Кто такая Ева и где она сейчас? Доживает свои дни в отдалённом от цивилизации городке, подобно Хелен и Полу, или же она, как Мелани, существует лишь на страницах дневника?

Странно, что ни в каких источниках, где рассказывается о знакомстве всех участников группы друг с другом, о ней не сказано ни слова. И ещё более странно кое-что другое: когда Мелани спрашивали о людях, повлиявших на её музыку, она упоминала одного только Пола. Но теперь было очевидно, что именно Ева дала совет, изменивший вектор творчества, — создавать что-то своё, новое и ранее не существовавшее.

И именно Ева стала одной из причин, погрузивших Мелани в пучину порока и необъятного страха перед существованием. Она была подобно той Еве, что дала жизнь и вместе с тем стала причиной падения в авраамических мифах.

Но теперь я не мог не задаться вопросом, существовала ли она на самом деле. Разве можно доверять мыслям и воспоминаниям человека, у которого были постоянные музыкальные галлюцинации?

«А в ушах так шумно звенела музыка, что мне казалось — Ева тоже её слышит».

Я споткнулся об эту фразу. Когда Мелани её выводила, светло-синяя ручка едва касалась листа — как будто признаться было стыдно даже перед дневником, ставшим для неё единственным убежищем.

Слова отличались от тех, которые до этого я старался воспринимать лишь как образность. Раньше было простое и ненавязчивое: «Возможно, если отвлекусь от чужой музыки, от уже созданного, то смогу дать волю той, что бесперебойно звучит в голове», — и не возникало ни малейшего основания предполагать, что звуки носят галлюцинаторный характер, поскольку Мелани не слышала их извне.

Впервые тропы стали казаться мне обманом и пустышкой, за которыми не видно истинного смысла. Имела ли она в виду, что музыка звучит на самом деле? Или попусту, как художник, обрисовывала слова? Или, что ещё более вероятно, пыталась скрыть правду, преподнося её в якобы переносном значении?

Если Мелани на самом деле страдала от слуховых галлюцинаций, то за этим следует другая череда вопросов: неизвестно, носили ли галлюцинации органический характер и были последствием мигрени, о приступе которой она упоминала в одной из записей, или являлись признаком шизофрении либо иного психического заболевания.

Она была ребёнком, заблудившимся во взрослом мире. Умоляла о помощи, звала и кричала, как герой той неизвестной книги, но никто не слышал.

«Сейчас, когда голова больше не болит, сижу у воды и смотрю на пену, которая образуется у кромки волны. Пишу, размышляя об этом странном сне, и кажется, что схожу с ума».

***

Время пролетало незаметно, и с каждым днём портилась погода: нескончаемые ливни, серое небо и серость вокруг — в том числе в стенах двухсот квадратных метров квартиры. Даже в спальне тёмно-пурпурный сменился на бежевый, почти граничащий с нейтральным, — не так давно я наконец сменил обои, нагонявшие тоску, и в итоге почувствовал небывалое облегчение.

Сейчас тишину в кабинете нарушал шум стекающей на пол воды — окна, открытые нараспашку, пропускали крупные дождевые капли и ледяной воздух. Холод успокаивал и приводил мысли в порядок, а звуки, доносившиеся с улицы, смешивались с классическими аккордами. Они звучали из искусственных динамиков ноутбука, в то время как на экране мигал курсор: предложение, начатое пару часов назад, так и ограничивалось единственным словом — «Мелани».

Мелани... улыбнулась? Мелани... сказала? Мелани... сошла с ума?

Я не знал, что делать. Идеи не подавались и не контролировались, и не отпускала назойливая мысль схватить блокнот и упорядочить всё, как в дневнике. Не врать, не обманывать и не приукрашивать.

— Почему ты пишешь про Мелани?

Ответом не один раз было:

— Обычный интерес.

А должно было быть:

— Пытаюсь решить свои проблемы при помощи жизни другого человека, которого уже нет.

С самого утра чувствую себя не очень. Тошнит, голова кружится, к тому же во рту пересохло. Целый день пью воду, но не помогает.

Сегодня суббота. Все дома. Странно, но во время завтрака со мной заговорил только Джон. У мамы синяки и желтизна под глазами, так что, думаю, она либо в завязке, либо, напротив, перебрала. Ещё и таблетками своими наверняка перед сном накидалась — вряд ли помнит вчерашнее.

Пол даже не смотрел в мою сторону. Сначала мне было перед ним стыдно, потом начала злиться — вчера он точно слышал крики Роуз, но на помощь так и не пришёл.

Когда подошло время обеда, зашёл ко мне в комнату.

— Стучаться надо.

— Кушать не пойдёшь?

— А Роуз подняться не соизволила?

— Ты не маленькая. Знаешь, когда у нас по расписанию обед. Можешь и сама спускаться.

Он стоял в дверях. Я сидела к нему спиной, за столом, и выводила карандашом круги по белому листу. В кое-каких местах лист продырявился и смялся.

— Надо повесить расписание в прихожей, — ответила наконец.

Ненадолго замолкает. Чувствую, что злится.

— Так ты идёшь или нет?

— Во сколько ты уезжаешь?

Я не повернулась. Практически перебила — знаю, что его это злит даже больше, чем всё остальное, но так говорить — нестрашно. Быстро и тихо. И есть шанс, что не услышит.

— Я не уезжаю сегодня.

Карандаш со стуком упал сначала на стол, а потом скатился на пол. Развернулась не вставая, а он всё так же оставался в дверях. Волосы растрёпанны, как после сна, и одет в любимую синюю майку.

— Почему?

— Роуз вчера было плохо.

— Что?

— Что слышала.

— Почему ты говоришь со мной в таком тоне?

— Это единственное, что тебя сейчас волнует?! — На последних словах даже голос повысил.

Никогда не видела Пола таким. Он всегда на моей стороне. Всегда улыбается, когда разговаривает со мной, и счастлив. А в тот момент злился. Казалось даже, что ненавидел.

— Написала тебе песню, знаешь? — спросила я.

Карандаш шумно перекатывался то в одну сторону, то в другую. Круги, которые я им выводила несколько минут назад, — вот такими же серо-чёрными стали глаза Пола. Хватило одного короткого мига.

— Ты меня не слышишь? Твоей матери было плохо вечером, пока тебя не было, а ночью, пока ты дрыхла, стало хуже.

— Послушай песню. Пожалуйста, Пол, — произнесла тихо.

Замолчал. Смотрел с ненавистью. Я садистски этому порадовалась — не знаю, почему, и даже не знаю, было ли это на самом деле радостью.

— Ты ведёшь себя как сумасшедшая... — осуждающе проговорил Пол.

И смотрел на меня — так же. Как на ненормальную.

Сделал шаг в комнату и захлопнул дверь — как будто Джону и Роуз не пофиг на то, о чём мы говорим.

— Почему как сумасшедшая? Почему я должна интересоваться её долбаной жизнью, когда ей без разницы на мою?

— Ты на самом деле так не думаешь, — сказал Пол после недолгого молчания, продолжая держаться за металлическую ручку, как будто собирался вот-вот уйти.

— Меня всё достало. У нас нет ничего — ни денег, ни семьи нормальной. И на тебя я вынуждена смотреть как на брата.

Подавись.

Что он чувствует сейчас, когда вспоминает мои слова? Его сердце учащённо бьётся? Или он ненавидит меня всё сильнее и сильнее?

Не знаю, что предпочтительнее.

— Естественно, как на брата, — цедит Пол.

— Я лучше сдохну, чем посмотрю на тебя как на брата.

Он меня ненавидит.

Я сделала ему больно, затронув запретную тему, — он даже краской залился от злости. И голос у него был сам не свой, когда сказал:

— Сейчас я правда хочу, чтобы ты сдохла.

Кажется, он сказал грубее. Но написала так.

Пусть будет так, пожалуйста.

Я задела его — он задел меня. Джон может добавить ещё одно никчёмное доказательство в свою копилку никчёмных доказательств, благодаря которым он встаёт по утрам: кажется, всё и вправду возвращается бумерангом. Всепрощающий бог — поклонник возмездия.

~~~

Вернулась домой недавно. Был жуткий скандал — щёки до сих пор щиплет от впитавшихся и присохших слёз.

Если по порядку рассказывать, то после перепалки с Полом, часа через два, я спустилась в гостиную. Вся семейка была в сборе, смотрели телевизор.

— Я иду к подруге. Будем заниматься музыкой.

— Никуда ты не идёшь, — ответила мама, не отрывая взгляда от передачи для придурков.

Пол сидел в кресле, уткнувшись в учебник, а за ним возвышался книжный шкаф. Мне стало тошно, и дыхание перехватило — вспомнила, как он под поим руководством, посмеиваясь, выводил золотистой краской узоры по белой поверхности этого самого шкафа.

— Да ладно тебе, Роуз, пусть пойдёт, — вмешался Джон, обнимая маму за плечи и мягко-приторно улыбаясь. — Во сколько вернёшься, Мелани?

— Трудно сказать.

— Мелани! — угрожающе проговорила Роуз и наконец удостоила меня своим взглядом — злобным и предупреждающим.

— Я правда не знаю, — всё так же отозвалась я.

Стояла перед ними, а они продолжали сидеть. Хотелось поскорее уйти.

— Возвращайся раньше десяти, — примирительным голосом сказал Джон.

Недолго поколебавшись, кивнула, но благодарить не стала. Пол не отрывался от учебника. Я ушла и почему-то подумала, что он должен либо умереть со мной рядом, либо сдохнуть в одиночестве.

У Шекспира героев губит запретная любовь. Может, и у нас будет так же? Может, и он последует за мной, когда меня не станет?

Глупо. Я этого на самом деле не хочу. Просто звучит красиво.

Слова — пустышка. Искусство — пустышка.

Везде — пусто.

~~~

Не знаю, зачем вообще пишу. Но вроде от музыки избавляюсь, от образов избавляюсь, а от мыслей — всё никак. Поэтому и хватаюсь за дневник. Зависимость похлеще, чем от сигарет.

Отвлеклась и не расписала всё до конца. Сейчас наконец расскажу, что случилось, — времени навалом.

Когда пришла к Еве, дома у неё находились Фрэнк и Крис. Они уже были пьяными и немного даже укуренными.

— Родителей всё нет? — спросила я, занимая привычное место на полу, у дивана. Ковёр был ещё более грязным, чем в прошлый раз.

— Не-а, — с улыбкой отозвалась Ева, развалилась рядом и несколько раз глотнула из своей фляги. Вытерла рот тыльной стороной ладони и сказала: — А у тебя что? Пол уехал?

— Нет.

Крис валялся в кресле, любовно обхватив гитару, и пялился в потолок. Но после нашего с Евой обмена фразами резко двинулся и окинул ироничным взглядом.

— Кто такой Пол?

— Её типа брат, — хмыкнул Фрэнк.

Он сидел, развалившись, в противоположном кресле. Выбор у нас, на самом деле, невелик: в комнатке только эти два кресла да диван посередине. Ну и столик, конечно — Ева сказала, что отец смастерил его самостоятельно, ещё когда был здоров.

Вокруг всё в пятнах и разводах, да и на грязно-серых стенах — обглоданная краска. Тусклый свет от энергосберегающей лампочки сначала раздражал, а потом — привыкли, как и ко всему.

В квартире ещё есть ванная — старая, в ней с потолка сыплется штукатурка, а на полу вместо кафеля голый цемент, — и комната родителей Евы, но дверь туда всегда закрыта.

— Типа брат? Это как?

— Их родители поженились, — ответила Ева и повернулась ко мне, сдувая волосы со лба. — А почему не уехал?

— Роуз вчера была плохо, вот он и остался. Наверное, она опять снотворное запила вином.

— А Роуз — типа сестра? — Крис, как будто не замечая, водил пальцами по струнам, и гитара издавала тихие монотонные звуки.

— Роуз — это моя мама.

— Твоя мама пьёт?

— Да.

— И вышла замуж за священника, у которого есть сын?

— М-м.

— Да она крута.

Я усмехнулась. Стало легче почему-то. Может, из-за того, что Крис так по-доброму и беззлобно улыбался, а может, просто потому, что окружённая потрескавшимися стенами Евиного дома я чувствую себя свободнее, чем в тех, что окружают сейчас, когда записываю всё это.

— А нахрена священник на ней женился? — Крис словно с замиранием сердца склонился над гитарой и последовательно сыграл несколько нот.

— Я что, знаю? — ответила, неотрывно следя за длинными пальцами. — Но, думаю, ему нравится чувствовать своё превосходство.

Фрэнк издал характерный для него истеричный смешок. На короткий миг, увлёкшись аккордами, я даже забыла про него и Еву.

— Да зачем ты драматизируешь? Может, он правда полюбил твою маму, не подумала о таком, Уинтер? — проговорил Фрэнк и зевнул.

— Но моя мама к нему безразлична. Она всё ещё вспоминает папу. Настоящего в смысле.

Пальцы Криса замерли, и звуки испарилась. Он взглянул на меня — уже без усмешки.

— А что с ним? Умер?

— Убили.

Нахмурился, вновь опустил взгляд к гитаре и ответил:

— Хреново ей пришлось.

Про меня не сказал ни слова. Должно быть, глупо, но мне нравится, когда сочувствуют из-за того, что отец погиб насильственной смертью.

— И неужели, — звучит низкая нота, — ты думаешь, — а потом высокая, — что твой отчим не может любить твою мать только из-за того, что она не любит его в ответ? — Крис кривовато дёрнул уголками губ, глядя на струны, и я заметила, как изогнул одну бровь. — Я думал, ты у нас девочка начитанная. Или про любовь не читаешь?

— Зачем ей это? — вмешалась Ева. Точнее, пробубнила — из-за очередной сигареты во рту.

Я взглянула на неё и столкнулась с самой грустной улыбкой на всём белом свете. Ева говорила мне взглядом: «Зачем читать про то, что и без того происходит в жизни». И: «Я не собираюсь ничего им говорить».

Я очень ей благодарна. Не хотелось бы, чтобы Фрэнк и тем более Крис узнали про моё отношение к Полу.

Через несколько минут, как мы замолчали, ноты Криса сложились в полноценную музыку.

— Необычный ритм, — сказала я.

Крис просто кивнул, продолжая играть и не глядя в мою сторону.

— Дай ей сыграть, Холден, — проговорила Ева.

— Только после выпитого. А то вдруг мне не понравится? На трезвую голову могу быть груб.

Бесит, что Крис так пренебрежительно ко мне относится и недооценивает. Когда я вслед за всеми глотнула дешёвый виски, протянутый Евой, он даже сказал:

— Ты разве не должна ненавидеть алкоголь? Или хочешь быть такой же, как твоя мама?

И улыбался, как всегда.

— Я делаю то, что мне нравится.

— А что твои дети? Тоже тебя будут ненавидеть и проклинать?

— Послушай, чувак, — вмешался Фрэнк, — меня сейчас стошнит. Тебе сорок, что ли, твою мать? — Посмотрел на меня, помахал рукой с зажатой между пальцами сигаретой и добавил: — Пей на здоровье, Уинтер.

Я так и не сыграла. Мы сидели очень долго, и...

Мобильный прозвенел снова. Более не в силах его игнорировать, я осторожно отложил дневник и ответил на вызов.

— Алло?

— Мистер Шоу, это Аннелиза.

— Здравствуйте, — проговорил я, убирая со лба сальные волосы. — Что-то с отцом? Я сейчас же приеду.

— Мне очень жаль, Алекс...

Не было необходимости даже продолжать. Всё и без того стало ясно, и я не нуждался в подтверждении того, что почувствовал всем нутром: Грэгори Шоу скончался.

Аннелиза подтвердила мою догадку спустя один короткий всхлип:

— Одна из медсестёр заглянула к вашему отцу и обнаружила его мёртвым. Он умер во сне...

Пока я наспех собирался и искал ключи от машины, меня навязчиво беспокоила мысль, что отец так и не извинился. Детская мечта о том, как он раскаивается на смертном одре, умерла вместе с ним.