Было поздно, и меня уже начинало клонить в сон — буквы расплывались перед глазами и скакали, как ожившие. Я отложил дневник и прилёг, устало закрыв глаза, но в мыслях, несмотря на сонливость, продолжил тщательно анализировать прочитанное, пытаясь уловить смысл во всём, за что имелась возможность зацепиться: скачущий почерк, рефлексия Мелани, причины её явного помешательства на идее бога в слишком раннем возрасте, не пойми откуда зародившаяся ненависть к Джону Монтгомери и подростковая влюблённость в Пола.

Меня поражали её насмешки в отношении собственного творчества — музыки, картин, процесс создания которых она и вовсе назвала «каляканием». Во фразе же «...и я пи­сала, но что — стыд­но ска­зать да­же здесь», очевидно, подразумевались первые песни, но сказать с абсолютной уверенностью — достаточно трудно.

Для более тщательного анализа мне не хватало воспоминаний о первичной социализации, об изначальном отношении к Джону, которое, вполне возможно, испортилось в дальнейшем из-за того, что она просто-напросто скучала и скорбела по родному отцу. Что же касается её влюблённости в Пола, берясь читать дневник, я ожидал разглядеть стремление к запретным чувствам, особенно если учитывать то, что слышал о Мелани не раз, — её извечное желание делать всё в противовес любым общепринятым принципам или же — в противовес кому-то. Однако всё, что я пока приметил, сводилось к подростковой влюблённости и даже принятию чувств к Полу как должного и само собой разумеющегося факта.

В темноте я как будто видел написанные небрежно слова: «...иног­да воз­ни­ка­ет ос­трое же­лание не быть во­об­ще». А затем — новая запись, красивая и аккуратная, словно из-под руки другого человека: «Жизнь прек­расна».

Теперь и у меня, подобно Холдену и Хелен, мысленный образ Мелани вырисовывался как нечто, сплошь усеянное контрастами и противоречиями. Но, в отличие от них, я старался не возносить это качество в некий культ — мне оно виделось опасным и характеризовало задатки психической неустойчивости. Именно неустойчивость довела Сару до самоубийства. Что же стало причиной подобного шага для Мелани — всё ещё оставалось под вопросом, а предсмертная записка, прочитанная мной не раз и не два, ответов не давала ровным счётом никаких.

Когда задумывался о Саре, не возникало никаких сомнений относительно того, где были зарыты первостепенные катализаторы её резких перепадов настроения, аффектов и депрессий. Что до Мелани, то я остро, болезненно надеялся, что оставшаяся часть дневника наведёт на верные мысли.

Утром меня вывел из сна трезвонящий мобильный. Я сонно открыл глаза, пытаясь вспомнить, когда именно уснул — создавалось ощущение, что не более пяти минут тому назад, — и хрипло ответил на вызов:

— Да?

— Мистер Шоу? — послышался незнакомый женский голос.

— Да... — Я откашлялся. — Да, это я.

— Вам звонят из дома престарелых.

Сердце забилось сильнее, и я поспешно сел. Из окна выглядывали лучи раннего солнца.

— Что случилось?

— Вашему отцу стало плохо этой ночью. У него случился инсульт.

Сглотнув внезапно появившийся ком в горле, я спросил:

— С ним всё в порядке?

— Мистер Шоу, — сочувственно произнесла девушка, — у него нарушились функции речи... Мне очень жаль.

Несколько вечных секунд я молчал. Пальцы непроизвольно, навязчиво схватились за переносицу.

— Мистер Шоу? Мы сделали всё, что было в наших силах...

Я вновь откашлялся. Внутри меня как будто обрушилось что-то невообразимо тяжёлое, и я мгновенно задался вопросом: должен ли я огорчаться по поводу того, что мой отец получает по заслугам?

— Я вас не виню. Его можно навестить?

— Конечно, в любое время, сэр.

Тело было словно онемевшим, пока я, точно в замедленной съемке, собирался, но тревожные эмоции и мысли так и не зародились даже на задворках сознания. В машине я включил тихую музыку, открыл окна, и летний воздух приятно щекотал кожу. Мне нравилось, что впервые в жизни, встретившись с отцом, не придётся выслушивать его разговоры. Мысль эта грела, и пугала, и манила, и отталкивала.

Когда я увидел его — немощного, сморщенного, сидящего в кресле и с пледом на исхудавших ногах, — ненадолго застыл в проходе. Он даже не обернулся, услышав звуки. Продолжал сидеть ко мне спиной.

Я вошёл. С глухим стуком закрылась дверь за спиной. Отец так и не обернулся. Теперь маленьким мальчиком был он, а не я. Теперь я, как он когда-то, имел полное моральное право относиться к нему как заблагорассудится.

Со скрипом я придвинул стул, не отнимая его от пола, нарушая давящую на уши тишину, и сел рядом. Пару минут не говорил ни слова, наблюдая, как те же самые лучи, которые утром освещали мою комнату, теперь сквозь шторы проникают в палату. То же солнце, та же жизнь, всё та же вселенная. Но обстоятельства — иные.

— Ты меня слышишь?

Ответа не последовало, даже ни единого движения головой.

— Я знаю, что слышишь.

Мы сидели рядом, словно отец и сын из «американской мечты». Словно мы вышли порыбачить и наслаждаемся обществом друг друга.

— На случай, если тебе интересно, я пишу книгу про знаменитость, которая покончила с собой, накачавшись наркотиками.

Я ждал какой-то ощутимой реакции, но всё, что он сделал, — дёрнул указательным пальцем, мёртвым грузом покоившимся на коленях поверх тёмно-серого шерстяного пледа.

— Её сводный брат дал мне зачем-то дневник, который она вела с подросткового возраста. Если обнародую его, ничего не получу. А если включу дневник в свою книгу, то буду платить часть её правопреемникам, а остальное отхвачу сам. Как думаешь, что лучше?.. Хотя можешь не отвечать. Я знаю, что бы ты сказал.

Пальцы отца сжались в кулак.

— «Если ты занимаешься такой непристойной деятельностью, Александр, то она хотя бы должна приносить доход». Угадал?

Его ярко-голубые глаза напряжённо глядели вперёд. При этом создавалось ощущение, что он хочет посмотреть в мою сторону, но постоянно себя одёргивает.

С одной стороны, я чувствовал себя подростком, получающим удовлетворение от таких незначительных вещей, как насмехательское доминирование над уже ослабевшим врагом, но с другой — я просто не мог не выговорить ему всё, что зрело годами, и слова рвались наружу неизвергнутым до этого момента потоком.

— Девушка, про которую я пишу, во многом похожа на Сару.

Кулак разжался, пальцы задрожали.

***

Когда Грэгори Шоу впервые занёс руку для удара, мне было пять. Саре было десять.

Сара росла в любви и ласке, Сара была для Грэгори Шоу маленьким ангелочком. Я же — одной сплошной проблемой.

Сара обладала небывалым состраданием; видя жестокое отношение ко мне, она вступалась и вставала на защиту. Сара любила своего младшего брата. Я же Сару ненавидел.

Отец часто называл меня оскорбительными словами, недвусмысленно намекающими на якобы нетрадиционную ориентацию. В его глазах моя замкнутость и творческие порывы виделись постыдными для «настоящего мужчины».

Один раз он избил меня за то, что я плакал на похоронах бабушки. «Настоящий мужчина не плачет, что бы ни случилось».

Ещё один раз — когда, будучи шестнадцатилетним подростком, я сказал, что мне не хотелось бы заниматься исключительно военной службой. И за то, что я в принципе не видел смысла в войне; и за то, что дружил с темнокожими одноклассниками; и за то, что телевизионному шоу мог бы предпочесть театральную постановку.

Все обращения ко мне, которые вылетали из уст Грэгори Шоу, сводились к таким словам, как «девчонка», «неженка», позже — с небывалым сарказмом, как будто речь идёт о грязи под ногтями — «писака».

В восемнадцать я не выдержал и сказал, что он ведёт себя как латентный гомосексуал. Он избил меня до полусмерти под слёзы мамы и мольбы Сары прекратить.

Он не прекратил. Меня увезли в реанимацию. Врачам сказали, что напала банда. Я промолчал ради мамы. Я ненавидел Сару, которую отец приобнимал за плечи, когда они выходили из палаты.

Оправившись, я навсегда уехал из дома.

А через три года Сара Шоу покончила с собой.

***

Когда я только приехал и вошёл в приемную, меня с грустным видом встретила медсестра. Каждый раз, как я заявлялся, она награждала меня дружелюбной и приятной улыбкой. На ней всегда был сияющий белизной халат, висящий на худощавой фигуре, и звали её Аннелизой.

В этот раз Аннелиза не улыбалась. Она тревожно потирала ладонями по чистому халату и хмурила тонкие брови.

— Вам уже сообщили, мистер Шоу?

Я не раз просил её называть меня просто Алексом, но уговоры не пробирались сквозь призму профессионализма и желания не потерять работу.

— Да, звонили с утра.

Аннелиза кивнула, и мы вместе зашагали к палате отца. Я ощущал запах медикаментов, и это вызывало лёгкую тошноту, к тому же от идущей рядом Аннелизы исходил резкий аромат терпких духов, смешанный с сигаретным.

— Сейчас куда более важную роль, чем может показаться, играет психологический аспект. Говорите с ним как можно больше. И постарайтесь вести себя так, словно ничего особенного не случилось. Обсуждайте погоду, вспоминайте приятные моменты из прошлого и всё в этом духе, — проинструктировала она.

Тогда я не ответил. Теперь же, сидя рядом с отцом и припоминая слова Аннелизы, я решил прислушаться к советам.

— Погода отличная. Не хочешь прогуляться?

Грэгори замычал, как отстающий в развитии ребёнок, и чуть качнул головой.

Зачем мне вообще было стараться помогать ему? Не является ли стремление помочь ненавистному человеку, даже если он твой родитель, инстинктом любого сына и любой дочери? Считается ли нормальным моё поведение? Или оно есть не что иное, как детское, подсознательное желание быть любимым?

Хотелось бы иметь смелость оставить его безо всякой помощи, но я оплачивал лечение и нахождение в доме престарелых, плюс навещал хотя бы в раз месяц. Возможно, не делай я для него столького, он бы сам пришёл и умолял о помощи, отчего мне стало бы легче на душе.

Однако по каким-то причинам я поступал именно так, а не иначе. Я чувствовал ответственность перед отцом, которого ненавидел; перед отцом, который когда-то не удосужился даже отыскать восемнадцатилетнего сына, сбежавшего из дома.

***

Через полчаса я вышел во внутренний дворик. Настырное солнце было в зените, а местные обыватели не выходили на прогулки в такое время. Я надеялся оказаться один, чтобы привести мысли в порядок и немного отдохнуть от давящей на барабанные перепонки тишины в палате отца, но под высокой липой, в укромном теньке, стояла Аннелиза и самозабвенно курила.

Завидев меня, Аннелиза улыбнулась и приветственно махнула рукой.

— Не знал, что здесь можно курить, — сказал я, подойдя к ней.

Аннелиза всё так же улыбалась.

— Когда никого нет, можно. Будете?

— Нет, спасибо.

Она была совсем молоденькой. Гладкая молочно-белая кожа и минимум морщинок, из-за чего я заключил, что курит Аннелиза недолго.

— Зачем вы курите? — недолго думая спросил я.

В мыслях застыл образ курящей пятнадцатилетней Мелани.

— В каком смысле? Время свободное появилось, вот и курю.

— Нет. Вообще.

— Вообще? — хмыкнула Аннелиза. Рукава халата были закатаны, и солнечные лучи кое-где касались обнажённой кожи её рук. — Легче становится. Знаете, сколько всего наваливается, мистер Шоу? Выдержать всё это порой очень трудно.

Мы были на улице, вне стен того места, где Аннелиза работала, и она словно отбросила тяжкий груз и впервые разговаривала со мной свободно и открыто.

— Можно просто Алекс.

И вот тут она точно вспомнила, что дворик-то внутренний, окружённый стенами; что я — плачу за лечение отца, что она — всё ещё на работе, даже если воздух свободный и общее солнце над головой. На её лицо легла тень беспокойства, и она бросила недокуренную сигарету на траву и потушила её подошвой.

— Я лучше пойду. Дел по горло.

Она раскатала рукава и отошла уже на пару шагов, когда я негромко окликнул её по имени. Аннелиза резко застыла и обернулась.

— Да?

— Как давно вы курите?

— Года два назад начала, — ответила она, очевидно, не понимая причины моего столь явного интереса.

— И что стало причиной? Вам просто захотелось, и вы закурили?

— Проблемы были, вот и закурила, — коротко ответила Аннелиза.

Она всё ещё стояла вполоборота, и на лице вырисовались все эмоции и мысли: непонимание, нежелание говорить и в то же время немой вопрос — может ли она уже наконец уйти?

— Как думаете, — продолжал я, не смущаясь и не боясь показаться навязчивым, — из-за чего начинают курить подростки?

Теперь Аннелиза выглядела явно растерянной и неуверенно проговорила:

— Не знаю... Чтобы самоутвердиться перед сверстниками или старшеклассниками?

Я пожал плечами, дружелюбно улыбнулся и ответил:

— Я вас достал. Простите. Можете идти.

— Нет-нет, что вы...

Но всё равно ушла после недолгого колебания.

Я остался стоять один в тени и прислонился к неровной коре липы. Где-то журчал сверчок — возможно, электронная запись, предусмотренная администрацией.

Казалось бы, в подростковом курении нет ничего необычного. Многие начинают курить — или что похуже — и вправду лишь для того, чтобы самоутвердиться; кое-кто желает показаться старше. Все эти стремления не обязательно осознанные, они вполне могут быть и подсознательными. Но, как мне казалось, их стоит исключить в отношении Мелани: в самых первых записях кое-какое желание покрасоваться перед сверстниками, конечно, было, но позже оно сошло на нет.

Мелани курила для того, чтобы отвлечься. Ей нравился любой способ бегства от реальности, а в пятнадцать лет она видела его в курении. Позже, как известно всем, в алкоголе и наркотиках.

Она всё ещё оставалась для меня неразгаданной загадкой, несмотря на то что я теперь имел доступ к самым потаённым мыслям. Острого желания перелистнуть надоедливые душеизлияния подростка не возникало, но я так и не стал нетерпеливо заглядывать вперёд, в самый конец дневника, боясь, что если я упущу середину, то не увижу самое важное — причины и мотивы.

Солнце припекало, и продолжал петь сверчок, когда я шёл обратно и думал о том, что, даже когда родной отец в столь серьёзном положении, я продолжаю болезненно, навязчиво и нездорово думать о Мелани и о дневнике.