За окном застыл вечный грустный ноябрь. Под напором ветра ветки деревьев неестественно изгибались и ломились в окно. Они словно морзянкой выстукивали по нему: "Грусти, страдай и помни. Грусти. Страдай. Помни". И так целый день по кругу, как будто его жизнь была тяжёлой заунывной мелодией, в конце которой стояла вечная реприза.

Тарас привычно сидел в своей квартире, пристроившись под обогревателем, и изредка подрагивал. Зубы стучали друг об друга. Взгляд был надолго остановлен на настенном календаре. Двадцать четвертое ноября. Скоро зима, декабрь, его восемнадцатилетие — много приятного, одним словом. Только ещё не скоро он дотронется до этого "приятного". Надо ждать. Это было мучительно долгое ожидание, обязанное оправдать все то, что так ярко рисовалось в его представлениях. Свободу нужно заслужить и выстрадать. Он почти выстрадал.

Ключевым здесь было слово "почти".

— Тарас, иди сюда, — раздался из кухни весьма бодрый голос Анечки.

Та давно уже хлопотала на кухне, только вернувшись с работы. С Тарасом она еще не успела пересечься для того, чтобы в очередной раз пособачиться, ну, или попытаться построить милый разговор.

Он покорно встал и направился к кухне. Едва остановился в проеме — к горлу подступил весьма ощутимый ком. Увиденное заставило его на секунду застыть, потом уже в голове появились какие-то наброски мыслей.

— Я торт нам с тобой купила, — та указала взглядом на открытую коробку. — Порежешь, пока чайник поставлю?

"Терпеть не могу сладкое" — едва ли не кричал мысленно он, нервно прикусив губу. Он смотрел на этот торт — весь такой розовый, приторно-сладкий, и поморщился. Всюду была горечь: в голове, на языке, а самое главное — в сердце.

— Отец деньги что ли отправил? — недоверчиво огляделся тот.

Анечка чуть приподняла брови и невинно улыбнулась. Почему-то на этот раз Тараса эта улыбка подбешивала. " Наверное, забыла"— подумал тот, всячески отталкивая мысли о том, что она могла даже не помнить о том, какой был важный день на календаре. С её стороны это был бы самый низкий поступок, который вряд ли Тарас простил когда-нибудь.

— При чём тут твой отец? Я что, не могу сама торт купить?

"Можешь, но не сегодня" — окинул он её ненавистным взглядом.

— Пир во время чумы устроить решила? — тихо буркнул тот.

— Тарас, пожалуйста, порежь торт, давай не будем ругаться, — отрезала та, не дав племяннику договорить.

Тот лишь тяжело вздохнул и взялся за нож. Есть ему совсем не хотелось. Какие могут быть чаи и торты, когда у тебя болит сердце за кого-то?

За пределами "коробка" была такая же траурная погода, как и всегда именно в этот ноябрьский день. Природа его не жалела. Хотя вряд ли она вообще испытывала что-то по отношению к нему.

Каждый удар ножа отдавался сначала болью в руке, а потом как-то медленно сползал в область сердца. Сладости не сделают твою жизнь приятнее, ведь не зря разрушают зубы.

Он отбросил нож и опустился на стул. Конечности тряслись и немели от нервов. Он решил высказать всё то, что давно крутилось в мыслях. Мучительно было переживать это в одиночку.

— Ань, зачем ты это делаешь? Объясни мне, — он чуть повысил тон голоса, едва не сорвавшись на крик, отчего Ане пришлось оторваться от дел и обернуться. — К чему это? Ты же всё знаешь. Ты помнишь, что в этот день умерла моя мама. Так зачем тогда насилуешь мой мозг этими своими тортиками с чаем?

"Молчишь, как обычно. Это всё потому, что сказать тебе нечего"— подумал тот, глядя прямо перед собой, выжидая реакции. Вернее, наблюдал он за её полным отсутствием, что не могло не заставить съежиться изнутри. Все иглы его были едино направлены внутрь.

"Хотя нет, почему же нечего, если всегда можно сказать: " Тарас, давай не будем ссориться", не так ли?" — горько усмехнулся тот. "Или же ещё одно любимое, сражающее просто наповал: "Ты невыносимый, Тарас". Достало.

— Сколько её уже с нами нет? Лет десять? — не унимался тот, все так же сидя за столом. Нервозность выдавали лишь жесты — невозможно было сдерживать руки, которые так и тянулись разорвать оковы этого дурацкого напряжения. — Ты же должна помнить это, да, Аня?

Да, Аня хорошо помнила это. Она села рядом с Тарасом, и старалась ласково погладить его по плечу, помочь остыть. Никакие слова не могли бы быть подходящими для его острого восприятия. Несмотря на то, сколько лет ему сейчас, все равно он ещё оставался маленьким ребёнком где-то там, внутри. Скажешь ему что-то — обязательно будет воспринято исключительно в штыки.Здесь как на войне — либо сражайся, либо не лезь и оставайся фоном, сохраняя нейтралитет.Первые годы она сражалась, но много раз была убита. С Тарасом нужно быть либо жестокой, либо мягкой — всё зависит от того, как он это позволит. Позволит ли вообще?

Недолюбили его в детстве. Некогда было любить. Тогда и сам он этого сделать не мог, как бы ни старался.

— Тарас, успокойся, ты ведь ничего не знаешь...

Он вздрогнул и немного дернулся в сторону.

— Ой, просто не трогай меня, хорошо? — слишком распалился. — Что я не знаю, Ань? Почему ты меня забрала от мамы? Этого я не знаю? Или же почему я в школу пошел на год позже?.. Признайся, что давно хотела ставить на мне свои опыты, ладно? Как только ты узнала, что я "отжигаю" — так сразу забрала меня к себе. А ведь если бы не ты, я был бы с мамой. Она бы, может, не разбилась в той аварии...

Прерваться заставила необходимость вдохнуть чуть побольше воздуха. Сейчас его катастрофически не хватало, когда особенно во всём нервно трясущемся теле ощущалась передозировка своих же слов. Голова кружилась от такого оцепенения. Самое обидное здесь — живым себя он не чувствовал от таких эмоций. Наоборот, хотелось закопать себя поглубже.

— Тарас, ты не понимаешь... — снова начала Аня, но Тарас ещё совсем не всё высказал — пришлось замолчать.

— Отстань уже от меня, Ань, — причитал тот, устало глядя прямо ей в глаза. — Найди себе, наконец, мужика, я не знаю... Не мучай меня, я устал.

Аня терпела. Она смогла пережить этот удар, как и всё, что он говорил ещё раньше. Ему нужна была ласка, ему надо было успокоиться. Она аккуратно положила свою ладонь на его краснеющую от злости щеку. Тарас хотел уже брыкаться, но тщетны были его попытки, потому перестал бороться и опустил взгляд.

Не понимал он её и не прощал. Ему не хотелось этого, потому что противно, больно и неприятно — сидеть десять лет с зияющей дырой в сердце и притворяться будто всё нормально.

— Тарас, тебе нужно кое-что знать, — со всей возможной лаской проговорила та. — Лучше выдохни сейчас и успокойся.

Это заставило его поднять взгляд снова. Четко читалось в нём недоумение, видна была какая-то давнишняя боль, не утихшая ещё от старых ран.

Он послушно перевел дыхание и коротко кивнул.

— Что ты хочешь сказать? — внутренний протест — пустая мольба о чем-то.

— Тарас, твоя мама умерла не из-за аварии.

Он сам для себя отрицательно покачал головой. Информацию эту пришлось проглотить и не поморщиться, пока такое допустимо.

— Ладно, — тихо произнес тот. — Тогда от чего?

Аня поймала на себе его немного плавающий взгляд и чуть крепче стала удерживать его.

— Она очень сильно болела, — Аня тоже чувствовала. Ей тоже было больно. — Её положили в психиатрическую больницу из-за тяжёлой формы депрессии. И...

— Нет, — коротко прервал ее Тарас.

Не хотелось ему в это верить. Мама не могла... Да она же всегда... Черт.

Он ударил рукой по столу со всей злости, но пока продолжал удерживаться на месте. Ждал будто бы чего-то ещё. Только это заставляло его оставаться на плаву — ожидание, нелепая надежда на что-то.

— Почему ты ей не помогла? — тихо спросил тот.

— Она не хотела этого.

"Прямо как и я сейчас не хочу твоей помощи" - подумал Тарас и сжал губы. У него в запасе остался последний вопрос, хотя был он бессмысленным.

— Почему ты не сказала мне об этом раньше?

— Потому что ты был тогда маленьким и ничего бы не понял.

Тарас окончательно вырвался из объятий Ани. Он развернулся и направился в комнату. Он быстро стянул с себя футболку и распахнул дверцы шкафа, оставшись в домашних трико - нельзя было здесь медлить, шёл счет на миллисекунды. Каждую свою кофту он бросал на диван вместе с вешалкой
Ничего подходящего даже не было, чтобы выйти в люди впервые за все годы, проведённые в четырёх стенах. Теперь-то он был к этому готов.

— Что ты делаешь, Тарас?

— К маме собираюсь на кладбище съездить, — бросил тот, отрыв где-то в глубинах шкафа порядочную рубашку. — Дверь мне откроешь. Я должен это сделать. Нам нужно увидеться.

Он уже застёгивал пуговицы, путаясь в полах рубашки.

— Никуда ты не поедешь.

Он обернулся в сторону Ани и ухмыльнулся, наконец, застегнув последнюю, не поддающуюся пальцам пуговицу.

— Это почему? — спросил тот, снова оборачиваясь в сторону шкафа, чтобы найти джинсы.

Аня же подошла чуть ближе к Тарасу и закрыла перед ним дверцы, заслонив шкаф собой. Тарас замер, как бы задавая немой вопрос: "В чём дело?" .

— Ты ещё не готов ехать, — серьёзно сказала та, почему-то стыдясь смотреть в глаза Тарасу. Она не могла поступить так с ним, но это было необходимо. — Тебе нужно сначала вылечиться, понимаешь? Ты пока не стабилен эмоционально, нужно собраться с силами, прежде чем ехать.

Тарас слушал это и изнутри его разрывало. "Заткнись" — бил он себя в грудь, стараясь убить чувства. Мимолётно.

Со всей своей силы, что накопилась в нём, он ударил по дубовой поверхности шкафа и тогда направился туда, где ему всегда было лучше. Балкон заменял ему улицу, был маленькой человеческой реальностью.

— Тарас, — кликнула его Аня, но тот даже не обернулся.

Ему тяжело было дышать, ходить и даже в принципе жить. Он хотел лишь одного: чтобы его просто оставили в покое.

— Куда ты?

— Свежим воздухом подышать хочу, ясно? — огрызнулся тот и закрыл за собой дверь, после чего медленно сполз по ней.

Аня какое-то время пыталась открыть дверь балкона, но та ей совсем не поддавалась, потому что Тарас всем своим весом старался удержать её открытой. Это отдавалось ему синяками по всей спине.

Он закинул голову и тяжело выдохнул, направив взгляд куда-то в потолок. На улице было холоднее, чем дома. Ясное дело — почти зима на дворе. Однако это был совершенно другой холод. Почему-то он ощущался совсем по-другому, не так навязчиво. Тарас скорее бы простудился, находясь дома, нежели на балконе.

Значит, его мама страдала от депрессии. Тогда почему она всегда была такой... весёлой? Почему он помнил её именно такой?

"Мама всегда улыбалась, любила играть со мной, забирала все время из садика... по выходным мы ходили в парк, покупали мыльные пузыри и уходили домой с пакетом мороженого..."— вспоминал Тарас, прокручивая в голове всё, что было связано с матерью. В мыслях ничего не вязалось вообще.

"Неужели она это так усиленно скрывала ради того, чтобы я был счастлив?"— одна-единственная слеза медленно стекала по щеке. Как-то душно вдруг стало на этом балконе. Он расстегнул несколько пуговиц на рубашке, которая так свободно болталась на теле. Рукава так хорошо скрывали его изъяны — новые и уже зажившие ожоги.

"С такими генами можно окончательно умом тронуться уже лет в двадцать"— горько усмехнулся тот.

Хотя ему и не хотелось жить долго. Все равно он не сможет нести никакой пользы в это общество. Он даже не достоин того, чтобы съездить на могилу матери — настолько он ужасен.

Она бы таким сыном точно не гордилась.

Тарас достал из кармана свою зажигалку и сделал пару бессмысленных чирков. Поднес зажигалку к рукаву рубашки, заведомо не зная для чего делает это. Пара секунд — огонь уже медленно пожирал ткань, но Тарас успел вовремя потушить его. Почти ничего даже не испортил. Только кожу всё-таки задел. К ожогам он уже привык, потому даже не почувствовал укол боли.

Была бы у него возможность — затянулся бы. Сигарет только не было под рукой. Он уже многозначительно оглянулся на стену, но за ней точно никого не было. Это как-то даже расстроило его. Тогда получалось, что у него не было ничего, кроме зажигалки и разбитых дворов под балконом.

Он то и дело чиркал колесиком зажигалки да смотрел вокруг. По цвету огонь схож с закатом. Однако перед глазами Тараса расстилалось только однотонное туманное небо.

Когда-то Тарас случайно открыл в классе шестом учебник по истории и прочитал статью на тему великого раскола русской церкви. Тогда старообрядцы в знак протеста занимались самосожжением. Он не знал, ввиду каких соображений они делали это, но прекрасно понимал их как человек. Сегодня бы, например, он тоже поджёг себя прямо на глазах у Ани. Она ведь тоже лишила его возможности сделать то, чего хотел именно он. Это был бы протест в знак того, что, возможно, людям иногда нужно давать свободу. Даже таким, как он.

Это был бы уход из жизни не во имя веры, как у старообрядцев, а во имя свободы, как у людей двадцать первого века.

Неожиданно он пробудился после мрачных мыслей об истории и свободе. Из щели в стене, с той самой стороны, выпала сигарета. В груди как-то странно закололо. Ему было то ли приятно, то ли неловко от этого — сам он не понимал, что чувствовал в этот момент. Что-то там, внутри, с левой стороны хорошо дало о себе знать.

"Неужели ты слышала всё это? Или ты так хорошо меня чувствуешь?"— удивился тот, окинув взглядом стену балкона.