Автор рассказа: sonchy

приходи я хочу показать тебя кактусу

он цветет красногубый зима не зима

а на пики тебе выпадет хоть как тусуй

забубенный валет небольшого ума

Лена Элтанг.

Единственный роман, который ты никогда не сможешь написать – это курортный .

Курортные романы должна оставаться в инстаграме, не на бумаге. Не знать рефлексий, пересказов, не давать морали и выводов. Звучать и видеться, точно не писаться. Курортные романы надо пускать через себя легким сердцем, так же выпускаться. Обрываться, оставаться в море, песках, в хлорке, в пустых бокалах.

Я убиваю прекрасный момент, живущий в памяти, в фото, в пересказах подругах. Я убиваю прекрасный момент, скальпелем разрезая на части, меняя местами, изучая его анатомию, чтобы создать нового монстра возведенный в вербальное высказывание.

Писатели издавна прокляты. По античной традиции, нужно принести в жертву быка, чтобы создать нечто прекрасное. Сколько быков было убито ради одной таблицы Пифагора. Сколько счастливых моментов убито ради одного пересказа.

Я научилась рефлексировать, вместо того, чтобы наслаждаться моментом. И стоило ли это, ради какого-то рассказа?

Ты мертв. А был жив, отрывками воспоминаний, картинками, вкусами и солнцем. Ощущением в аппарате твоего тела.

Но я выдурю тебя из себя, я перенесу тебя на бумагу. И станешь ты, лишь поучительной историей.

Что было невинным и легким, очарованным смехом, сопровождаемый счастьем – опухолью болезненного осознания утраченного момента болит. Ты был. И ушло. Не вернулось. Замкнулось в датах проставленных в boarding pass, в пространстве чужих государств,длилось сном долгим, и утром, очнувшись, глядя в Московское небо, серое, стертое, истоптанное, мне остается лишь урывками вспоминать какие-то моменты.

И эти моменты, несчастные секунды, что затираются от каждого припоминания, я строю меж ними мосты судьбоносных явлений, пересказов, и слов.

Некоторые вещи обязаны быть одноразовы. Но я храню истраченный мусор, помятый, скомканный, у самого сердца. Стоит выкинуть, стоит проститься. Вжиться в момент нынешний и грядущий.

Но я закрываю глаза, и вижу улыбку, и вижу бассейн, и солнце на плечах. Я закрываю глаза, и чую, что внутри что-то греется и песок царапает кожу.

Я вспоминаю, и улыбаюсь. Я пишу – и разрываюсь.

Как хорошо, что ты, как и многие тебе подобные, никогда этого не прочтут.

Ты целуешь меня и чуешь собственный апероль.

- I love your smell.

***

- Сонч, мне не дали визу, я не приеду, - ее голос срывается детским душераздирающим плачем. Мы с Катей обмениваемся затравленным взглядом, пока я пачкаю экран смартфона тональником. – Прости, что порчу праздник.

Рулет со взбитым кремом внутри нашпигован яркими свечками, едва вмещает все двадцать две, они торчат в разные стороны, и выглядит все как передавленный дикобраз. Бутылка вина из ближайшего супермаркета за евро с копейками опустошена, кольцо грозится на пальце – символ нашей верной дружбы, подарок мне.

- Разберись, а, - шепчу я, передавая перепачканную трубку. Кате приходиться согласиться, с именинницей не поспоришь.

Компания француженок, тех самых, что двадцать минут назад задорно подпевали бон аниверсэр, приветливо машут нам в окошко на фоне подъезжающего такси. Катя успокаивает Настю на манер полководца, повышая голос, звуча уверенно, но глаза тоскливо и растеряно бегают из стороны в сторону, иногда с сочувствием останавливаются на мне.

Это Настя загадывала Майорку, это Настя устроилась на унизительную работу, это Настя четыре раза покупала билеты и влезала в долги, это Настя рыдала и нервничала, чтобы оказаться здесь. Но, видимо, не окажется.

Я мотаю француженкам головой, машу на прощание, и они усаживаются в такси до Магалуфа. Прощай-прощай, моя праздничная тусовка.

Остается глупо осматривать себя. Чуть загорелую за день кожу, белое платье, картонную золотую корону, которую я везла еще с Москвы. На мне так много консилера, будто бы феи с единорогами устроили на лице оргию. Идеальный мейк для тусовки и алкоголя, а точно не для рыданий. Картонная корона летит в мусорку, если я и принцесса, то явно принцесса обломов.

Нервозным движением тру ватным диском веки, размазывая тушь, подводку, до черных клякс. Сдираю с себя платье, белье, хватаю купальник с сушки.

- Но раз все противиться! Визу не дали, билет меняла столько раз! Может ее судьба в другом месте ждет, а? – обращается Катя уже ко мне, откладывая трубку.

Хочется оправдать Настины слезы и потраченные нервы судьбой. Таков закон драматургии, кармы, да чего угодно. Что-то же должно перекрыть эту трагедию. У меня вот кошелек украли в первый же день отпуска, может мне тоже какая-нибудь судьба уготована?

Надеваю свое платье мешок, черное-черное, из-за которого мои руки и ноги торчат дистрофичными палками, и решительно произношу:

- Собирайся, мы идем на ночное море.

У меня просыпается какая-то азартная уверенность, трезвонящая и емкая.

Катя громко цокает, но спорить не собирается. У меня есть еще двадцать четыре часа, чтобы с лихвой раздавать команды.

- И зачем я собиралась? – только возмущается она.

- Ты мне потом спасибо скажешь! – громко заявляю я.

Гнать от себя тоску, муки совести, надо ссанными тряпками и алкоголем. Оттого, что мы на Майорке будем грустить по Насте – лучше нам не будет. Стоит эту совесть запихнуть куда подальше, и постараться развеяться.

Мы шагали бодро, заглядывая в каждую забегаловку, встречая извиняющуюся улыбку. В Испании в принципе не очень любят работать, а в нашем районе вообще почти по-пенсионерски, весь молодняк катит на Магалуф к полуночи. А еще к шуму, алкоголю, бухим британцам.

- Знаешь, чего я боюсь больше всего?

Катя с вопросом кивает.

- Ночного моря. Панически боюсь плавать ночью.

Мой ответ остается не прокомментированным, бары все закрываются, люди извиняются, улыбаются, плетутся в свои одинаковые белые домики. Курортная жизнь размотана временем, неспешностью, и беззаботностью. Такой разительно вопиющей и вульгарной. Пора бы остановить свой темп, но не могу, все ношусь, все непривычно, все мне кажется неправильным, по сравнению с моей Москвоской жизнью и тремя работами. Люди слишком радостные, слишком ленивые. Как они смеют? И почему? Неужели они чем-то лучше нас? Работали больше, лучше? Оправдайте, пожалуйста, свой медленный шаг.

- По шоту и в море, - командую я, видя, как на улице теснятся немцы на скромной террасе. Крошечный бар, много людей, приветливый свет на улице закрытых ресторанов.

Мы с интернациональным криком «Водка» врываемся в здание, бьем ладошками по стойке, рвем себя смешками лица.

И тут я встречаю свой подарок на день рождение:

Его звали Маттео.

В нем была кинестетическая раскованность, свойственная всем итальянцам. Мальчишье очарование, уверенное, не вульгарное, возможно, даже хрупкое, с мимикой лучезарного, игривого и кокетливого. Наверное, это черта не столько итальянцев, сколько барменов.

Он тянул гласные, смотрел карими смачными глазами, подмигивал задорно. Он мог смотреть на меня с отрешенным лицом, улыбнуться со смешком, будто каждый раз заново мне поражаясь.

- У нее сегодня день рождение!

- О! Поздравляю! У меня сегодня два года как я переехал в Испанию.

Вокруг него вилась атмосфера всеобщего обожания. Он с детства будто не знал комплексов, плескался в любви и во внимании. Не знал русского трагизма и каждое действие оправдывал раскатистым, радостным, с яркой ухмылкой: I am Italian.

В целом, в нем не было ничего особенного. Харизмы хватало ровно на то, чтобы каждый день заходить к нему за аперолем. Шлюшистые мальчики за стойкой. Они вечно будут приманивать собой, выжимая из тебя чаевые. Для такого очарования необходима легкость, а следовательно, не особая загруженность мозга.

Разумеется, именно в такого я и влюбилась.

Может в этих мальчиках за барной стойкой притягивает то, что ты всегда знаешь где он. Что ты можешь прийти, мол за этим самым аперолем, а не за его толикой внимания. Не выглядеть глупо, а если даже и выглядеть, то никогда больше не прийти.

Я понимала, что он пустышка, хоть и пыталась сквозь его фразочки вычислить нечто интересное, животрепещущее. Какую-нибудь травму, невроз, грустинку. Зачем? Удовлетвориться, что он живой человек?

Кропотливо выискивать нечто живое, страдальческое – дерьмовая русская привычка. Искала в нем драму, натыкалась на don't worry. Кажется, что в основе российской ментальности аксиома: страдание показатель реалистичности. Все что не имеет страдание – нереально. А следовательно, не имеет значения.

- Маттео мне как сын. Скажи честно, ты в него влюбилась? – спрашивает меня старая азиатка из закусочной напротив, пока Маттео закрывает ставни бара.

- Я не знаю.

- Ты ему нравишься. Откуда ты?

- Россия.

- Очень плохо.

Национальный менталитет кажется врожденным пороком. Как шутил Долгополов, чтобы россияне были ко всему готовы надо им с рождения вживлять рак. При раке вполне возможно быть счастливым, при русской душонке – вряд ли.

Счастье изворотливая форма, она вполне может быть безрадостной. Русские будто оправдывают себя своим страдаением. Сколько у кого работ, во сколько приходиться вставать, и как ужасна зима. Все мы прирожденные мученики, все мы не чувствуем себя людьми без мучений.

Испанцы на наши пассажи о работах, перспективы и амбиции, слушают не слишком внимательно и не очень-то охотно обсуждают. Излюбленным солнцем, разморенным счастьем, наш флаг с перечнем тяжелой жизни кажется чем-то неуместным, а может даже и невоспитанным. Я недоумеваю, скучаю по разговорам о работе, проектах, и о том, какие мы занятые.

Маттео носится заведенной юлой по своему маленькому бару, улыбается, перемигивается, шутит с девушкой у огромной печи для пиццы. Даже когда говорит, что он устал, он улыбается. Улыбается, улыбается, улыбается. Чертова очаровашка.

Честно говоря, Маттео, мне нравится твой вайб. Твоя расслабленность, твоя незамысловатость, твоя улыбка и родинки, и хрупкие плечи школьника, и даже то, как ты придурковато свистишь.

И мне нравится, что ты никогда не поймешь, насколько я сложная и травмированная, насколько закомплексованная. И какая я тупая. Только девушка с исключительной тупостью может быть несчастна рядом с тобой.

К тебе нельзя цепляться, от тебя нельзя ничего требовать. Просто целовать, обнимать, позволять себя любить. Твою хрупкую мальчишескую улыбку не хочется портить моими словами, травмами, мыслями.

Если он сладкий, то я горькая. То, что он явно принимал за игривость, было саркастичностью. На следующий день за стойкой я болтаю с другими, не поднимаю на него взгляд, и кривую усмешку не убираю с лица. Наедине, сразу после того, как он первый меня поцелует, я жалкий комок, не ребенок, подобие ребенка, жалеющий любви, ласки и заботы. .Какое-то уродливое и несчастное существо, дрожащее, трепещущее, беззащитное.

- Ты в порядке?

Я мотаю головой, прикрываясь волосами. И где та сучка из бара, которой я притворялась?

Он никогда меня не поймет, как хорошо бы я не говорила ни на английском, хоть на его родном. В его итальянском слова имеют иной привкус, в его итальянском грусть звучит глуше, и даже слова о тоске поются на веселый мотив растянутых гласных.

Дистанция свята. И мне вечно нужно держать пару метров в запасе. Маттео я подпустила слишком близко, но наша лингвы километры позволяют чувствовать мне себя комфортно. Мы на нейтральной территории английского, а все наши оружии за границами родных языков.

Однако, я публично продолжаю строить суку, сижу за своим столиком, вокруг которого вьются мужчины. Кто-то по очереди здоровается, знакомится, козыряя своими часами, Маттео за всем этим наблюдает за своей стойкой. Вот подходит очередной, в белой рубашке, болтаем, он выдает:

- Ты должна лежать на пляже и никогда не работать. Иметь какое-нибудь хобби, бесспорно. Но точно не работать. Оставайся со мной.

Маттео молча ставит мне новый апероль и пиццу в виде сердечка.

Когда я пробую первый кусочек, мне кажется, я сейчас расплачусь. Черт возьми. Это невозможно вкусно.

- Извини. Что ты говорил?

Были мужчины умнее Маттео, красивее, и куда богаче. Но я сбегала от них и приходила к нему.

- И что ты в нем нашла?

Я пожала плечами.

- Не знаю. Это всего лишь курортный роман.

Сбежав с очередной виллы с видом на яхты, мы возвращаемся с Катей домой. Сообщение:

«Буду у тебя через двадцать минут. Это Маттео.

А да. Скинь адрес.»

Он приезжает на своем байке, заполняя тихую улочку, ведущий к католической церкви напротив, топливным шумом. Уставший, улыбчивый, излюбленный солнцем мальчик.

- Может кровать вам уступить? – еще один плюс. Обсуждать Маттео с Катей можно было при Маттео.

- Я не буду с ним спать, Кать. Вообще не понимаю, зачем он приехал.

- Ха. Ну ладно.

Целуется до одурения. Нежно, иногда неуловимо, сам затаскивает меня на колени, а когда его рука все-таки заскакивает не туда, я изворачиваюсь.

- У тебя есть парень?

«Ты дебил?» - спросила бы я на русском, но на английском только говорю «нет», что дело в другом, я не могу, я сложный человек, все это сложно.

- Don't worry! Я понимаю, тебе встречались плохие люди. I will protеct you, - обнимает меня. – Все в порядке? Ты в порядке? У тебя потрясающее тело. И глаза. Черт возьми, у тебя такие глаза. Такого цвета. Зеленый...Синий. Такого русского цвета.

Иногда он перескакивал на итальянский, я с английского на французский. Однажды я все-таки не выдерживаю, и сквозь хлорные поцелуи, когда он утыкается мне в шею, произношу по-русски:

- Мой хороший.

Он улыбается, не просит перевода. Интонации куда важнее слов.

В основном мы говорили о еде, музыке, и какие у меня красивые глаза. Наверное, поэтому я их часто и закрывала, иногда, через плечо, медленно томно моргала, пряча улыбку в сгибе руки.

Его вопросы были идиотскими, будто бы из анкеты для школьника. Но с каким серьезным и сопереживающим вниманием он ожидает ответа.

- Ты любишь больше зиму или лето?

Его вопросы были настолько дебильные, наивные, и искренние, что я не знала на них ответов. Лет в семь знала, а с возрастом учишься отвечать на другие: твоя политическая позиция и как ты относишься к квир-теории?

- Какая твоя любимая еда?

Пицца в виде сердечка. Клубничное джеллато, которые ты мне принес. Сладко-горький апероль. Любая в этот вечер.

- Do you like it? – спрашивал он постоянно. Когда подливал вино, включал итальянскую музыку, расстегивал лифчик.

Его удивляет какая у меня бледная кожа под купальником, а не все мои три работы и багаж жутких историй за плечами.

Он громко смеется, улыбается даже громко. Повторят из раза в раз I am Italian. После каждого поцелуя улыбается, дурачливо разводит мои руки, смущенно переплетает пальцы даже не с первой попытки.

- Россия и Италия! Ура! – смеется он, снова меня целует.

Я такая сложная и деловая, любительница интеллектуальщины, тяжеловесных разговоров. Он через две неделю летит на Ибицу жрать мдма с друзьями и отрываться в клубах, я вроде как ставить спектакль в Москве, если повезет. В ноябре он переедет на Карибы, кому-то другому наливать апероли. Вся его дорожка: море, солнце, алкоголь. Моя – одна борьба.

- Не могу понять, что ты в нем нашла.

«Беззаботность» - думаю я, но отвечаю:

- Он хорошо целуется.

- Конечно, он же макаронник. Всю жизнь на спагетти тренировался.

Я задумываюсь о том, почему мое сердце всегда откликается на мальчишек. Глупых, придурковатых, не всегда красивых, и явно не соответствующих мне. Возможно, я надеюсь, что их благодарность за мой выбор трансформируется в любовь. Фигня. Все равно, что ждать, когда благотворительный фонд вернет тебе пожертвованную сумму в удвоенном размере.

- Опять он не отвечает. Не могу понять, он мудак или тупой. Почему он меня игнорит?

- Может читать не умеет. Сегодня последний день в этом районе, зайдешь к нему за аперолем?

- Пусть понервничает.

- Ну и правильно.

Но нервничаю я. Каждую ночь кладу телефон под сердце в надежде почуять сообщение: «Буду через двадцать минут». Хлипкий нервозный сон, где все переплетается с реальностью, вскакиваешь в забытье, так же быстро в него и проваливаешься. Такие бывают в детстве, когда сторожишь Деда Мороза или ждешь, когда наступит твой день рождение. Когда день гредущий кажется сказочнее сна.

Это всего лишь курортный роман, - говорю я себе. Я забуду о нем, как только сяду в самолет. Только курортный роман. Не надоедай ему.

Постепенно я свыкаюсь с островной жизнью, привыкаю к улыбкам, к small talk, хожу уже медленнее. Мои московские мысли и амбиции кажутся чем-то таким дурацким. Мне всего двадцать два, а я рвусь писать сценарии и двигать русскую культуру. Сижу ночами перед ноутбуком, превращаю свою жизнь в ад, и думаю, где бы поработать еще, и успеть везде и сразу. Я из себя делала бойца, решительного, устрашающего, готового рвать и тратить себя, не думая о комфорте, о радости жизни, но ритм Майорки вливается в меня плавно, и вот я болтаю с художниками, долго сижу на верандах, брожу, знаю почти каждого в центре. Уже не думаю о своих планнерах, пунктиках, амбициях. Не проверяю почту, не открываю телеграм с чатом по работе.

- Надо относиться к Маттео как к приятному сну, - рассуждаю я, раскладывая сыр бри на скале. Импровизированный пикник, дешевое вино, poison, как говорит Маттео. – Просто приятный романтический сон. Его нужно теплить в себе, нежить, вспоминать его ощущение в течение дня. Сон не ревнуешь, сну не написываешь, не проверяешь, посмотрел ли твой сон сториз.

В его доме у бассейна мы загораем. Он курит траву, стряхивает пепел в маленький надувной круг в виде островка, играют Migos. Нет никого. Его поцелуи отдают хлоркой, мои – солнечной пылью. Эдем 21 века. Скомканы пальцы.

- Лучший момент в моей жизни, - на выдохе произносит он. – Лучшие выходные. Вообще не спал, но лучшие. Черт. Какие у тебя глаза.

Я верю, что тело не врет. Говорит лучше нас и за нас. Может, итальянское тело совсем не русское? И слова в нем звучат иначе? Может и язык тела знает акценты и другую грамматику? Может его вербальный аппарат шире, может ему просто легче говорить? Не стоит судить по себе и по своим зажимам. Это мне взять за руку – куда интимнее, чем поцелуй. Это мне приходиться переходить через себя ради лишнего прикосновения.

В клубе один смазливый парнишка все-таки выхватывает меня за подбородок. Тоже итальянец. Искусал мне все губы и язык, как змея. Ну и придурь. Он тоже с Сардиньи, но его телесная грамматика совершенно другая. Маттео говорит другим языком.

Мой ласковый мальчик взмокшие плечи. Вечно улыбчивый, смешливый, нежный. Открывает мне двери, держит за ручки, убирает волосы. Вопрошает Are you okay? Are you tired? Are you hungry? Why are you not hungry? Do you like it?

Like it. Like it. Даже когда дурным голосом поешь Тото Кутуньо, когда пытаешься подпевать Скриптониту. Like it целиком и полностью, когда рядом, а когда не читаешь сообщения по полдня. – Doesn't.

Так и хочется спросить, ты что, дебил, мой хороший?

- Я завтра улетаю! Я не понимаю! То он гостиницы в Москве подбирает, то сообщения не читает.

- Может он испугался?

- Чего? Я же не говорила вместе и навсегда. Мне ничего такого и не нужно. Курортный роман. Разъедемся и слава богу. Я не давила, не лезла со своими чувствами. Мне просто хорошо с ним!

С чувствами, мать его. На второй неделе отдыха я уже переняла ненавистный мне прежде островитянский образ жизни. Моя вечная тревога сошла на нет, я наслаждалась солнцем, не смотрела на цены в кафе, подолгу пила сангрию, даже осмелилась в другом баре взять апероль. Горький вышел. Не как у Маттео.

Но русская больная ментальность проявлялась. У меня были чувства. И почему-то очень серьезные.

Быть серьезным – вообще легко. А вот быть легким – трудно. Быть серьезным удобно, несчастным и подавно. Может, это привычка не только русского, а и того, кто вышел на творческий путь? Мы занимаемся откровенной ерундой, и вечно оправдываемся перед другими. Сомневаемся в своей важности и в важности своего продукта. Страдания придают вес, серьезность делает мир менее шатким.

И все равно я смотрю на наш несерьезный романчик как на повесть. Вот, хорошая история. Нервная девочка-боец расслабляется под натиском смешливого итальянца. Девочка отказывается от принципов и учится быть легкой. А знакомятся они в ее день рождение, и в его годовщину в Испании. А случилось это, потому что подруга позвонила сказать, что не приедет! Да-да! Эффект бабочки! Чудесный подарок! Раз этому предвосхищало столько страданий и нервов, не может же эта повесть закончится нелепым анекдотом?

- Черт, он звонит!

Я осушаю Сангрию последним глотком.

- Приве-е-ет, что делаешь? У нас сегодня последняя ночь. Последняя ночь на Майорке.

- Я напилась, объелась и не могу двигаться.

- Приезжай к нам на Кала Нова. У меня тут друзья, хочу вас познакомить.

- Не знаю, maybe.

- Maybe? – он смеется. Не верит мне, чудище лесное. – Увидимся.

- Who knows, who knows.

Я валяюсь пьяной в постели, приходят сообщения, я не открываю. С улыбкой от уха до уха, я еложу по кровати, еще не сняв платье. Катя проверяет билеты, маршрут до порта, и ей явно не до моего опьянения. Снова сообщение.

- Я победи-и-ила, - радостно воплю я в подушку.

- Не ответишь?

- Неа!

Что ж, почувствовать себя сукой, оказалось мне куда важнее каких-то чувств, прощальных вечеров и Маттео. Вот и боец наконец победил.

- Я победи-и-ила! Будешь знать, как мне не отвечать, поскуда.

- Да, это всего лишь какой-то Маттео.

- Маттео! Милый мой Маттео! Отринь отца да имя измени. Сука, какое же красивое имя – Маттео.

- Сонч, - у Кати взгляд такой тяжелый и пронзительный в этот момент, как будто она телепатически дает мне оплеуху. Надо снизить градус ее серьезности.

- We are the champions my friend, - радостно пропиваю я. Нерешительно, но все-таки снимаю платье, смываю мейк. Если выигрывать, то до конца, а значит, лечь спать, чтобы заигнорировать окончательно.

Matteo: I will see you in your apparment?

Sonchy: When?

Matteo: Now.

Sonchy: Sorry. It's impossible.

Дряхлый нервозный сон. Просыпаюсь в четыре, в пять, в шесть. Провожаю Катю, собираю вещи, снова сплю. Каждый раз хватаюсь за телефон.

- Я победила. Я победила, - теперь это звучит вообще безрадостно. – Я все правильно сделала, да, Катюш?

- Конечно. Ты победила.

Ключ остается на полке. Чемоданы в руке. Приезжаю за четыре часа до вылета.

- Я победила. Я победила, - повторяю совершенно безрадостно.

Если бы я действительно жила по-островитянски, если бы я действительно верила, что это лишь курортный роман – я бы сорвалась к нему, не скупившись на такси. Я бы поставила жирную точку, не беспокоилась о мнимой гордости, не думала, что моя нелепая независимость, что-то ему докажет.

Быть зависимым куда важнее предмета зависимости.

Я зависела от игр, свойственным моей столице. От нелепой шахматной партии, о которой мой солнечный мальчик совсем не подозревал. Я выиграла. Но смысл, если игры вообще не было?

Вы покидаете Пальму-Де-Майорку, - тоскливо желтые буквы смотрит на меня у нужного гейта. – Удачного полета.

- Я же выиграла.

В дьюти-фри покупаю апероль. Сладко-горький. Итальянско-русский. Хлорка и солнечная пыль.

Глоток. Вздох. Голосовое сообщение:

- Привет, Маттео. Извини, что не приехала вчера. Сильно напилась. Я хотела сказать тебе спасибо, мы чудесно провели время. Ты...Ты мне правда нравишься. Кто знает, может, мы когда-нибудь еще встретимся. Goodbye. Я просто хотела сказать тебе спасибо.

Сука. А на ночное море я так и не сходила.