"В тесноте, да не в обиде"

            Рыжая мало что помнила о себе. В последнее время даже чувств почти не осталось, только лишь сосущая пустота внутри, не дающая покоя долгими бессонными ночами. Девочка ворочалась на куче тряпья, заменяющей ей постель, пыталась улечься поудобнее и унять шальные мысли, пляшущие в опустевшей голове. Бесконечные вопросы, непонятные ответы — Рыжая теряла связь с реальностью, но продолжала верить, что когда-нибудь найдётся человек, знающий правду. Только вот, где его искать?   

            С раннего утра и до позднего вечера девочка ходила по грязным, залитым нечистотами мостовым, пыталась увидеть в глазах прохожих — пустых и безразличных, словно рыбьих — хоть тень узнавания, а вместо этого раз за разом получала пинки, затрещины, окрики и бранные прозвища. Но изо дня в день выходила Рыжая на охоту за утраченной памятью, чтобы понять, кто она и зачем здесь.

            Иногда на поверхность всплывали воспоминания: смутные, полупрозрачные. О голубом платье с гипюровой оборкой и атласными лентами у пояса. О тарелке тёплой каши, сладко пахнущей мёдом и корицей, с янтарно-жёлтым озером растопленного сливочного масла в центре. О ласковых руках, плетущих ярко-рыжие косы. Было ещё что-то, - жуткое, склизкое и холодное, но Рыжая не понимала, реальны ли эти образы или лишь плод расшалившегося воображения. Ночные чудовища появлялись, будто из ниоткуда, разрывали на части уставшее от голода и холода сознание, а с наступлением рассвета снова прятались.

            Лето сменилось медно-жёлтой осенью, на замену которой пришёл промозглый декабрь, заползающий липкой сыростью под обветшалое тряпьё, заменяющее Рыжей наряды прошлого. Девочка куталась в гнилые тряпки, пыталась залатать ветхие обноски украденными в лавке нитками, но её старания быстро сходили на нет, когда новая дырка возникала, будто из ниоткуда.

            А ещё голод — сосущий, опустошающий, сводящий с ума. Рыжая пыталась заработать хотя бы на кусок хлеба, но кому нужна была такая работница? Каждый день стучала в дома, предлагая свою посильную помощь в обмен на тарелку пустого картофельного супа или краюху заплесневелого хлеба, но даже этого не находилось в домах горожан для маленькой девочки в рваной одежде.

            "Проваливай, паршивка", — вопили на все лады бесславные горожане.

            И она проваливала, потому что ничем не могла себе помочь, никак не могла смыть с себя зловонное пятно чужой ненависти и брезгливости.

                                                             ***

            Стылый декабрь подошёл к концу, и предпраздничная суета почти задушила горожан в крепких объятиях. Лавки опустошались, многомесячные запасы являли свету, а погреба пополнялись деликатесами. Каждый норовил отхватить кусок пожирнее, напиток послаще, а украшение побогаче. Лишь бы не хуже других, лишь бы как все.

            Рыжая целыми днями бродила по припорошенным первым снегом улицам и заглядывала в расписанные яркими акриловыми узорами окна лавок. Иногда сворачивала на площадь и любовалась разноцветными шарами, украшавшими большую ель, возвышающуюся на самом почётном месте.

            Девочка смутно помнила, что в такие дни принято радоваться. Домашнему теплу, уюту, ласковым объятиям родных и близких. Эх, если бы только она могла вспомнить, где её дом, может быть, всё сразу бы наладилось? Возможно, Рыжую ищут и ждут. Льют слёзы, украшая вечнозелёное дерево, готовят на всякий случай её любимые блюда, оживляясь от каждого шороха за покрытым лёгкой изморозью окном, и радостно вскрикивают в ложных надеждах? Рыжая не могла этого знать наверняка, но могла в это верить. Каждый имеет право на веру, особенно, когда так красиво падает на землю снег, а окна изнутри подсвечиваются чьим-то счастьем.

            — Эй, что застыла? — Хриплый, словно простуженный голос раздался почти над самым ухом. Рыжая, испугавшись, замерла, когда увидела рядом с собой большую согбенную фигуру. — Наконец-то я нашёл тебя, а то уже надоело по городу бегать.

            Рыжая молчала, не решаясь сказать хоть слово, не понимая, зачем могла понадобиться незнакомцу, скрытому темнотой, словно был он тенью — бесформенной, чёрной, способной поглотить такую маленькую девочку, как она, без остатка.

            — Где твои родители?

            — Не знаю, — выдавила из себя и вдруг почувствовала, как заворочался внутри предательский голод, зарычал, выпустив острые клыки, впился в нежную плоть. Она положила дрожащую, покрасневшую от холода руку, на живот, слегка надавила в тщетной попытке облегчить муки. — Я пойду, извините.

            — Куда собралась? — Грубый окрик заставил замереть на месте, не дав сделать и десятка шагов. — Я тебя никуда не отпускал. Ишь чего удумала.

            Тошнота подкатила к горлу, и Рыжая увидела, как заплясали перед глазами разноцветные пятна. К сосущему, выматывающему голоду добавился страх, что вот сейчас её убьют и никому, абсолютно никому, не будет до этого дела. Живая фантазия всколыхнула в сознании некрасивые образы чужой смерти, на которую уже успела насмотреться за недолгое своё одинокое странствие в этом стылом, самом неприветливом на свете городе.

            — Что вы от меня хотите? — спросила тоненьким, срывающимся голоском. Сдерживаемые изо всех сил слёзы кислотой обжигали припухшие веки, и Рыжая украдкой вытерла глаза. — Я ничего не сделала. Отпустите, пожалуйста!

            — На тебя уже три жалобы поступило, — произнёс незнакомец и выступил на свет. Рыжая увидела перед собой немолодого уставшего мужчину с выбритыми до синевы щеками и покрасневшим крупным носом, напомнившим своей формой картофелину. — Уже со всех ног сбился, пока искал тебя. Так что даже не думай убегать. Я тебя хорошо запомнил и теперь где угодно найду.

            — Зачем вы меня искали? — не могла взять в толк Рыжая, рассматривая наряд незнакомца. Тёплая меховая шапка, тёмно-серая шинель и сапоги, доходящие почти до колена. Значит, это не простой бродяга, такой же несчастный лишенец, озлобленный на всех и вся, а блюститель порядка. — Какие жалобы? Я ни в чём не виновата!

            — В хлебной лавке после твоего ухода пропал калач, в мясной — две сосиски, а в рыбной — банка консервы. Зачем украла? Признавайся!

            Если бы Рыжая могла, она бы засмеялась. Ну, украла, так ведь просила же по-хорошему дать еды, предлагала пол подмести, посуду помыть, но её выгнали, а теперь хотят три шкуры содрать, лишь бы своё вернуть. Только она уже всё съела, а теперь пусть хоть колесуют.

            — Пошли, ребёнок, отведу тебя в участок. Раз родителей нет, то и делать тебе одной на улице нечего.

            Рыжая не хотела никуда идти с этим человеком, но он так настойчиво тянул к ней руку, хмурился, нетерпеливо притопывал ногой, что участь провести ночь в полиции казалась неизбежной.

            — А вы меня бить не будете? — спросила прежде, чем сдвинуться с места.

            Мужчина будто крякнул от неожиданности и посмотрел на Рыжую круглыми водянистыми глазами.

            — Зачем мне тебя бить? — В голосе сквозило искреннее непонимание, и даже досада на глупость этой мелкой и тощей девчонки в латаной-перелатанной одежде. — Отведу в участок, переночуешь там, а завтра тебя отвезут в приёмник-распределитель. Понимаешь, дети не должны жить на улице. Тебе же, наверное, и самой не нравится мёрзнуть в этих лохмотьях и воровать ради пропитания?

            — Не нравится, — согласилась Рыжая. — Но если меня ищут? В приюте ведь меня никто не найдёт.

            — Возможно, но, во всяком случае, тебе больше не будет холодно и голодно, а это уже немало. Рано или поздно ты замёрзнешь под каким-нибудь кустом, а там о тебе будут заботиться. Поэтому не бойся. Всё будет хорошо.

            И Рыжая пошла за ним, отставая на пару шагов. Мужчина шёл, казалось, совсем не обращая внимания на семенящую за ним маленькую девочку. Среднего роста, широкоплечий, с прямой спиной бравого военного и тяжёлой поступью, всем своим видом он внушал уважение. Следы его ног чётко и ясно отпечатывались на белоснежном покрывале, и Рыжей очень понравилось наступать на них, воображая, что он ей совсем не посторонний. Может быть, даже потерянный отец или дядя, вернувшийся из дальнего путешествия. Прыгая по снегу, она воображала, что ведут её совсем не в полицейский участок, а в тёплый дом, где ароматы сдобной выпечки будоражат аппетит, а кусочек хорошо прожаренного праздничного бифштекса приятной тяжестью падает на дно пустого желудка.

            Вся в плену фантазий Рыжая не сразу поняла, что они пришли — мрачное здание унылым великаном возвышалось над ними. Громоздкая дверь с противным скрипом открылась, и на девочку пахнуло спёртым воздухом помещения, в котором никогда не открывают окон. Но после грязных чердаков, сырых подвалов и собачьих будок Рыжей здесь даже понравилось. Во всяком случае, нет страха, что прибежит мерзкая крыса и вопьётся в тело.

            Мужчина вёл девочку по мрачному коридору, где лихорадочный тусклый свет дрожал под самым потолком. Рыжая смотрела себе под ноги, страшась того, что может увидеть, если слишком внимательно решит всматриваться в окружавшие её трепещущие тени.

            Путешествие закончилось у железной двери, без каких бы то ни было опознавательных знаков.

            — Проходи, сейчас чаю тебе заварю. — Полицейский открыл дверь и легонько подтолкнул девочку в спину, указывая путь. — Замёрзла совсем, наверное. И бледная. Ещё заболеешь, что мне потом с тобой делать?

            — Всё равно завтра в приют отдадите, какая вам разница заболею я или нет? — пробурчала Рыжая, разминая негнущиеся пальцы. В тепле помещения ладони постепенно отогревались, от чего покалывали и немного болели.

            — Какая язва, однако, — усмехнулся мужчина, так и не назвавший своего имени, а Рыжей было неудобно задавать вопросы. Она вообще не хотела, боялась кому-то надоедать. Вдруг прогонят, изобьют? — Это мой кабинет, располагайся.

            — А разве вы не в клетку должны меня посадить? Я же воровка. — Рыжая стала в углу, не решаясь пройти дальше и присесть у стола.

            — Вот ещё, — пожал плечами полицейский, вешая припорошенную снегом шинель на латунный крючок, торчащий из грубо оштукатуренной стены. Шапку он положил на колченогую табуретку, стоящую рядом. — Я только ещё детей за две сосиски и банку кильки в клетку не сажал.

            У Рыжей немного потеплело на душе. Ей нравился этот человек, но страх, живущий внутри — страх побоев, издевательств, насилия — задубил её душу, не давал думать о людях по-настоящему хорошо. Но ведь ничего страшного не случится, если она сядет на вон тот стульчик и просто немного погреется и отдохнёт? Что страшнее того, что уже пришлось пережить, может случиться с ней в этом кабинете?

            Рыжая почти бегом, словно боялась передумать подошла к стулу. Аккуратно разместила на нём, слушая скрип рассохшегося дерева, своё худенькое, почти невесомое тельце.

            — Молодец, — улыбнулся мужчина, массажируя пальцами виски. — Святой Боже, как же голова болит. А ещё этот холод проклятый. Пока бегал, тебя искал, весь закоченел.

            — Извините, — чуть слышно проговорила Рыжая, пряча глаза.

            — Да ладно, чего уж? — Он махнул рукой, поднимаясь, чтобы поставить на стол две крутобокие тёмно-коричневые чашки. — Давай, ребёнок, лучше чаю попьём. У меня даже пряники были где-то.

            Пряники? У Рыжей сладко заныло под ложечкой только при одном упоминании о любимых сладостях. Рот мгновенно наполнился слюной, а по спине пробежал холодок нетерпения. Девочка следила широко распахнутыми глазами за чёткими и методичными движениями мужчины. Но даже если он и не найдёт никаких пряников, она будет всегда вспоминать, что он был единственным, кто хотя бы пытался.

            Пакет приземлился перед Рыжей, а в чашку уже лился крутой кипяток, постепенно окрашиваясь в тёмно-коричневый. Ароматный пар щекотал ноздри, а от вида глазури, мерцающей в тусклом свете лампочки, хотелось впиться в пухлый пряник зубами, наплевав на всех и вся.

            — Ешь, чего замерла? — В его голосе слышалось удовлетворение, а в светло-голубых, почти бесцветных глазах мелькали чёртики и искорки. Рыжая протянула руку к пакету и ухватила один, тут же начавший подтаивать в детских ладошках и оплывать молочно-белой глазурью. — Вот, умница, так бы сразу. Голодная же, я вижу. Да и худая, прямо светишься. Кушай.

            — Спасибо, — произнесла с набитым ртом, и разулыбалась, услышав, как смешно звучит её голос. — Можно ещё?

            — Нужно!

            Минуты бежали, словно лошади в чистом поле — стремительно, безудержно, а Рыжая всё ела сласти, запивая чаем, и даже чувствовала себя почти счастливой. Неожиданно раздалась мелодия, и хозяин кабинета извлёк на волю, заточенный в плену тесного кармана, телефон.

            — Кушай-кушай, — сказал, прикладывая телефон к уху. — Я сейчас.

            Рыжая не хотела подслушивать, но и деваться ведь некуда, когда он так близко шепчет и шипит в свою трубку. До слуха доносились обрывки фраз, из которых девочка сделала вывод: его где-то ждут, за ним скучают, а она мешается, поедая уже девятый пряник подряд. Вдруг стало так стыдно, что хоть под землю проваливайся.

            — Вам нужно домой, — сказала, как отрезала, и тон её казался не тоном девочки со щербатой от смены молочных зубов улыбкой, а умудрённого опытом человека, который многое видел, а ещё больше понимал.

             — Сегодня же праздник, — почему-то виновато и как-то растерянно сказал полицейский, имени которого она до сих пор так и не узнала. — А я совсем забыл.

            — Идите, — кивнула, отряхивая случайные крошки с подола. — Запрёте меня на ночь в кабинете, я посплю, а утром отдадите меня, куда собирались.

            Он стоял, вытянув руки вдоль тела, часто-часто моргая, словно в глаз ему попало что-то. Он знал, что это не соринка и не щепка. Это чья-то вина, его сожаление и жестокость тех, кто обрёк эту огненно-рыжую девочку на одинокий праздник в отделении полиции. Тяжёлый вздох вырвался из груди, а скулы свело так, что даже зубы заскрипели. Кто-то невидимый, но весьма ощутимый вскрыл его грудную клетку и сжал усталое сердце ледяными пальцами.

            — Собирайся, — проговорил он и решительным шагом направился к столу. — Давай, нечего тебе тут оставаться. Каждый имеет право на праздник.

            Рыжая молчала, глядя на него цвета горного малахита глазами, и плёнка горькой радости застилала их. Она не знала, можно ли ему верить, не знала, хочет ли этого. Девочка не сопротивлялась, когда он, сжав её худые плечи и накинув на них чью-то вязаную, пахнущую табаком и стиральным мылом, кофту, снова повёл на улицу. Она думала, он бросит её в ближайшем сугробе, которые уже почти в её рост, а снег всё не заканчивается. Но он вёл её, и вёл по знакомым только ему закоулкам, всё быстрее и быстрее, пока не передумал, пока не затухла в сердце искра добра и сострадания, и не возникла на их пепелище унизительная гнилая жалость.

            Рыжая всю дорогу не проронила ни слова, боясь вздохнуть и поверить. Впервые она не спрашивала себя: «Кто я? Где моё место?». Она позволила себе поверить, что всё это не зря, что всё это с добром.

            Когда двери низкого домика открыла немолодая худощавая женщина в шерстяном платье, и взгляд её заметался с мужчины к Рыжей и обратно.

            Когда за спиной у женщины возникли вихрастые головы трёх мальчишек, принявшихся с живым интересом рассматривать девочку.

            Когда пахну́ло из дома теплом и праздничным ужином, а маленькая собачка залаяла и закружилась на месте, захлёбываясь от переполнявшего маленькое пушистое тельце счастья.

            Тогда Рыжая услышала самыеважные в своей жизни слова: «Проходи, девочка. У нас не то, чтобы богато илиочень комфортно. Но в тесноте, да не в обиде, правда?»