X

(...)

Не гадайте, 

Что ждет вас обоих, 

А живите сегодняшним днем.

Как прекрасно 

Двум родственным душам 

В целом мире остаться вдвоем.

Не терзайтесь былым 

И грядущим, 

А живите сегодняшним днем.

А. Дементьев

Алекс медленно идет вперед, огибает еще дымящиеся, а кое-где и охваченные тонкими языками пламени обломки. Пистолет в его руках непрерывно ищет цели, дуло перемещается из стороны в сторону, когда парень резкими рывками вертит сомкнутые в замок на рукояти кисти. Я не свожу с него глаз и невольно слежу за каждым своим вдохом и выдохом, от чего работа легких значительно усложняется. В который раз я понимаю, что наладить дыхание можно лишь перестав думать о нем, однако не могу сосредоточиться на чем-то еще. Пытаюсь вслушаться в биение сердца и, не услышав привычное "тук-тук", в панике судорожно втягиваю воздух через рот.

Ощущение опасности не покидает меня, я не могу отогнать душащую все существо тревогу. Спина Алекса все отдаляется и наконец исчезает за остатками корпуса истребителя. До меня доносится скрип - и громоздкая масса слегка проседает под весом парня: он, наверное, уже внутри. Я уже хочу вскочить и броситься к обломкам, хотя в бездействии и тишине прошла лишь секунда, когда раздается приглушенный голос Алекса, зовущий меня.

- В чем дело? - осторожно приближаюсь к кабине, огибаю ее и останавливаюсь возле овального отверстия с кусками рваного металла по краям.

- Ничего ценного, - сообщает Алекс и небрежно пинает ногой небольшой параллелепипед насыщенного черного цвета, показавшийся мне знакомым. - Пилота тоже нет.

- Он успел катапультироваться, - догадываюсь я, окидывая кабину еще одним пристальным взглядом. Глаза сами собой ищут хоть что-то, что могло бы помочь понять, зачем истребители прочесывали эту часть леса.

Руки сами тянутся к бруску из непонятного материала, я верчу его в ладонях и прокручиваю в голове все, что знаю о самолетах. И вдруг из омута памяти выныривает нужное: черный ящик. Точно! Это устройство, которое помещают во все самолеты и военные корабли, чтобы записывать все, происходящее на борту. Такие небольшие и хрупкие с виду приспособления способны выдержать многое, их корпус устойчив к высоким и низким температурам. В общем, такую вещь сложно уничтожить или взломать, так что данные, хранящиеся внутри черного ящика, могут в сохранности пролежать много лет, а потом попасть в руки своих истинных хозяев.

Нам, конечно, никогда не узнать, что заключено внутри. Я даже не знаю, как открыть эту штуку. Да если бы даже и знала - без кодов доступа нам никогда не попасть внутрь.

- Значит, он жив и представляет опасность,- делает вывод парень, так, будто это не очевидно.

Итак, теперь мы не одни. Где-то там, среди деревьев, прячется еще один человек, представляющий опасность. Уверена, при малейшей возможности он убьет нас, поэтому придется держать ухо востро и восстановить традицию ночных дежурств.

- Надо уходить,-  говорит Алекс, когда все более-менее важные вещи из кабины вывалены на землю и перебраны. - Возможно, он вернется сюда.

- Не возможно, а абсолютно точно, - отвечаю я и протягиваю ему черный ящик. - Это - устройство, на котором записано все, что происходило на борту самолета с момента его первого полета. Там много важных данных, которые не должны попасть в чужие руки или бесследно исчезнуть. Пилот в любом случае вернется за этим.

- Откуда ты знаешь, что это? - он недоуменно вскидывает брови и вертит в руках незнакомый предмет. - Я ни разу в жизни не слышал про эти устройства...

- Так... - понимаю, что сболтнула лишнего, и пытаюсь как можно скорее придумать правдоподобную ложь, однако на ум, как на зло, приходят одни глупости. Что же ему сказать? - Рассказывал один... друг.

- Друг? - он хмыкает и возвращает мне черный ящик. - Неужели у тебя есть друзья?

- Были, - пожимаю плечами я. Устройство кладу обратно в кабину, туда, где оно и лежало - от него все равно никакого толку.

- Если оно такое ценное, может, возьмем с собой? - предлагает Алекс. - Может быть, эта информация пригодится мятежникам... В любом случае, мы заставим Пангею поволноваться.

Я вижу, что его забавляет эта мысль, как школьника решение прогулять урок. Меня же одолевают сомнения: забрать ящик равносильно огромной надписи на обломках: "Мы тут были". Вряд ли кто-то поверит в то, что вещица пропала при крушении. Но, с другой стороны, мы и так перерыли все в кабине и забрали половину вещей, чем достаточно ясно заявили о своем присутствии.

- Хорошая мысль, - наконец заключаю я, снова хватаю черный ящик и засовываю его в рюкзак. - А теперь надо убираться. Кто знает, как далеко приземлился пилот...

...

Сегодня мы идем допоздна и останавливаемся лишь тогда, когда на небе вовсю светит щербатый полумесяц луны. Ночные звуки привычно окружают нас, что немного успокаивает меня: значит, поблизости никого нет. Костер мы не разводим: ночь слишком светлая, а выживший пилот может быть где-угодно. Вместо этого я достаю фонарик, а Алекс раскладывает на траве содержимое своего рюкзака - то, что мы вытащили из обломков.

Из оружия здесь только самонаводящийся лазерный бластер, заряда которого хватит на неделю максимум, пистолет со странными пулями (вероятно, в них встроены маячки слежения) и складной ножик. Ни консервов, ни рации, ни карты мы не нашли - обычно все это лежит под креслом пилота и в случае аварии катапультируется вместе с ним. Самое ценное приобретение - спички, чудом уцелевшие в крушении. Помимо всего выше названного, мы стали обладателями аптечки, комплекта чистой мужской одежды и фляги со странным напитком, имеющим горьковатый привкус. Алекс называет это виски - крепким алкогольным напитком, и говорит, что шахтерам после смены обычно выдают по стакану этой дряни, только гораздо худшего качества.

- Им мало того, что мы умираем от болезней и голода - они спаивают нас, превращают в свиней, годных только на убой! - он зло отбрасывает флягу на траву и сжимает пальцы в кулак. Его рука дрожит, будто ищет, что бы ударить, и, не найдя, чешется еще больше. - Мой отец стал зависим от этой дряни. Он брал дополнительные смены, чтобы получить еще стакан, срывался на маме и в конце концов превратился в совершенно другого человека.

У меня нет слов, которые могут хоть как-то помочь ему. Да и что тут можно сказать? Я не знаю, что он чувствует, не понимаю этой злости, рвущейся наружу. В нашем доме алкоголь находился под запретом, даже для Арона, любящего отдохнуть и повеселиться. Лишь один раз я видела, как отец пил из маленькой металлической бутылки странной формы, и получилось это совершенно случайно, ведь тогда я должна была быть на занятиях вместе с няней. Папа не заметил меня - и это, наверное, к лучшему. Они с мамой всегда хотели, чтобы мы все равнялись на них, поэтому редко показывали свои недостатки.

- Я не знаю, что сказать, - честно признаюсь я, когда Алекс поднимает на меня взгляд затуманенных остатками злости глаз. - Я даже не знаю, что такое виски...

- Тебе повезло, - пожимает плечами он, а потом тянется за флягой. - Надеюсь, и не узнаешь.

Алекс откручивает крышку, несколько секунд бездумно смотрит на широкое горлышко и, вдруг встрепенувшись, решительно переворачивает емкость. Жидкость медленно, с тихим журчанием стекает вниз, на траву, образуя лужицу неприятного темного цвета.

- Зачем-то же люди пьют алкоголь, - не знаю почему, но мне хочется спорить с ним. Может, я злюсь, потому что он без толку вылил виски, которое еще могло бы нам пригодиться, а, может, из-за принятого без моего согласия решение. Что-то внутри меня до сих пор жаждет возражать каждой фразе Алекса, каждому его действию. Значит ли это, что доверие между нами все еще настолько шаткое, что я не смогу положиться на него в самый важный момент?

- Они думают, что эти несколько сотен граммов решат все их проблемы, - Алекс отвечает спокойно, без толики того раздражения, которое я ожидала и - чего уж там - хотела увидеть. - Только это ничего не меняет. Они продолжают жить так, как жили до этого, только дни измеряют не восходом и закатом, а стаканом из рук Стража.

- Алкоголь дарит забвение, - вспоминаю сказанные братом слова я. - Притупляет ощущения. Я их понимаю...

- Значит, проще смириться и искать способ заглушить в себе стремление к свободе? - мой ответ задевает ту струну в его душе, что болит сильнее всего.

Странное облегчение накрывает меня. Пусть спорит со мной, пусть яростно доказывает свою мысль, ведь он еще не смирился. Надеюсь, никогда не смирится.

- Из-за таких, как ты, мы все еще не готовы дать отпор, - с горечью добавляет Алекс. - Ты даже не хочешь попытаться что-то сделать, оправдывая себя тем, что это не принесет пользы.

- И что? - его слова острым ножом полосуют сердце, и я спешу закрыть створки своей раковины, укрыться за стенами отрицания. - Я знаю, что не гожусь ни на что, кроме бесцельного существования и молчаливых проклятий. Мое желание мести всегда останется только желанием - и никто этого не изменит.

- Ты так уверена в собственной беспомощности, что готова признать поражение еще до начала сражения! - восклицает он и замолкает, о чем-то задумавшись. Я подбираю колени к себе и прижимаюсь к ним щекой. Нестерпимая тоска скребется внутри, будто там нет ни органов, ни тканей, ни нервов, ни мышц - один вакуум. - Помнишь, я спрашивал, почему ты спасла меня?

Вздрагиваю, медленно скашиваю на него глаза и вижу, что парень смотрит не на меня, а на остатки лужицы между нами. Черта, снова разделившая нас по совершенно нелепой причине.

- У меня нет ответа.

По крайней мере, для него.

- Знаешь, иногда мне в голову приходила мысль, что, будь на моем месте кто-то другой, ты бы оставила его умирать, - не без колебания начинает он. Я цепляюсь за эту фразу и мгновенно теряюсь в поисках ответа на вопрос, что бы я сделала. - А потом я понял, что причина была не во мне, - продолжает Алекс. - Тебе надоело это бездействие. Знаю, ты никогда не признаешь, но ты устала быть покорной судьбе.

- Может быть.

Кажется, все точки над "и" расставлены, и причина правдива, только вот я знаю, что это не так. Мной двигало не только желание совершить что-то хорошее. Что-то в Алексе зацепило меня, что-то невидимое, неуловимое, о чем узнаёшь гораздо позже. Может, это была та воля борьбы, та жажда свободы внутри него, которой так не хватает мне? А иначе, зачем случай свел нас?

- Прости, если я обидел тебя, - вдруг говорит Алекс, так тихо, что я едва разбираю слова. - Просто... Ты кажешься слишком, - он замолкает, подбирая нужное слово, - другой. Не знаю почему, но я думаю, что из нас двоих лучшим революционером станешь именно ты.

- Ты... завидуешь? - удивление пересиливает все другие чувства, и я мгновенно забываю, о чем думала минуту назад. Зависть - не то качество, с которым я сталкиваюсь каждый день. В детстве я всегда старалась не злиться на других за то, чего не имею сама, а искать преимущества, делающие меня объектом зависти. А потом оказалась за стенами идеального мира "аптес", там, где это чувство можно испытывать лишь к находящимся на вершине системы людям, слишком далеким, чтобы быть реальными.

- Нет! - он мимолетно улыбается, а я ловлю себя на мысли, что эта улыбка дарит успокоение. - Я беспокоюсь за тебя. Пусть мы и не друзья и знаем друг друга не так уж и долго, я не хочу, чтобы ты уничтожала себя изнутри. Не бойся быть собой, Элиссон, не запирай себя.

"Я беспокоюсь за тебя". Вот они - слова, которых мне не хватало так долго. Они кажутся нереальными, мифическими, и спустя секунду я уже сомневаюсь, что слышала их. Они похожи больше на бред, выдумку, иллюзию из кошмаров, что кончится смертью и болью. Улыбка, уже дрогнувшая на губах, исчезает, когда я осознаю, что все стало только хуже. Когда Алекс узнает, что я не та, за кого себя выдаю, ему будет больно. Все это: и разговоры у костра, и зарождающаяся дружба - покажется фальшивым, неискренним. А я буду настолько эгоистичной, что позволю ему так думать. 

Мне хочется ответить на его слова грубостью или резким замечанием, оттолкнуть его, вновь возвести между нами стену безразличия, которая защищала нас друг от друга, однако моя воля уже сломлена. Она трескается пополам и летит вниз, и у меня нет сил поднять ее и склеить заново.

- Кое в чем ты не прав, - отбрасываю прочь все мысли, чтобы хоть раз в жизни жить одним мгновением. В конце концов, это того стоит. - Мы - друзья.