Ник

Отец тащил меня домой, за всю дорогу не проронив ни слова. Я знал, что это не сулило ничего хорошего. Наоборот, это затишье означало одно: он был в ярости.

Я знал вспыльчивый характер отца. Знал, на что он способен в гневе. Но, как ни странно, мне не было страшно. Даже несмотря на то, что дома мы будем одни до завтра, потому что мама поехала навестить бабушку.

Это даже было к лучшему. Я знал, что он будет кричать, но в этот раз хотя бы мама не попытается встать на мою защиту и не попадёт под раздачу. Повезло, что не произошло ещё вчера утром.

Тем утром он снова кричал. Был снова зол на меня. А я на себя, потому что не мог найти в себе силы быть счастливым или хотя бы притвориться таким. Притвориться «нормальным сопляком», как он сказал однажды.

На это раз всё было из-за сна.

Мне снилось, что я тону.

Бесконечно долго.

Глотаю воду, ощущая привкус соли на языке. В кожу вонзается холод тысячи игл, лёгкие больно жжёт, а я не могу ничего с этим сделать. Но в какой-то момент оказываюсь на берегу и вижу в середине реки в том же самом месте, где был до этого, своего старшего брата — Джеймса. Теперь тонет он.

Тонет снова и снова. Пока вовсе не скрывается из виду.

Я кричу. Мама рыдает. А отец раз за разом ныряет в то место, где в последний раз была видна тёмная макушка брата.

Он пропадает подолгу, из-за чего порой кажется, что пойдёт вслед за Джеймсом, но папа выныривает вновь, хватая ртом воздух, а затем снова уходит под воду.

Долго.

Так долго он ныряет.

Так долго надо мной плачет мама, прижимая к груди, отчего я ещё чётче слышу её отчаяние.

Я.

Виноват я.

Зачем я гулял по тонкому льду?

Зачем я такой тяжёлый?

Зачем провалился, а мой старший брат спас меня, исчезнув под водой навсегда?

Я тону.

Задыхаюсь.

Распахнув глаза, я понял, что лицо мокрое от слёз и пота. Что я не там, у реки, а дома. В собственной кровати. В тепле. Дышу. Живой.

Судорожно выдохнув, с силой провёл руками по лицу, вытирая влагу.

Не хотелось вставать, но и спать уже тоже не хотелось.

Возможно, Эмили уже собирается в школу, волнуясь перед предстоящей контрольной.

А я? Волнуюсь?

Нет.

— Вставай, чёрт тебя дери! —дверь в комнату с грохотом открылась, привычно ударившись ручкой о стену, и на пороге показался отец. — Даю тебе пять минут, и чтобы был уже внизу, — сказав это, он многообещающе посмотрел на меня и громко ступая двинулся дальше по коридору.

Не знаю, сколько времени понадобилось, но с усилием воли я оторвал себя от кровати и, передвигаясь, словно черепаха, ходил по комнате.

Где рубашка? А носки?

Вот они. Точно.

А какой носок надеть первым? Правый? Или левый?

— Сложно, — тихо прошептал я как раз в тот момент, когда отец проходил мимо.

Заметив, что стою в рубашке и трусах, держа носки в руках, он, похоже, решил, что я никуда не тороплюсь. Это снова вывело его из себя.

— Я непонятно сказал? Твои пять минут истекают. Или ты пойдёшь вот так по улице? Тогда пошли! — он терял терпение с каждым словом, с каждым шагом, сделанным ко мне навстречу.

Когда он схватил меня сзади за шею, я понял, что плевать, какой носок сначала надену. Главное — сделать это быстро.

— Я почти всё, пап. Прости.

— Пошевеливайся, — он отпустил меня и в презрении скривил рот.

Презрение — та самая эмоция, которую с завидной частотой я получал от отца.

И если такое настроение у него было утром, когда всё более-менее было хорошо, то сейчас, после того как его выдернули с работы, чтобы пожаловаться на непутёвого сына, оно явно не стало лучше.

— Ты понимаешь, что ты позоришь нас с матерью?! — вопил он так громко, что уши начало закладывать. — Ради чего мы тратим на тебя столько денег, потакаем тебе? Чтобы ты так нам отплачивал? — Брызги слюны летели прямо в лицо, когда он схватил меня за плечи, нависая сверху своей угрожающей величиной.

Он смотрел на меня так, будто ждал ответа.

— Прости, пап. Я исправлюсь.

На самом деле это было ложью. Я не знал, почему не мог приложить хоть немного усилий на контрольной, чтобы получить хорошую оценку. Я мог. Просто не видел смысла.
Зачем?
Ради чего?
Ради того, чтобы отец не кричал? Он бы кричал. Он всегда кричит.

Он крепко сжал мои плечи, пытаясь глубоко дышать, отчего его ноздри широко раздувались, будто у быка на родео.

— Да. Ты исправишься. Ты, мать твою, сделаешь всё, что я тебе скажу, — он крепко схватил меня за руку и потащил наверх, в комнату. Было больно настолько, что казалось, конечность вот-вот откажет, если отец не оторвёт её раньше. Но я не издал ни звука.

Он с силой затолкнул меня в комнату.

— Ради чего мы тебе все эти книги покупаем? М? Чтобы ты их носил соседской девке? Ты хоть раз их сам открывал? — отец взял один из учебников и, не получая никакого ответа, швырнул его в меня, попав прямо в лицо. — Открывал, я спрашиваю?

Я чувствовал, как начала пульсировать боль. В голове, в руке.

Физическая боль лучше, чем эмоциональная. Эмоциональная разрушает изнутри, а оболочка, получающая внешние повреждения — ерунда. Физическая боль, как предупреждение, как сигнал о том, что что-то не так, она уходит с течением времени. Эмоциональная же, как вирус, не остановится, пока полностью не сожрёт тебя изнутри.

— Открывал, — мой голос дрожал, а по щекам скатывались слёзы.

Почему я плакал? Мне же не страшно.
Слёзы сами катились, пусть я этого и не хотел.

— Какое же ты ничтожество, Ник, — отец с разочарованием покачал головой. — От тебя одни только беды. Всегда.

Я старался выровнять дыхание, успокоить его, подготовиться, потому как знал, что дальше последует. Отец всегда использовал запрещённый приём. Такой, который был способен меня сломать в любую секунду. Уничтожить.

— Ты нас скоро с матерью в могилу сведёшь своими выходками! Тебе мало того, что ты натворил?! Мало того, что убил брата?! Мало?! Сколько можно портить нам жизнь?! — он уже не кричал. Он орал. Громко. Оглушительно. Но, уверен, скажи он те же самые слова шёпотом, они так же разорвали бы барабанные перепонки. Так же лишили бы слуха. Лишили бы воздуха в лёгких.

Утопили.

Утопили в вине и боли.

Он громко выдохнул, пытаясь обрести хоть какое-то подобие спокойствия.

— Сиди тут, — его голос в одно мгновение пропитал лёд. — Учи всё наизусть. После каникул всю программу чтоб рассказал Вансу. Ты меня понял? — Я молчал. — Ты понял меня?! — заорал он.

— Да, — во мне нашлись последние крупицы сил, позволившие хрипло выдавить это простое и в то же время сложное, лёгкое, но невозможно тяжёлое, слово.

Словно удовлетворившись таким ответом, он снова выдохнул, успокаиваясь. А затем громко хлопнул дверью, оставляя меня в комнате одного.

А я так и стоял, слушая эту гнетущую тишину. Не в силах пошевелиться.

Густая слеза скатилась по щеке. Или это не слеза?

Прикоснувшись к коже, увидел, что на подушечках пальцев остался след крови. Но мне не было больно. Просто всё равно.

Я стоял посреди комнаты и смотрел в окно.

На соседний дом.

Дом, где всегда царили тепло, уют и счастье.

Каждый раз, когда бывал в гостях у Эмили, завидовал её отношениям с родителями. Отношением родителей к ней.

Они любили её. Это выражалось в их взглядах, скользило в ласковых касаниях.

Меня мама тоже любила. По-своему, но любила. Но она устала. Устала защищать меня, постоянно ввязываться в проблемы, которые я вызываю любым неправильным вздохом, что так бесит отца.

Потому она всё чаще уезжала к бабушке, оставляя нас с отцом наедине.

Я знал, что он винил меня в смерти Джеймса, что мама тоже так же думала, просто не говорила этого вслух.

А папа говорил. Напоминал каждый раз.

И он прав.

Я убил Джеймса.

Я ничтожество.

И должен расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь. Не забывать ни на минуту о том, что сотворил.

Судя по звукам телевизора, доносившимся с первого этажа, отец окончательно успокоился. Не знаю, сколько времени прошло, но уже было темно. А я всё так же стоял на месте, словно статуя, и смотрел в окно, мало что осознавая, кроме правоты в словах отца.

В окне напротив уже горел ночник, обнимая светом хрупкий силуэт Эмили, сидящей на подоконнике.

Она сидела там уже некоторое время, опустив голову на поджатые коленки. Возможно, ожидая, когда я сделаю то же самое. Похоже, хотела помахать мне перед сном, как мы делали в другие дни.

Но сегодня? После того, как я подвёл её? Испортил последний день в школе. Не объяснил всё, чтобы она написала на высший балл. Омрачил каникулы.

Как бы мне хотелось исправить всё.

Чтобы мог без сожалений взглянуть в её озорные зелёные глаза и, как всегда, не встретить в них ни ненависти, ни жалости, лишь искреннюю доброту. Услышать её звонкий голос. Всё в ней утешало меня и дарило тепло.

Ничтожество. Не заслужил этого.

Всегда порчу всё.

— Прости.