VIII

Мы видим повсюду мерзость, жизнь вызывает у нас горечь и отвращение, но все это лишь отражение болезни, которую мы носим в себе.

Генри Миллер

На третий день пути во мне просыпается страх. Ночи становятся все холоднее и холоднее, от чего насморк у меня усиливается с каждым днем. Я уже ощущаю приближение болезни, однако продолжаю убеждать себя в том, что отвары из трав исправят положение. На самом деле в глубине сознания уже теплится мысль, что я не продержусь и недели: скоро начнется кашель, поднимется температура - и я слягу надолго - если не навсегда - ведь в таком климате без лекарств шансов на выздоровление мало.

Когда я болела, мама всегда укладывала меня в постель и поила горячим чаем. Она не отходила ни на шаг, пока я не поправлялась окончательно, и тревога в ее глазах всегда пробуждала в груди смутную радость от того, что она беспокоится за меня даже из-за такой мелочи, как простуда. И сейчас, непрерывно перебирая ногами и преодолевая километр за километром, я не могу прогнать мысль о том, как сильно мне не хватает этой заботы. Пусть я привыкла к жизни в одиночестве, пусть уже семь лет лечу себя сама, пусть всеми силами стараюсь уверить, что мне никто не нужен - внутри все равно живет та маленькая Элис, которая нуждается в человеке, что будет любить ее просто так. Не за то, что она кто-то особенный, просто за то, что она - никто.

Я в который раз спотыкаюсь о торчащий из земли сук и громко чихаю, что привлекает внимание идущего впереди Джона. У него на поясе висят подстреленные мной кролики, оставленные на ужин, а в руке - горсть лесных орехов.

- Ты уверена, что нам стоит идти дальше? - неуверенно тянет он. Я вижу, что ему не хочется спорить, однако беспокойство берет верх над нежеланием затевать долгий и бессмысленный разговор. - Если продолжим бежать вперед, не щадя себя, будет только хуже.

- Ты прав, - неохотно соглашаюсь я и прикладываю ладонь к горлу. Легкая резь говорит о том, что кашель себя долго ждать не заставит. - Нужно найти место, где мы сможем развести костер.

- Если вернемся назад, можем остановиться в пещере у ручья. Мы прошли там десять минут назад.

Молча киваю, потому что каждое слово дается с трудом. Он прав: мне действительно нужен отдых и горячий отвар, однако сомневаюсь, что это будет иметь хоть какой-то эффект. Даже долгая ходьба не прогоняет холода, он тысячей мурашек забирается под воротник и щипает оголенную кожу на шее, проникает, кажется, в сами кости и превращает их в ледышки.

Скоро мы достигаем нужного места и забираемся в низкий грот, где, к счастью, сухо. Пока Джон возится с костром, я достаю спальный мешок и кутаюсь в него, как в одеяло. На несколько мучительно коротких минут это помогает, а потом озноб снова охватывает все тело, поэтому я придвигаюсь как можно ближе к пока еще слабо мелькающему в хворосте огоньку.

- Возьми, - Джон снимает с себя куртку и протягивает ее мне. На его лице нет ни жалости, ни колебания - лишь простое выражение необходимости.

- Не нужно, - отворачиваюсь, поморщившись от острой боли в горле.

- Хватит упрямиться, - куртка ложится мне на колени, а сам Джон направляется к ручью, чтобы набрать воды в котелок.

- Твоя куртка ничем мне не поможет, - не сдаюсь я. - Если я не выкарабкаюсь, ты можешь идти дальше один.

- Дай угадаю: ты бы так и сделала? - невесело усмехается он и закрепляет котелок над огнем.

Я молчу. Не знаю, как поступила бы, если бы он слег от простуды и не смог идти дальше. Возможно, бросить слабого - самое правильное решение, чтобы выжить... Но разве мы - звери? Впервые за много лет я задумываюсь, как поступила бы мама и что бы она сказала мне, решись я бросить больного человека на произвол судьбы. Ответ горько обжигает сердце: она бы назвала меня эгоисткой. Да, наверное, это - самая правильная характеристика. Я всегда была такой; даже в те счастливые времена, когда моя семья еще была жива, я думала в первую очередь о себе.

И как бы горько мне ни было осознавать свою настоящую сущность, я понимаю, что Джон прав. Я бросила бы его.

- Да. Я оставила бы тебя, чтобы спасти себя, - после продолжительной паузы отвечаю я со странным ожесточением. Будто это - необходимая ложь, что позволит ему поступить также. Но кого я обманываю?

- Ты не похожа на других "нон-аптес", - неожиданно говорит Джон, и меня передергивает от мысли, что он разгадал мою тайну. Рука непроизвольно нащупывает пистолет, а сердце уходит в пятки и в следующее мгновение уже колотится где-то в горле. - Знаешь, что говорил лидер Первой волны своим солдатам?

Меня удивляет и пугает резкая смена темы, однако я нахожу в себе силы отрицательно покачать головой. Мама когда-то рассказывала мне о революции, но все ее замечания, как и слова учителей в школе, были туманны и неясны. Смутное чувство всегда подсказывало мне, что родители сочувствуют мятежникам, а вселённая системой уверенность в непогрешимости Пангеи мешала разобраться в своих догадках.

- Бернéтти* говорил, что мы сможем победить, только если будем едины, - в глазах Джона загорается восторженный огонь обожания, что не погасили годы лишений и внушения отвращения к мятежникам. - Он верил, что когда-нибудь придет человек, способный объединить нас.

От того, что я никогда не стану частью "нас", в груди вдруг становится невыносимо горько. Мир давно поделили на две части, и стереть эту грань хотя бы для одного человека кажется невозможным. Наступит ли время, когда единство, о котором говорит Джон, будет строиться не на принадлежности к социальной группе? Что есть это самое единство, если оно не подразумевает пренебрежение всеми рамками?

- Если бы здесь были "аптес", они бы бросили друг друга, - говорит Джон, и я понимаю, к чему он клонит. - Они привыкли ценить свою жизнь выше чужой, но мы не такие. И я не оставлю тебя, Виктория. Обещаю.

Чувство отвращения к самой себе захлестывает меня с головой. Он прав: "аптес" не достойны единства, потому что мы не умеем бескорыстно жертвовать собой ради других. И мне уже не перекроить себя, не стать такой, как он. Что бы я себе ни говорила, Джон в сотню раз лучше меня.

- Виктория? Ты плачешь?

Вопрос возвращает меня в реальность. Только сейчас я замечаю, как по щеке стремительно стекает слезинка, и стираю ее рукавом.

- Нет. Что-то попало в глаз, наверное.

Стараясь не смотреть на Джона, тру веко, будто стараясь совладать с соринкой. Наверное, со стороны это выглядит ужасно глупо, но признаться в том, что его слова ранили меня гораздо глубже, чем должны были - еще хуже.

- Займусь ужином, - парень наконец перестает изучать меня пристальным взглядом. - Это отличное место, мы можем остаться на несколько дней, если тебе не станет лучше.

Машинально киваю и продолжаю изучать стены грота, надеясь хоть так заглушить мысли в голове. Может, стоит сказать ему правду? Тогда он точно бросит меня здесь, пойдет дальше один, найдет мятежников и наконец сможет утолить жажду мести. 

Вдруг я осознаю, что приняла то, что где-то там все же есть люди, готовые бороться с системой. Раньше я не верила в это, а теперь... Может, эта надежда - и есть мое спасение?

...

Холод.

Он везде, он пронизывает до костей, он добирается до глубин сознания и превращает мысли в острые ледяные осколки, что проникают глубоко в сердце и ранят больнее обычного. Кажется, что он не только снаружи, а и внутри меня, бушует ледяным вихрем, давая понять, что там - пустота.

- Виктория! - тихо зовет Джон. Он сидит по другую сторону весело пляшущих языков пламени, и в его отсветах я едва могу разобрать очертания угловатого подбородка и укрытую воротником куртки шею. Мне хочется податься вперед, чтобы увидеть выражение его лица, но я продолжаю лежать на боку и смотреть в одну точку, сотрясаемая мелкой дрожью.

Бывают такие моменты, когда ты останавливаешь взгляд на чем-то и, уже не в силах оторвать его, смотришь, смотришь, смотришь... Тебе кажется, что если ты моргнешь хотя бы раз, случится что-то ужасное, непоправимое, то, что обратить уже нельзя. Может, это - лишь часть моего сумасшествия? Дурная привычка смотреть в пустоту, надеясь найти там что-то давно потерянное, и бояться прекратить поиски...

- Виктория, ты меня слышишь?

- Да, - запоздало опомнившись, отвечаю я и плотнее кутаюсь в спальный мешок. - Что случилось?

- Тебя нужно согреть, иначе станет еще хуже, - начинает Джон, и в его голосе сквозит нерешительность. - Если ляжем рядом... - он замолкает, а мне и не требуется окончание фразы, чтобы понять все.

Наверное, он прав, и это - единственный выход. Обычно, когда речь идет о выживании, я не задумываюсь и делаю, что нужно, каким бы сложным ни было решение. Сейчас же что-то мешает сказать: "Ты прав", - поступить разумно и отбросить неловкость.

- Хорошо, - едва слышно выдавливаю я и расстегиваю молнию на мешке.

Джон медленно обходит костер и помогает мне расстелить ткань на земле. Каждый раз, когда наши руки соприкасаются, я вздрагиваю и стараюсь как можно скорее разорвать контакт. Наконец тянуть дольше становится невозможно - и мы, не глядя друг на друга, устраиваемся рядом. Я поворачиваюсь на бок, чтобы Джон не смог увидеть легкого румянца на щеках, что с каждым прикосновением вспыхивает все сильнее.

- Ложись ближе, - Джон обхватывает меня за талию и притягивает к себе. Спиной я ощущаю тепло его тела и чувствую странное облегчение, волну спокойствия и забвения, разливающуюся по телу и охватывающую каждую клеточку внутри. Джон тем временем укрывает меня оставшимся краем спального мешка, чтобы ледяной ветер не проникал под куртку. - Тепло?

- Да,- почти шепчу я, прикрываю усталые глаза. - Нужно, чтобы кто-то сторожил лагерь... - начинаю я, но Джон перебивает меня:

- Здесь все равно никого нет. Лучше нам обоим выспаться и отдохнуть. Спи, Виктория!

Мне хочется возразить, однако в последний момент я все же решаюсь согласиться с ним. Джон еще с минуту ворочается за моей спиной, а потом затихает. Я чувствую его мерное дыхание у себя за ухом, и это, на удивление, успокаивает, а не вызывает чувство неловкости и стыда.

Я никогда еще не находилась так близко к парню. Даже мой старший брат, Арон, редко обнимал меня. Это происходило только во время семейных праздников: тогда он садил меня к себе на колени и расспрашивал о всякой чепухе. Помню, как радовалась каждому знаку внимания с его стороны: Арон всегда был для меня образцом для подражания, идолом, недосягаемым и обожаемым человеком. Несмотря на то, что ссоры в нашей семье почти всегда происходили из-за него, я любила брата почти так же, как маму. Что-то в нас отталкивало окружающих - может, странная отчужденность и нередкая угрюмость, а, может, прикрытый деланным равнодушием эгоизм. Из всех родных только он понимал меня, когда я рассказывала о волнующих происшествиях в школе. Арон видел тот скрытый смысл, что я пыталась донести своими словами, и не боялся говорить об этом, помогая мне разобраться в себе и своих взглядах на мир.

Несмотря на усталость, я долго не могу уснуть и все слушаю ровное дыхание Джона у себя за спиной, наслаждаюсь теплом, что дарит его тело. Озноб отступает, и мне кажется, что даже мысли в голове перестали быть такими мрачными, как обычно. В душе на мгновение просыпается надежда, что эта ночь будет спокойной, и во сне я не увижу былых кошмаров, однако в следующую секунду я одергиваю себя и приказываю перестать утешаться призрачными мечтами.

Они будут со мной всегда. Когда-нибудь я смирюсь с этим, приму, как данность, а пока... Пока нужно лишь собраться с духом и вспомнить, что все это время я держалась без посторонней помощи. Выдержу и теперь.

Вода стекает по моему телу тонкими струйками и образует на дощатом полу широкую лужу, однако это не пугает, а, наоборот, веселит меня. Я слышу смех за спиной, оборачиваюсь и вижу младших братьев-близнецов. Они тоже мокрые с головы до ног, им тоже весело. Абсолютно одинаковые улыбки на родных лицах пробуждают в душе знакомую теплоту, и я смеюсь, запрокинув голову назад.

- Элис, побежали! - зовет Тим (или это Джо?), и я устремляюсь за ними по длинному коридору, стараясь не поскользнуться на мокром полу. - Не догонишь, не догонишь! - он оборачивается, показывает язык и скрывается где-то вдалеке так быстро, что я не успеваю понять, куда же исчез малыш.

Ищу глазами Джо - и вижу лишь голые стены.

- Тим! Джо! - зову братьев, оглядываясь по сторонам. Я уже не в прежнем ровном коридоре, а на набережной у реки. Шум воды заглушает мой голос, мне приходится кричать так громко, как только позволяют связки, чтобы перекричать стоящий гул. - Где вы?

Страх. Он ползет по венам и охватывает все существо, заглушая любые другие чувства.

- Элис!

Оборачиваюсь на знакомый голос и тут же глохну от дикого крика ужаса, запоздало понимая, что он принадлежит мне самой. Прямо на меня несется огромная волна, внутри которой два окровавленных и разъеденных солью тела...

* Бернéтти - лидер Первой мятежной волны.