком долго, и он слегка прокашлялся. Либо это из-за дыма. — В психушке, как в фильмах, где везде мягкие стены и пол, было бы комфортнее.

Он снова скинул пепел, и тот разбился о пол, рассыпавшись, словно серая мука.

— Тебе нравятся такие фильмы? — Андрей слегка наклонил голову на бок.

Он будто что-то от меня хотел, но что именно — не получалось разобрать. Такие вопросы вызывали у меня чувство беспокойства, словно в мою зону комфорта пытаются вторгнуться, разбив ее, будто яичную скорлупу, чтобы посмотреть, жив там птенец или нет. Я почувствовал, что пора выстраивать между нами стену, кирпичный забор, а сверху — колючая проволока. Еще немного подумав, строго ответил ему:

— Мне не нравятся такие вопросы.

Однако угомоняться он не собирался.

— А какие тебе тогда нравятся? — спросил. Его голос все еще звучал спокойно и размеренно, не показывая никаких эмоций. Словно ему не было интересно.

Но почему-то он интересовался.

Я посильнее натянул волосы на палец.

Никто никогда не узнавал, что мне нравится, а что нет. А ему для чего эта информация? Я не знал, как мне относиться к таким вопросам, и решил, что настало время выпустить колючки:

— Когда они не касаются меня, — в итоге засунул руки в большой карман посреди кофты, так как они немного задрожали.

— Ты не хочешь говорить о себе? — продолжил доставать меня Андрей.

— Да.

— А обо мне?

Что-то я уже всерьез разволновался, предчувствуя жесткий накат мыслей. Пока не было ясно, что они принесут и как после заставить себя успокоиться.

— Тоже, — как-то неуверенно сказал, начав разглядывать плитку. Почему все плитки в психушке такие кривые? Словно наши извилины, из-за которых психика работает далеко от идеала.

— А о чем хочешь?

— Я вообще не люблю разговаривать, — посмотрел на него исподлобья.

— Но ты со мной говоришь уже несколько минут, — заметил он, и мои брови расслабились от осознания.

С тех пор, как я сюда ворвался, наш недолгий разговор ощущался дурацкой игрой, в которой мне не были известны правила. И выигрывал он. Мне захотелось скорее закончить эту игру и сбежать, пусть даже сдаться той медсестре, но что-то меня останавливало.

Демонстративно показав, что мне все равно — все равно же? — я отвернулся к окну.

Тучи нависали так низко, будто хотели раздавить видимые крыши зданий, но те не поддавались. Казалось, что вот-вот снова обрушится осенний дождь. Погода стояла промозглая, и сидеть на холодной плитке было довольно зябко. Я поежился и, накинув капюшон кофты, натянул рукава. В небе по ветру парили птицы. Хорошо им — они на свободе и могут делать то, что захотят. Тут же словно в клетке. А в курилке еще и решетки на окнах....

— Куришь?

Я дернулся и оторвался от окна. Андрей держал раскрытую пачку сигарет, а рядом с ним лежало уже три окурка.

— Что? — не расслышал я.

— Куришь или нет?

Посмотрев на пачку, я сказал очевидную вещь:

— Как видишь, нет.

Он отложил ее на пол и показал пустые руки:

— Тогда и я нет?

— Как видишь, да, — пожал я плечами, совершенно ничего уже не понимая.

Будто ненадолго задумавшись, Андрей все же достал очередную сигарету и прикурил.

— А сам ты что видишь? — спросил, выдыхая густой дым.

Сначала я наблюдал за вихрями, похожими на смерчи, но сквозь них постепенно начал различать шрам и серые глаза.

— Эм... Тебя?

Прищурившись, Андрей покосился в сторону:

— Значит, меня все-таки видно... — и снова закурил.

Обычно я украдкой слышал, как меня называли странным, а теперь и мне захотелось назвать странным одного человека — Андрея.

— Ну... — вдыхая очередную порцию дыма, вдруг решил добавить я: — В линзах, по крайней мере, да.

Он постучал пальцем по сигарете, вновь сбросив длинную порцию пепла.

— А вдруг меня не существует и я просто галлюцинация?

Теперь тот будто не во мне копался, а в себе.

— Тогда я скажу своему врачу, что, кажется, он ошибся диагнозом, — рассудил я.

А Андрей, к моему удивлению, внезапно усмехнулся.

— Ай, — из его рук выпала почти докуренная — четвертая — сигарета, и он дотронулся до своей нижней губы. Щурясь, тихо замычал. Посмотрев на свои пальцы, Андрей повернул ладонь в мою сторону — на них виднелись капли крови. — Это ты виноват.

— Я? Виноват? — возмутился я от такого наглого заявления. Сам свои рваные губы до такого довел.

— Угу. Ты рассмешил меня.

Я немного опешил. Он, видно, издевался надо мной сейчас. Да и вообще все это время.

— Тебя так легко рассмешить? — спросил недоверчиво. — У меня вообще-то не очень с чувством юмора.

Андрей пожал плечами:

— Значит, у меня тоже. — И спустя пару-тройку секунд: — Мы подружимся.

Сглотнув, я оцепенел. Глаза приковались к мусорке, лишь бы не смотреть в серые.

Нельзя дружить, нельзя ни с кем сближаться, нельзя, нельзя, нельзя...

...а иначе...

Раз окурок, два окурок, три окурок, четыре...

Мне нужно было срочно сматываться подальше от него. Он все это время доставал меня, прицепился, как ворсистый репейник к одежде. Андрей словно взламывал запертый замок, желая посмотреть, что же там за дверью. А замком этим был я, который всеми силами пытался держаться, чтобы никого туда не впускать.

Пятнадцатый окурок, шестнадцатый...

Семнадцать. Снова неудобное число. На семь не делится, точнее, будет какое-то дробное, не целое, так не пойдет, ничего не получается... все станет только хуже.

Засуетившись, я резко встал:

— Нет, — возразил и, не особо соображая, что делать дальше, попрощался: — Пока.

Подходя к двери, я спешно вернулся и выбросил четыре его окурка, которые так раздражали меня, находясь не на своем месте — не в мусорке, — и вышел из курилки.

Идя по коридору, я тоже чувствовал себя не на своем месте. Это не мое, все меня бесят, обсуждают, лишают спокойствия — мне тут не нравится! Ненавижу... Семь шагов от палаты до палаты превратились в три с половиной. Чужие взгляды пронизывали сквозь одежду, словно промозглый ветер.

Все шло не по плану, нарушился порядок, который я всегда так старался соблюдать. Удивительно, как я вообще попал в его игру?

Это было ошибкой. Мне нельзя ни с кем сближаться. Я постоянно совершал ошибки и потом жалел о них. Я снова сделал все не так.

Все совершенно не так, все не так, не так...

Чудом пролетев незамеченным мимо стоящей ко мне спиной медсестры, я завернул за медпост и вскоре ввалился в свою палату. Нажимая поочередно на ногти, начал суетливо ходить кругами, заодно не наступая на нарисованные прямоугольники линолеума. Я слышал свое дыхание — такое надрывное и тяжелое, что скоро сила притяжения могла прижать меня к полу, превращая в месиво из мышц, костей и кожи.

Ничего не помогало, прямоугольники вечно оказывались под ногами, пальцы дрожали, и я сбивался со счета.

Я уже не понимал, от чего именно мне нужно было спастись. Будто бы от всего, что давило на меня. Стены эти, люди, мать, которая меня сюда засунула, дурацкие врачи и медсестры, и тот серый взгляд, прожигающий меня, словно бумага сигарету.

Если не закончу хоть что-нибудь, если ничего не сойдется, не станет удобным, ровным — безупречным — я пропал.

Импульсивно рванув к тумбочке, я стал судорожно передвигать предметы симметрично друг другу, но они вываливались из рук. Ринулся к шкафу и стал раскладывать вещи складочка к складочке, но они мялись и превращались в сумбурный комок тканей. Попробовал перестелить постель, чтобы полоски на верхнем одеяле лежали ровно параллельно дужке, но оно все перекосилось.

За дверью кто-то что-то кричал, но я не мог разобрать ни слова.

За что бы я ни брался — не мог доделать до конца. Но оно тянуло меня к себе, будто наркотик, а я — наркоман в ломке. Мне хотелось снова и снова возвращаться, чтобы достичь эйфории...

Но всего было так много! Я разрывался на части, однако тело — едино. Мне было необходимо хоть что-то сделать так, как надо. Будто если этого не произойдет — то и в жизни навсегда останется кавардак, абсолютный хаос, отчего я сойду с ума.

Или уже сошел?

«Боже, Женя, ты в психушке!», — осознал я.

Ты псих, ты болен на всю голову, ты бесполезен, слабак, слабак, слабак!

Ты неудачник, ты всех подвел и не можешь это исправить... И никогда не сможешь.

Голова была готова взорваться от обилия навязчивых мыслей и желаний. Свет казался таким ярким, а приближающийся шум норовил лопнуть мои перепонки. Я сел на корточки посреди палаты, зажмурился и закрыл уши в надежде, что эти мысли не смогут залезть через них в мой мозг.

Через целую вечность до моей головы дотронулись. Я дернулся, отмахнув ладонью чужую руку.

— Отстаньте от меня! — крикнул я будто не своим голосом и, шатаясь, резко поднялся.

Передо мной стояла, наверняка, офигевшая медсестра. Дверь позади нее была распахнута, и оттуда на меня глядело множество глаз. Я не видел их, но чувствовал. Они были пустыми, будто и не глаза вовсе, а черные дыры. Я почти завыл. Казалось, что нахожусь на той самой сцене, где не смог отыграть сонету. Опозорил себя, свою семью — позорюсь сейчас перед всеми, как перед слушателями, сидящими тогда в зале.

Но среди направленных на меня глаз точно не было тех, которые недавно прожигали мои.

— Тихо, мальчик, все хорошо. Сейчас станет легче, — волнительно сказала медсестра, а я шагнул назад.

В палату нагрянул, видимо, закрепленный за мной доктор и еще одна медсестра, тащившая капельницу:

— Дверь закройте! — крикнула.

И глаза-дыры исчезли.

Доктор начал медленно подходить и остановился в паре метров. Я попятился, почувствовав себя зашуганным котенком, у которого шерсть дыбом.

— Ты понимаешь, где ты? — начал он.

— В больнице? — выдохнув, почему-то спросил я.

— Уже неплохо. Дыши медленнее и глубже, — он несколько раз показал на себе, как, и я попытался повторить, но дыхание сбивалось. — Что случилось?

Я слегка заметался и произнес первое, что пришло в голову:

— Мне нехорошо. Мне тут не нравится. Я устал, а от меня все что-то хотят.

И это было правдой. Просто не только это.

— Та-а-ак. А сейчас что-то резкое почувствовал?

— Да все! Все не так, все слишком резко, громко...

— Ага... — задумчиво сказал доктор, а потом мягко: — Тебе нужно отдохнуть. Первый день может быть тяжелым. Это нормально.

Докатился. Еще и пришли меня успокаивать, будто я буйный. Хотя... Что я делаю? Я посмотрел на свои руки — они тряслись и испачкались пылью. Она чувствовалась и на лице, губах... Вокруг творился хаос из вещей, который сам же я и сотворил.

— Поэтому и звала тебя, — с легким укором произнесла медсестра, которая зашла вместе с доктором. Я с опаской взглянул на капельницу в ее руках. Она на миг — тоже — повернула туда голову: — Ты не думай, капельница — стандартная процедура, когда к нам приходят новенькие, — заверила она.

Они могли мне врать. Врать, что это нормально, но все равно почему-то стало постепенно отпускать, и дыхание понемногу выравнивалось. Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

Свет постепенно приглушился, и стало тише.

Доктор сообщил ей, что все со мной будет в порядке, пусть отоспится.

— Ложись и расслабься. — Другая медсестра взбила ту самую подушку... — Как раз тихий час скоро. А обед мы тебе принесем сюда.

Я слышал ее будто из дна глубокой ямы.

— Сейчас... Только кое-что надо сделать, — тихо согласился я и на ватных ногах направился к раковине, чтобы хорошенько помыть руки и лицо.

Пока мыл, слышал, как доктор говорил какие-то наставления или что. Его голос будто убаюкивал. Или у меня просто был отходняк.

Затем, вытащив из шкафа чистое полотенце и постелив поверх подушки, я устало упал на кровать.

А дальше — все как в тумане: над головой бутыль с лекарством, которое играло бликами, и укол в напряженную руку.

Спустя непродолжительное время она расслабилась одновременно с моими уже неподъемными веками...

Будто выныривая из глубины, я не особо соображал, какое сейчас время и что происходит. Женский голос что-то сказал мне будто бы про кефир. Затем мне помогли приподняться, и я выпил, что дали. Подушка снова оказалась под головой, стало очень темно, и наступила тишина.

*

Мутные тени окружали меня, постепенно приближаясь. Хотелось убежать от них, скрыться, но куда бы не повернулся — они. Я открыл рот, желая закричать, чтобы спугнуть их, но в итоге не выдал ни звука. Тени превращались в темную густую пелену, которая со всех сторон начала надвигаться на меня, словно цунами. Пока я судорожно осматривался по сторонам, ища выход, темная пелена приближалась ко мне и в конце концов накрыла меня бурлящей волной, и я сам превратился...

...в тень