Она сегодня странная. Ни разу не взглянула в мою сторону. Не рассматривала под микроскопом бесхребетное мутирующее существо, называемое подростком двадцать первого века.
Подобное случается редко, и в эти дни мои руки так и чешутся скатать из вырванного в клеточку листа легкие шарики и пулять в нее, как только отворачивается учитель. Ребята ржут, а девчонки тихо хихикают, но никто не решается повторить. Бумажные хлопья цепляются за длинные, орехового цвета волосы, и остаются там, пока кто-нибудь из преподов или сердобольных заучек, заботливо не достанет их, осуждающее оглядываясь по сторонам. Как же это меня бесит! Она ведь прекрасно знает, что творится на ее голове. Нет! Нужно обязательно строить из себя жертву. Кажется, жалость окружающих придает ей силы. Жалость - топливо для существования Богом обиженных.

- Что это? - спрашивает Лизавета Васильевна. Ее длинные ногти, накрашенные ярко сиреневым лаком прикасаются к слегка завитым локонам. - Кто это сделал?

Класс молчит, я слышу дыхание толстого Сани и чуть не прыскаю от смеха. Еще один объект, украшающий скучные школьные будни. Краем глаза мальчик смотрит в мою сторону, но я спокоен, никто не выдаст. Стукача ждет более суровое наказание, нежели бумажные хлопья.

Ника тоже молчит. И сохраняет ледяное спокойствие. Худая ножка под столом нервно дергается. Прямая юбка фиолетового цвета едва прикрывает коленки в прозрачных чулках. Святая невинность! Такую не представить обнаженной.

Я переключаю внимание на Раю. А вот она даже в парандже взбудоражит воображение любого парня. Иногда, в порыве неудержимого всплеска гормонов, зажимаю ее на вечеринках. Руки неистово блуждают по сладким выпуклостям, но она всегда пытается поцеловать меня. А я не очень люблю это дело. Кто знает, кого еще ласкали эти губы?

- Жан, - повторяет еще раз преподша.

Я старательно делаю вид, что увлекся чтением. Снисходительно улыбаясь, она подходит к моей парте и ерошит мою челку.

- Проводишь Нику в столовую.

С тех пор, как Ника якобы пытается обходиться без тьютора, каждый день одному из одноклассников приходится прислуживать ей. Если раньше у нее была одна нянечка, то теперь нас двадцать один.

Строю милую гримасу и киваю, со словами: " Конечно, можете не волноваться".

Но внутри меня уже взрывается вулкан негодования. Какого черта, я должен тащиться через всю школу с этим овощем?

Ребята срываются с места со звонком, а я все еще жду, когда эта черепаха соберет шмотки. Чертова перфекционистка, должна разгладить каждую складочку. Если хоть один уголочек тетради помнется, у нее шарики с роликов слетят. Не в силах терпеть, я хватаю ее сумку, и одним движением сгребаю все внутрь. Застегиваю замок и закидываю на плечо.

- Топай, - рявкаю я.

И она топает. Тихо, молча, волоча свою левую ногу. Господи! За что мне это наказание? Я ненавижу смотреть на это, поэтому ускоряюсь и иду на два шага впереди нее.

Как только мы заходим, человек двадцать на секунду оглядываются, но замечая выражение моего лица, тут же возвращаются к поглощению бутеров. Швыряю ее сумку на стульчик и ухожу, не говоря ни слова. Потому что в любом случае, она даже не поблагодарит. Словно весь мир обязан выполнять ее прихоти. Почему они такие, эти жертвы?